Когда живешь в Дании и при этом не являешься принцем датским, забываешь, что весь мир — тюрьма, потому что уж очень поглощен обустраиванием и обживанием родного подземелья. Особенно если это не Дания, а Россия, которая бывший СССР. Совдепия. На 70% — бывшая. На 30% — все еще настоящая. Возможно, на 100% — будущая, за недалекой уже гранью 2000 года. У нас ведь Страшный суд происходит регулярно, в форме президентских выборов.
В 1996 году, на генеральной репетиции, мы отделались легким испугом, переходящим в тяжелый социальный психоз. У меня мама до результатов второго тура даже варенье не варила: зачем варить, если ем его в основном я, а в случае победы Зюганова мне не жить? Когда либералы и демократы в ночь подведения итогов сидят кто в штабе у Чубайса на пустых коробках от ксерокса, кто у телевизоров — всю ночь напролет — ожидая арестов, если их кандидат не пройдет, то это не столько свобода, сколько ремиссия тоталитарного заболевания общества, души, государства Российского.
Кажется, тоталитаризм — хроническое заболевание, и не только у нас. Собственно, тоталитаризм — это такая штука, когда от человека не зависит ничего, даже его собственное выживание. Как это пишет Алина Витухновская, которая провалилась обратно в тоталитарную черную полынью сквозь тонкий, сверкающий лед, исчерканный коньками свободных и независимых журналистов: «Все мальки попадают под следствие и идут под топор потолка». Ночная смертельная тоска перед телевизором в выборную страду — это томление курятника, когда в любую минуту может войти кухарка с топором, словить тебя, отрубить голову и пустить на суп.
Совсем другое дело — положение куропатки в лесу. Ее хочет добыть охотник, ее хотят съесть рыси, волки, лисы. Она может изловчиться и выжить. Вывести птенцов. Лес — не курятник, там есть историческая перспектива. Правда, надо самостоятельно добывать корм. Можно сдохнуть с голода. Замерзнуть. Но риск — благородное дело. И шансы попасть в суп минимизируются. Теплый курятник, полная кормушка и топор, а затем сваренный из тебя бульон — это атрибутика тоталитаризма. А голодный и опасный лес, где собственным клювом добываешь себе пропитание — это и есть открытое общество. Не демократия, ибо когда чей-то выбор определяет твою судьбу (причем большинство может посадить меньшинству на шею неугодного президента и предопределить внешнюю политику и взимание гигантских налогов на прокорм обкуренных наркоманов или на пожизненное комфортабельное содержание маньяков, убивающих и насилующих детей, в тюрьме или госпитале) — это уже элемент тоталитаризма. А именно открытое общество.
Открытое всем ветрам, всем морозам, всем вызовам мира, успеху и неудаче, жизни и смерти, процветанию и нищете. Недаром чеченцы взяли символом свободы образ серого волка. Волки не взимают друг с друга налоги, они сами добывают себе овечек. Правда, чеченцы — люди, а не волки. До волков они не дотянули. Слабо. Волки не наказывают друг друга палками публично, не вводят сухой закон, не запрещают праздновать Новый год и украшать елку. Заметьте, ведь чеченцы — самые свободные из людей. Куда до их неукротимости европейцам из ЕС. Значит, человек без более или менее увесистых вериг тоталитаризма чувствует себя голым и беззащитным.
Поэтому давайте разберемся с этим первым блюдом. Суп — отдельно, свобода — отдельно, демократия — отдельно, этатизм — отдельно, тоталитаризм — отдельно. Не только в нашей тарелке можно половить мух. Недаром Сартр додумался до формулировки: «Ад — это другие». И это отнюдь не парадокс. Если хочешь покоя и воли, то держись подальше от рода человеческого, ибо не только государства, но и общество пытаются заниматься социальной инженерией, подгоняя законопослушного индивидуума под весьма ширпотребный и конвейерный стандарт. Любое сообщество имеет некий аршин, и сикофанты (законодатели, налоговые полицейские, спецслужбы, педагоги, менеджеры, революционеры и реформаторы) даже не очень прячут его в карман.
Конечно, истина в нюансах. Если в СССР действовали на манер Прокруста, то на Западе, в странах нашего обетования, процедура безболезненна и даже нежна. Конформизм не вбивается, а инициируется.
Заблудшие овечки обнаруживают, что им тяжело без стада. Действительно, тяжело. Свобода — это бремя, это ноша, это крест. Не всякий снесет. Так что сказочка про тоталитарное королевство, где злая ведьма подстригла крысам хвосты по определенному ранжиру, и про королевство демократическое, где добрая фея подравнивала эльфам золотые кудри золотыми ножницами (тоже по ранжиру) — не про государство, а про человека — его первую ячейку, в которой генетическая программа общества и государства и записана. В конце концов, кстати, эльфы превратились в крыс и перебежали к злой ведьме.
Недаром свободу и индивидуализм дали Западу именно скандинавы, жившие исстари не группами, а в отдельных усадьбах, а до ближайшего соседа надо было еще доплыть или карабкаться по скалам и расселинам. Бонды — свободные земледельцы и воины — сами выбирали себе на тингах королей, и на кораблях викинги жили больше, чем на суше.
При таком рельефе и таком климате сложно было установить крепостное право и учредить деспотию. Одинокие люди, одинокие боги, от Одина до Бальдура, создали законы и кодексы для одиноких людей и учредили свободу и независимость личности, ибо ни то, ни другое не может уцелеть в коллективе. Великая Хартия вольностей Британии, увенчавшая старания йоменов и баронов отделаться от государя и государства, ореолом лучей окаймляющая одинокий остров за Ла-Маншем, чье могущество было создано морем, колыбелью индивидуализма и одиночества; американская Конституция с ее биллем о правах, оставляющая человека наедине с миром и поочередно разбивающая его общественные и государственные оковы, и статуя Свободы в венце, который смахивает на терновый, с таким гордым и мрачным челом, стоящая одиноко среди волн со своим факелом, как с обнаженным мечом, на подходе к Америке, но вне Америки,— вот зарубки, оставленные на вечности гордыми и свободными людьми, прошедшими над пропастью тоталитаризма и не свалившимися в нее.
Это очень мощное поле, которое не дает упасть изнеженным и слабовольным потомкам, севшим рядом со Сталиным, предавшим Венгрию и Чехословакию, пославшим своих дипломатов в Вильнюс, Таллин и Ригу не раньше, чем СССР признал независимость стран Балтии.
И здесь мы приходим к достаточно ужасной мысли: цивилизация несет в себе угрозу тоталитаризма, потому что ничто не дается даром: ни хайвэи, ни услуги полиции, ни страховой полис, ни приличная пенсия, ни канализация, ни горячая вода в кранах, ни цветной телеэкран с «мылом» и ток-шоу. Чем больше человек берет, тем большей долей свободы ему придется поступиться. И не надо говорить про «социальную защищенность», про бесплатное образование и медицинское обслуживание. Все это вещи, абсолютно враждебные свободе и, значит, человеку. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Бесплатная медицина и бесплатное образование бывают там же.
Конечно, в XVIII веке первые поселенцы Америки, все эти пионеры, Кожаные Чулки, рейнджеры, скотоводы, золотоискатели, землепроходцы были куда свободней своих потомков из комфортабельных домиков с лужайками в красивой, безопасной и ухоженной стране. Если бы еще не мормоны, создавшие Юту, и не Салем с его охотой на ведьм…
Еще один неиссякающий источник тоталитаризма — религия. Даже если она не такая варварски грубая и топорная, как у нас, и не пытается скорректировать телепрограммы, изгоняя шедевры типа фильма Скорцезе «Последнее искушение Христа», а также не гонит с помощью государственной метлы другие конфессии, то есть конкурентов.
Идеологический тоталитаризм — безусловно, самый свирепый, самый опасный, самый нетерпимый из всех. Как это удачно сформулировал Маяковский? «Мы живем, зажатые железной клятвой». Везде, где такая клятва дается и принимается, царит тоталитаризм. Хранителями клятвы выступают то доминиканцы-инквизиторы, то ВЧК и КГБ, то Святейший Синод, то Преображенский Приказ, то Совет Десяти, заседающий в венецианском палаццо.
Едва выбравшись из наихудшей темницы, когда разжались тиски той самой железной клятвы, не знаешь, как дерзнуть и поднять руку на наилучшие, солнечные, нежно заботящиеся о человеке образцовые зоны свободного мира, которые являлись нам в несбыточных сновидениях. Трудно согласиться со Станиславом Ежи Лецем: «Ну, положим, тебе удалось проломить стену. И что ты будешь делать в соседней камере?» Соседние камеры для нас были оазисом, туда бежали на надувных плотах, захватывали самолеты, шли болотами и пустынями через границу, сбегали от конвоиров-руководителей туристических групп и в ближайшем западном посольстве просили политическое убежище.
СССР был каторжной тюрьмой; на Западе, в самом худшем случае, мы попадаем под домашний арест. Тоталитаризм идеологический, советского типа, похож на глухую бетонную Башню Смерти из «Королевства Кривых Зеркал».
Но бывает тоталитаризм облегченного типа, ажурный, как Эйфелева башня. По соглашению сторон. Как это там было у Достоевского, когда Великий Инквизитор объяснял Христу, что он не любит людей, потому что уважение исключает любовь? И не является ли формулой социальной защищенности та самая модель из сна Ивана Карамазова: «Накормите нас и поработите»?
Идея, казалось бы, вне идеологии, как левой, так и правой. Базовая идея тоталитаризма. Еда, безопасность, гарантированное будущее, исключение риска, а вместе с ним и прогресса, и открытого общества. Ибо открытость — это неопределенность, неведомое, вызовы мира и необходимость быстро отвечать на них, защищаться и нападать, выживать, мыслить и страдать. Семьдесят с лишним лет мы жили, как детеныши кенгуру, в сумке у государства. Правда, в этой сумочке и пытали, и убивали, и морили голодом. Но от сумы и от тюрьмы не зарекайся. В советской суме был именно этот ассортимент, и, видно, предложение имело спрос, если потребители не повыпрыгивали из сумки наружу, а досидели до перестройки, не ими затеянной.
Граждане цивилизованных западных государств сидят там у себя в мягкой пушистой муфте. Но самая удобная муфта — все равно замкнутое пространство. Не все живут в муфте, но как раз тот, кто любит свежий воздух, почему-то оплачивает своими налогами право своих идейных противников (социал-демократов, социалистов, еврокоммунистов, лодырей и зануд) жить в муфте. Причем оплачивает принудительно, под страхом тюрьмы. Налоговая полиция со своей системой доносов, допросов, арестов и тюрем заменяет Западу КГБ и инквизицию. Налоги — это сильнейший тоталитарный элемент, нечто вроде ворот с глазком и кормушкой, пытающихся запереть открытое общество Запада. Узнайте, где платят больше налогов, и вы будете в курсе, какая страна имеет больший тоталитарный «подтекст», не записанный ни в какой конституции или там в Декларации прав человека.
Зато Пакт о социальных и экономических правах абсолютно противоречит симметричному Пакту о правах гражданских и политических. Налоги — это инструмент генной социальной инженерии, столь же опасный, как клонирование человека. Если мы не готовы признать Робин Гуда полезным членом общества, то мы не должны тогда принимать современное налогообложение. Налоги грабят одних, чтобы отдать другим.
Слов нет, армия, полиция, транспорт, дороги, национальные СМИ (пара каналов и «Свобода» или «Голос Америки», а остальное пустить на частный кошт) — вещи полезные и необходимые в федеральном масштабе. Этим пользуются все. Но даже за транспорт можно платить индивидуально (кто едет, тот и платит). Все же остальное каждый должен оплачивать сам (еда, жилье, одежда, пенсия, образование, медицина, воспитание детей). Если платить за чужих детей, так только за сирот. За власть тоже платят все, имеющие гражданские права. Общественная экология — это понятно, но медицина может быть только индивидуальной.
Что такое бедные, я никогда не понимала. Человек может быть беден или потому, что он идиот, или потому, что он лодырь, или потому, что он плодится как кролик, с кроличьей безответственностью. Или, скажем, он алкоголик. Или наркоман. Что означает: идиот и лодырь одновременно. Так почему нормальный человек должен быть ограблен для помощи идиотам и лодырям? Коммунистический тоталитаризм насильственно делает бедными всех, ибо поощряет леность и идиотизм. Не говоря уж об идеологической наркомании и военном алкоголизме. И коммунисты страшно боятся богатства, которое делает людей сильными и независимыми. Поэтому быть богатым при коммунистах не могли даже те, у кого деньги были. Казус как с Александром Ивановичем Корейко, подпольным миллионером.
Мягкий ажурный тоталитаризм Запада заставляет силой помогать «бедным». И государство над ними трясется. Социальные гарантии — это ограбление тех, кто дает деньги («богатых»), и развращение и порабощение тех, кто их берет («бедных»).
И что там у нас еще осталось от арсенала Достоевского?
Еще остается синтетический лозунг: «Panem et circences». Первая часть насчет хлеба как раз заключена в первом предложении Сатаны: претворение камня в хлеб. Здесь вам и «гуляш-коммунизм» Брежнева, и «догоним и перегоним Америку по количеству мяса, масла, яиц и молока на душу населения», и та самая «социалка», то бишь защищенность для «сирых и убогих», и экономический рост, и качество жизни. А зрелище — это то самое чудо. Претворять воду в вино и наоборот, воскрешать мертвых и бросаться со скал, чтобы подхватили ангелы. Рекламная дешевка от «Knorr — вкусен и скор» до 850-летия Москвы и идолищ Церетели, от ВДНХ до шоу-бизнеса, от военных парадов на Красной площади до венецианских карнавалов. Примитивы в духе таможенника Руссо.
Античная Греция (причем не только спартанцы Лакедемона, но и утонченные афиняне) выстраивала своих граждан, как сияющих мрамором кариатид на Эрехтейоне Акрополя. Кто не хотел стоять смирно, тот погибал, как погиб Сократ и как чуть не погибли Алкивиад и Анаксагор. Рим ставил свободных римлян в сверкающие медью колонны легионеров: кто не хотел идти в ногу, летел с Тарпейской скалы, как Марк Манлий Капитолин, или падал под ударами кинжалов, как братья Гракхи. У Испании всегда были Кортесы, но диссидентов там волокли на костер. Либеральная Франция при Франциске I сжигала еретиков, а при Карле IX избивала гугенотов.
У свободных лихих чеченцев сухой закон и запрет наряжать новогодние елки. Либеральный Израиль кормит своих гостей в фешенебельных отелях на завтрак одной сплошной рыбой и яичницей, без мяса, потому что по законам Моисеевым, которым не меньше трех тысяч лет, нельзя сочетать молочное и мясное. По тем же законам в субботу вы получите холодный завтрак и никогда не дождетесь бекона или свинины. Про пятидесятипроцентные налоги я уже и не говорю.
Греция дает своим отказникам от воинской службы 10 лет тюрьмы. Турция пытает политзаключенных и сажает журналистов и писателей. Польский сейм запрещает аборты. Честный француз из-за большинства вынужден терпеть торговые отношения с Кубой. Честный американец по этой же причине должен страдать от того, что США предают китайских политзаключенных ради какого-то экспорта или импорта. Про Азию, Африку, Латинскую Америку тем более говорить нечего.
Нам можно жить дальше и не отчаиваться. У нас все было эти 70 лет как у «людей»: и Троцкий, и Ленин, и Сталин, и Берия с Андроповым прекрасно вписываются в теплую дружескую компанию Калигулы, Нерона, испанских инквизиторов, Стресснера, папы Дювалье, Пол Пота, Мао, Фиделя, Че Гевары и Ричарда III с Гитлером и Муссолини.
У нас, конечно, была не просто тюрьма, но карцер. Но и другие, бывает, заглядывают в зону. Кто на 12 лет, как Германия, кто на десятилетия, как Куба. Мы, конечно, уроды, но и другие не годятся для конкурса красоты.
Есть вечный идеал — та самая статуя с сумрачным и гордым лицом в кипящем прибое. Мы от этого идеала дальше США и Британии, но ближе Китая. И ведь можно бегом.
Лец был неправ: в соседних камерах лучше; надо биться о стену, возможно, даже головой. Советская зона ни к черту не годилась, и был прямой смысл лезть через забор, через Берлинскую стену, через кордоны — туда, на Запад, в зону санаторного типа. Что из того, что пока свободы от пуза нет нигде? Запад — это куда лучше, чем ничего. Ничего — это было у нас. Старые политзэки знают, что есть разница между зоной и Шизо, строгим режимом и общим, зоной и поселением. Тем более, что у нас есть опыт неволи. Так что мы от стенок уже звереем.
Самодержавие, православие, народность. Три елочки. Надо их под самый корешок. Когда-нибудь мы расчистим все завалы и обретем свободу.
А пока будем брать пример с рыб. Поищем, где глубже, где лучше. Повернемся к Западу передом, к Востоку — задом. И скажем, позвонив в натовскую дверь: «В соседнюю зону — с чистой совестью!»