– Пётр Дмитриевич, лицо российского католика – оно какое?
– Я затрудняюсь коротко ответить на этот вопрос. Но могу с уверенностью сказать, что сам я не очень подхожу в качестве примера российского католика. Я ведь даже на «Слава Иисусу Христу» отвечаю «здравствуйте». Потому что в ролевые игры не играю, даже когда мне их навязывают священники.
– Даже в храме?
– Даже в храме. Ни в Катехизисе, ни в Кодексе канонического права не сказано, что католики обязаны так здороваться, да и звучит это по-русски довольно неказисто, всегда в этом слышится что-то неестественное. Это приветствие вошло в обиход в странах Восточной Европы (в том числе в Советском Союзе) в период коммунистического режима, когда практикующие католики ощущали себя гонимым меньшинством и им хотелось в своей среде иметь какие-то маркеры собственной идентичности. Это был по сути признак гетто, когда католикам нужно было идентифицировать себя друг перед другом. Но в наши дни ни в Польше, ни в Венгрии, ни в Чехии вы почти нигде не услышите, чтобы двое знакомых между собой прихожан при встрече – будь то в храме или где-то еще – произносили этот «пароль». В большинстве своем они здороваются обычными приветствиями, принятыми в их народе. Ну, иногда «Слава Иисусу Христу» можно услышать в начале проповеди или когда открывают какое-то религиозное мероприятие. И я не вижу оснований, чтобы у нас сохранялись эти маркеры. И хотя слова «Слава Иисусу Христу – во веки веков» наполнены для христианина очень важным смыслом, всё же в качестве приветствия они у нас всегда звучат как-то неестественно, чувствуется в них какая-то натужность.
– Но может быть, мы еще нуждаемся в паролях и отзывах?
– В том-то и дело, что давно уже нет в этом никакой нужды. Если я встречаю моего знакомого католика, то вполне достаточно сказать «здравствуйте», или «добрый вечер», или «привет» – по ситуации… Ну да, я недостаточно характерный пример русского католика. Да и во многих вещах я не могу служить эталоном веры… А с другой стороны – каждый человек уникален: у нас нет одинаковых отпечатков пальцев, одинаковых сетчаток глаз. Что уж говорить о душах, которые устроены гораздо сложнее, чем пальцы или глаза! У каждого свой путь, каждый по-разному проявляет и свою веру. И это нормально, когда люди не похожи один на другого.
– А разве Церковь не призывает нас следовать примерам святых?
– С одной стороны – да, прославляя святых, Церковь дает нам примеры для подражания. Однако может сложиться ошибочное представление, что мы призваны их имитировать. Нет, не призваны, да и не сможем, даже если очень захотим. Каждый из нас должен реализовать собственную личность, пройти собственный жизненный путь, а не пытаться пройти чей-то еще. К сожалению, если мы станем читать многочисленные жития святых, то мы найдем среди них много таких, которые сюжетно почти ничем не отличаются друг от друга. Но не следует думать, что эти сами эти подвижники были какими-то клонами. Просто исторически так сложилось, что в Средние века жития многих святых стали писаться по определенным шаблонам, подгоняться под искусственно установленные образцы, а реальные образы реальных людей потерялись, мы о многих из них почти не имеем достоверной информации. А на самом деле каждый святой очень индивидуален, у него индивидуальный путь. И в этом нетрудно убедиться, когда мы получаем возможность познакомиться не с приглаженными житиями, а живыми текстами, принадлежащими этим святым, – как, например, автобиографические рукописи святой Терезы из Лизьё. Видишь живого человека, который резко вырывается за пределы этих шаблонов.
– Хочется ему следовать? Или просто взять на вооружение?
– Нет, вовсе не обязательно следовать, и, уж конечно, невозможно следовать во всем. Человек жил совсем в другую эпоху, совсем в другой социальной среде, в совсем ином культурном контексте, у него были другие способности, нежели у меня, другой склад характера, другой темперамент… Но что-то можно принять во внимание, что-то взять на вооружение, над чем-то призадуматься. И главное, знакомство с такими свидетельствами помогает лучше понимать, что святость бывает очень разная, как и люди разные. И что не нужно пытаться подстроиться под чью-то святость. Я тут как-то недавно пошутил, что если вдруг когда-нибудь через много-много лет кому-то придет в голову безумная мысль меня прославить в лике святых, то я могу подкинуть хорошую идейку для разработчика моей иконографии. Вы знаете, у разных святых на иконах или других изображениях бывают какие-то свои атрибуты, которые как-то связаны с их делами. Так вот моим атрибутом должна стать розочка. Розочка – не цветок, а отбитое горлышко от бутылки. Почему? Потому что, наверное, одно из немногих добрых дел, которые я делаю более или менее регулярно, – я убираю с земли битые бутылки. Когда-то стал обращать внимание на обилие острых битых стекол под ногами, особенно когда гулял с собакой. Притом ведь не только собака лапу может порезать: иногда бывает такое острое стекло лежит, что не дай Бог ребенок споткнется, упадет на него, это может иметь очень серьезные последствия… да вообще любой человек, если наступит случайно, запросто может подошву пропороть. Вот поэтому я, когда вижу такое стекло под ногами, обычно аккуратненько его убираю. У меня даже выработалось постепенно какое-то особое мастерство – я умею даже без перчаток подхватывать самые мелкие стеклышки и, за редкими исключениями, не порезаться. Вот это одно из немногих добрых дел, которые я делаю регулярно. И хотя сейчас у меня собак нет, а всё равно, если я иду и вижу битое стекло, то я обычно убираю. Но насчет моей канонизации – это я, конечно, дурачусь, и речь у нас всё-таки шла не обо мне, а о настоящих святых…
– Какое значение имеет почитание святых в вашей духовной жизни?
– Среди чтимых Церковью святых есть такие, которые мне очень близки, а какие-то наоборот очень далеки.
– Вы какому-то одному святому молитесь или всё-таки разным?
– Очень разным. Я нередко прошу о заступничестве святых ввиду той или иной их «специализации» – как она понимается в Церкви или как ее понимаю. Ну вот, например, поскольку я занимаюсь церковной музыкой и гимнографией, я нередко обращаюсь к заступничеству святой мученицы Цецилии, которая почитается как покровительница церковной музыки, или к святому Роману Сладкопевцу. И тому подобное. И кроме того, я зачастую молюсь о заступничестве не канонизованных святых, то есть тех умерших, – в том числе тех, кого я знал лично, – которых я считаю святыми. Я молюсь Богу об упокоении этого человека, но также молюсь этому человеку о том, чтобы он за нас молился.
– Давайте вернемся к вашему духовному пути. Как он начался?
– Родился я в неверующей семье. Мои родители – люди совершено далекие от религии. Но, как ни странно, мое имя они мне дали по православным святцам. Так вышло, что родители долго не могли решить, как меня назвать. И тогда им пришла мысль посмотреть, какие имена в день моего рождения есть в церковном календаре. Призвали на помощь единственного верующего человека в нашей семье – это была моя двоюродная бабушка Анна Григорьевна, сестра моего деда по отцовской линии. Она принесла церковный календарь, и из всех мужских имен святых, празднуемых 25 января – в день моего рождения, им понравилось только одно. На этот день приходится память святого мученика Петра Авессаломита. Вот меня и назвали Петром. Правда, в крещении я принял это имя в честь святого апостола Петра.
– Вы коренной москвич?
– Я родился в Москве, но вроде бы для того чтобы считаться «коренным москвичом» нужно, чтобы до какого-то колена все в роду были москвичами. А у меня родители – «понаехавшие». Мама родилась в Смоленске, папа – в Ташкенте. Правда, выросли они оба уже в Москве. Встретились в МГУ на биофаке, они оба биологи.
– В каком году они познакомились?
– В начале 1956-го.
– То есть это хрущевская оттепель?
– Да, мои родители – типичные представители поколения оттепели. Мой отец не только биолог, он известен еще и как поэт под псевдонимом Дмитрий Сухарев. И как поэта его справедливо относят к поэтам-шестидесятникам. Поэтическое творчество шло у него параллельно научной работе. Он начал сочинять стихи еще в студенческие годы, в том числе как автор бардовских песен. Его заметил и благословил Твардовский в бытность свою главным редактором «Нового мира», в «Новом мире» папа первый раз и напечатался. Он тогда скрывал свое творчество от биологического начальства и, когда его стихи должны были выйти в свет в первый раз, он изменил две буквы в фамилии, получилось – Сухарев, так и осталось по сей день. Как поэт он всегда Сухарев, как ученый – всегда Сахаров.
Следует заметить, что мой отец, не имея какого-либо литературного и вообще гуманитарного образования, обладает очень большим фундаментом гуманитарной культуры, особенно, конечно, в знании поэзии. Ему сейчас 87 лет, и я просто поражаюсь, какой огромный объем поэзии он помнит наизусть.
– То есть вас с детства окружала такая атмосфера поэзии, литературы. Как это отразилось на вашем детстве?
– Да. И, между прочим, я думаю, что в моем обращении к вере мои неверующие родители сыграли главную роль. Потому что они заложили мне хорошую культурную основу. А кроме того, привили вкус к поиску. Многие из тех духовных и культурных ценностей, которыми я обладаю, я нашел сам. Но основа была заложена родителями, и импульсы к поиску тоже были заданы родителями. Кстати, мой отец считает, что мой выбор католичества – это результат «импринтинга», что в этом сказались впечатления детства. Дело в том, что тогда папа нередко работал в Венгрии в биологическом институте в Тихани. А как раз поблизости в Тиханьском аббатстве находится один из самых лучших органов Венгрии. И когда в детстве я проводил лето в Тихани, меня водили туда на органные концерты. И вот папа считает, что именно поэтому я католиком стал.
– И как это произошло?
– Когда мне было тринадцать лет, я вдруг почему-то решил, что я должен быть верующим. Почему-то именно католиком. Почему – не могу сказать определенно. Мне казалось, что православие – это неинтересно, это удел дремучих старушек. И вот я взял и пошел в единственный тогда в Москве католический храм святого Людовика.
– Как вы узнали о храме?
– Выяснил постепенно из разговоров с разными людьми. Когда я первый раз в жизни пришел туда на Мессу, мне там очень понравилось. Я захотел сходить еще раз, но родители предостерегли меня, что там всё под присмотром КГБ, и если я стану там появляться, то меня возьмут на заметку, и у них у самих могут быть разные неприятности. Но примерно через год я зашел туда снова, а потом стал наведываться всё чаще и чаще. Однако тогда и родители мои стали более активно этому сопротивляться.
– А были какие-то люди, которые помогли вам на первых порах обращения?
– Я храме святого Людовика я вскоре познакомился с одним человеком. Его звали Александр Степанов. Он был старше меня лет на семь. Сам он тоже происходил из среды неверующей интеллигенции, совсем недавно обратился в католическую веру и крестился в этом храме. По профессии он был математиком и при этом обладал необыкновенной эрудицией, в том числе в религиозных вопросах: за какое-то очень короткое время он сумел из самых различных источников сформировать огромный багаж религиозных знаний. Он очень во многом меня просвещал, и ему я в значительной степени обязан своими первыми знаниями основ веры. Но потом он с семьей эмигрировал в Америку. Позже, в начале 2000-х, он меня разыскал через интернет. А потом он с женой и детьми приезжал в Россию, и мы имели возможность после стольких лет пообщаться.
Мне также помогла небольшая православная библиотека в комнате той самой моей двоюродной бабушки, которую я уже упоминал. Мы жили в одной квартире, и иногда я незаметно брал оттуда книги и читал.
— С кем-нибудь еще из прихожан вы общались?
– Я помню польских бабушек, даже некоторых имена помню: пани Яна, пани Франя… Они мне давали какие-то молитвенники по-польски, я тогда и польский немного начал осваивать, и латинский.
– Богослужение было на каком языке?
– В то время Мессы в храме св. Людовика служились только по-латыни, тридентским чином. На торжественных Мессах песнопения были латинские, а если служилась тихая Месса, то поверх нее могли накладываться благочестивые песни на польском языке. Притом это был такой «тутейший» польский, с сильно русским акцентом. Я это понял уже много лет спустя, когда получил возможность сравнить со стандартным польским языком. По воскресеньям и праздникам на некоторых Мессах чтение Евангелия дублировалось (в дополнение к латыни) по-польски, на некоторых по-русски, а на главной Мессе на обоих языках. Проповедь на двух из трех воскресных Месс читалась по-польски, а на одной по-русски.
– Что вас поразило первый раз в храме, в тринадцать лет?
– Прежде всего, я увидел, что религия может быть не только уделом старушек. В храме было довольно много иностранцев, очень респектабельного вида, в том числе и довольно молодых. И эти люди вставали на колени, не видя для себя в этом ничего унизительного и зазорного. Само богослужение мне показалось очень красивым и величественным. Музыка понравилась, звучание органа и хора. Правда, может быть, это было просто эффектом «первого впечатления», потому что когда я приходил в этот храм впоследствии, мне казалось, что пели значительно хуже, а иногда и просто довольно убого.
– Много было министрантов, когда вы пришли?
– Нет, немного, в основном старенькие совсем. Хорошо известный многим московским католикам пан Генрих Урбанович был, кажется, тогда самым молодым из министрантов, и он находился в храме безвылазно. Иногда, когда бывали процессии, подключали еще кого-нибудь из прихожан. Но процессии проводились только внутри храма, без выхода на улицу. Всё всегда происходило только внутри: и процессии, и освящение пасхального огня…
– А сестры были какие-то?
– Нет, никаких сестер не было и не могло быть. Дело в том, что в СССР католические монашеские ордена и другие институты посвященной жизни были запрещены. Если и были где-то монашествующие, то только тайно, и они не могли официально жить общинами и вообще как-то проявлять публично свою принадлежность к монашеству.
– Первый священник, которого вы видели, был отец Станислав Мажейка?
– Да, это был тогда единственный в Москве католический священник. Когда лет в 15 я понял, что уже по-настоящему хочу быть католиком и что для полноценной церковной жизни мне надлежит прежде всего принять Крещение, оказалось, что это не так-то просто. Я был еще несовершеннолетним, а действовавшие тогда в Советском Союзе законы довольно строго регламентировали религиозную пропаганду среди детей, а потому не позволяли крестить детей без согласия родителей. В случае крещения несовершеннолетнего без письменного родительского согласия священник – и уж тем более католический, не говоря уж о католическом священнике в центре Москвы под самым что ни на есть зорким присмотром спецслужб, – мог иметь очень серьезные неприятности. Понятно, что отец Станислав не соглашался меня крестить: он мог накликать не только неприятности на свою голову, но и подвергнуть всю местную общину многим рискам.
Но как раз в то время я начал мало-помалу посещать также православные храмы и глубже интересоваться православием. Однажды я познакомился с одним человеком, который оказался православным священником, но в то время он по некоторым причинам не служил. Он меня во многом просвещал, и в какой-то момент я попросил его меня крестить, и он согласился. Мне было 16 лет. После этого я обычно ходил в православные храмы, в них исповедовался и причащался. Время от времени продолжал заходить и в католический храм. Но всё же последующие 15 лет моей жизни я был практикующим православным, хотя сохранял огромную симпатию к Католической Церкви и стремился глубже познавать и ее духовность.
– Вот вы закончили школу… наверное, с отличием? И куда потом поступили?
– Нет, не с отличием, я всегда был троечником: я выполнял «прожиточный минимум» и занимался тем, что мне было интересно.
Когда я заканчивал школу, я очень увлекался театром и мечтал стать режиссером. В те годы на режиссерский факультет ГИТИСа совсем молодых не брали: требовался более зрелый возраст и желательно какой-то стаж работы в театре. Я решил попробовать поступить в какой-нибудь из театральных вузов на актерский факультет, и к великому собственному удивлению – без какого-либо блата, при колоссальном конкурсе – поступил в Щукинское училище: это был курс Альберта Григорьевича Бурова. Я проучился там один год, и меня отчислили за профнепригодность, и правильно сделали, потому что как актер я оказался совершенно бездарен – просто при моем поступлении это не сумели разглядеть. Но ведь я и не хотел быть актером, а планировал стать режиссером. И один из моих однокурсников посоветовал мне перевестись в ГИТИС на театроведческий факультет, а потом уже попытаться поступить на режиссерский. И я, досдав все нужные дисциплины, перевелся на театроведческий факультет ГИТИСа, который и окончил. За время учебы там я потерял интерес к современному театру, но увлекся древнеиндийской драмой. Я стал учить санскрит и вплотную занялся классической индийской культурой. Моя дипломная работа была посвящена санскритской драме. После окончания ГИТИСа я устроился работать в Музей Востока, где проработал последующие 12 лет, дойдя в нем до должности заведующего сектором Южной Азии. За это время я успел поступить в заочную аспирантуру Института востоковедения, окончить ее, написать кандидатскую диссертацию по санскритским пуранам – это такие индуистские священные тексты – и защитить ее.
Но параллельно всему этому шла еще одна линия моей жизни. С самого начала своего обращения я очень хотел стать священником. Однако не хотел с этим торопиться. Я планировал сперва получить светскую профессию, в той или иной степени реализоваться в ней, а вот потом уже добиваться священства. Тем не менее на протяжении всего этого времени я себя к нему подготавливал. Я хорошо понимал, что уровень образования в наших духовных семинариях и академиях оставлял желать лучшего и что за это время я должен собственными стараниями набрать максимум необходимых знаний. В этом мне помогли несколько православных священников. В их числе отец Александр Мень, которого я очень близко знал лично. Мы с ним дружили и довольно много общались. Очень многими моими знаниями я обязан также протопресвитеру Виталию Боровому – в ту пору одному из старейших священников РПЦ, выдающемуся церковному дипломату, человеку колоссальной эрудиции в различных церковных науках. И, конечно, очень большую роль в моем церковном становлении сыграл протоиерей Всеволод Шпиллер, который был моим духовником, – священник, принадлежавший к еще дореволюционному поколению, один из тех немногих православных пастырей, к которым тяготела тогда верующая интеллигенция. Отец Александр и отец Виталий, имея богатые личные библиотеки, снабжали меня литературой. Какие-то книги я читал и в публичных библиотеках: в Ленинке, в Иностранке. Поскольку я быстро осваивал различные языки и мог на них читать, мне было доступно большое количество иноязычной церковной литературы. Между прочим, мой интерес к литургике возник у меня с первых лет моего обращения, и я уже тогда мечтал о том, чтобы когда-нибудь заниматься ею профессионально. Но с годами я всё больше и больше убеждался, что мое место всё-таки в миру и что мой путь – это путь мирянина.
Итак, примерно 15 лет я был практикующим православным. Потом я пережил своего рода кризис. Это был не кризис веры, а кризис церковности, отношения к Церкви как к институту. Я продолжал ходить в православную церковь, но постепенно понял, что моя душа лежит всё же к католичеству, притом именно к послесоборному католичеству, которое я по-настоящему начал узнавать только на исходе 1980-х годов. Следует заметить, что в храме святого Людовика в ту пору литургическая реформа II Ватиканского собора почти не была заметна. Богослужение там представляло собой довольно странный гибрид дореформенного римского обряда с некоторыми элементами нового чина.
И когда я узнал, что у нас в России стали появляться новые католические общины, в которых совершается богослужение уже вполне реформированного типа, то я примкнул к одной из них. Это была община, которую окормлял отец Александр Хмельницкий. Вот тогда я полностью включился в жизнь Католической Церкви. Это был 1991 год. Тогда же произошло официальное восстановление канонических структур Католической Церкви в России, и началась ее новая жизнь, ее живое развитие в нашей стране. Вот тогда и пригодились те знания, которые я накопил в течение многих лет. Понадобились переводы множества текстов на русский язык – богослужебных, доктринальных. Понадобилось духовное просвещение. Я активно включился в эту работу, делал и это, и многое другое.
В начале 1992 года я уволился из музея, потому что я понял, что пошла какая-то совершенно новая жизнь, в которой я хочу активно участвовать, так что на мои прежние научные занятия меня уже не хватает. Было множество проектов. В это время как раз отец Александр Хмельницкий создал издательство «Истина и Жизнь» и начал выпускать одноименный журнал. В этом издательстве я несколько лет проработал.
А с 1995 вплоть до 2010 года мне посчастливилось работать на Христианском церковно-общественном радиоканале, известном также как Радио «София». Это был совместное начинание православных и католиков, и мне было доверено нашим священноначалием возглавлять одну из его составных частей – католическую студию «Дар», которая считалась официальным радио нашей архиепархии. И это было самой творческой и самой плодотворной полосой во всей моей трудовой биографии. Между прочим, примерно на этот же период пришлось и мое участие еще в одном проекте, тоже оказавшееся очень творческим и плодотворным: я имею в виду издание hоссийской «Католической Энциклопедии», где я был одним из редакторов раздела литургики и автором многих статей.
– А сейчас чем бы вы хотели быть полезны Церкви?
– Я уверен, что мои знания могли бы быть востребованы с большей для нее пользой. Я многие знания сумел накопить – в области не только исторической литургики, но и пастырской, – и мне очень жаль, что этого не удается кому-то передать на профессиональном уровне. Думаю, меня можно было бы использовать – пусть в небольших количествах – на епархиальных пастырских встречах. Я очень хотел бы хоть изредка иметь доступ к подготовке будущих пастырей.
– Чему бы вы научили семинаристов, если бы преподавали?
– Есть многое, чем я мог бы с ними поделиться. Я постарался бы помочь им лучше понять и почувствовать многое в богослужении Церкви, пробудить интерес к каким-то его сторонам, о которых раньше они не задумывались, на которые не обращали внимание. К сожалению, нередко люди, которые готовятся к пастырскому служению, плохо представляют себе разнообразие литургической практики и имеют довольно ограниченный литургический кругозор. А его можно и нужно расширять. В конечном счете, ради славы Божией, уж простите за пафос, и для блага тех, кто будет вверен их пастырскому попечению.
– Что вы хотели бы пожелать молодому поколению католиков в России? Не только семинаристам, а всем.
– Не забывать о своей принадлежности к Католической Церкви. А как буквально переводится слово «католическая»? Та, которая отовсюду. По-русски это передается словом «вселенская». Нам важно сознавать свою принадлежность к Вселенской Церкви. Не к польской Церкви, не к немецкой Церкви, не к еще какой-нибудь национальной или этнической, а к вселенской. К той Церкви, которая обладает колоссальными культурными сокровищами и многообразным духовным опытом самых разных стран и народов – и польского, и немецкого, и итальянского, и французского, и многих-многих других, и не в последнюю очередь и русского тоже. Сознавать себя не каким-то маленьким окуклившимся конфессионально-этническим гетто, а частью этой огромной сокровищницы, которая предоставляет нам колоссальный арсенал средств для того, чтобы здесь, в своей стране, в среде своего народа, на его языке (или, вернее, языках) свидетельствовать о Христе и о христианских ценностях.
Беседовала и фотографировала Ольга Хруль
Источник: Рускатолик.рф
