Оглавление

Эмиграция. Дополнительные материалы. Епископ Василий Родзянко

Счастливые годы в Англии

Вот так и случилось, что я, простившись с одним святым, встретился с другим. Они были в большой дружбе, потому что когда владыка Иоанн был назначен преподавать в семинарии богословские предметы, то это была территория епархии владыки Николая. Они очень подружились тогда, потому что это были люди одного духа. И когда я приехал и рассказал владыке Иоанну о встрече с владыкой Николаем и что из неё последовало, он очень обрадовался. И я понял, хотя он мне об этом не сказал, что он молился, чтобы Господь направил меня туда, куда нужно. Выслушав меня, владыка Иоанн сказал: «Поезжай, это замечательно».

Получив визу, мы переехали в Англию и прожили в этой стране тридцать счастливых лет. Этот начальный период запомнился мне огромным количеством свадеб – по шесть-семь венчаний каждое воскресенье. Дело в том, что в Англии жило множество молодых людей, бывших солдат и офицеров. К тому времени Тито повернулся в сторону Запада и открыл границы. И молодые люди могли выписать своих невест из Югославии, многие женились на англичанках. Словом, были бесконечные венчания.

Мне приходилось часто беседовать с будущими супругами о сущности семейной жизни. Таких бесед было много, и я начал все глубже и глубже входить в суть настоящей христианской семейной жизни. Пример Маруси был таким, что мне было легко сказать будущим женам и матерям, какими они должны быть.

Конечно, были житейские трудности. И первая из них – найти работу. Как я уже говорил, приход не мог содержать второго священника, потому что прихожане в большинстве своем были людьми неустроеными. Надо было и им помогать.

В Лондоне на покое жил старый сербский епископ. Вместе с владыкой Николаем и с патриархом Сербским Гавриилом он был заключён немцами в лагерь Дахау. И они в этом лагере просидели всю войну. Лагерь разрушил здоровье священнослужителя, и он, больной, остался в Лондоне, в Америку не поехал. Вскоре после того как я приехал, он скончался. Я, естественно, был на его похоронах.

На кладбище после панихиды ко мне вдруг подходит женщина, представляется: Елизавета Фёдоровна Хилл, профессор, и на чистом русском языке говорит, что она англичанка, изучала русский язык и теперь возглавляет факультет иностранных языков в Кембриджском университете. И затем говорит: «У нас не хватает преподавателей русского. Вы не согласились бы вести курс?» Я ушам своим не поверил. Вот так вдруг, неизвестно откуда свалилось счастье. Тем более что она сказала: зарплата будет хорошая.

Трудность была в том, что Кембридж был далеко и поезд из Лондона в Кембридж шёл два с половиной часа, затем два с половиной часа назад, таким образом, пять часов в день приходилось сидеть в поезде. Но я брал с собой пишущую машинку и устраивал в вагоне походную канцелярию, забирался в уголок, чтобы особенно никому не мешать, и работал – писал письма и т. д. Слава Богу, преподавание у меня пошло успешно.

Как-то Елизавета Фёдоровна спросила: «Кажется, ваша жена тоже специалист по русскому языку?» Я подтвердил. «А почему бы и ей не начать преподавать?» Я передал это предложение Марии, и мы начали ездить вдвоём. Представьте себе: рано-рано утром мы собираемся на вокзал, садимся в поезд, едем; ведём занятия, беседуем со студентами, встречаемся с профессорами, обедаем; потом возвращаемся. К тому времени мы купили в рассрочку дом и по ночам его обустраивали. Наша жизнь постепенно налаживалась. Слава Богу, наши мальчики росли, ходили в школу, все было благополучно.

Но это был временный курс, и надо было думать, что делать дальше. Выплаты за дом надо было вносить ежемесячно. Занятия в Кембридже закончились. Мы в последний раз съездили в университет. Конечно, мы достаточно заработали, некоторое время можно и отдохнуть. Но что дальше? И вдруг звонок в дверь. Пришла одна из русских женщин, которая жила недалеко, и говорит: «Мы слышали, что вам нужна работа, а нам нужен переводчик». Я спрашиваю: «Откуда вы?» – «Я работаю в русской секции Би-Би-Си. Я советую подать прошение». А я говорю: «Да кто же примет священника?» – «А вы подайте, а там видно будет. Подайте, и все».

Сотрудник Би-Би-Си

Ну почему нет? Подал. Меня вызвали на экзамен. Я пришел, разумеется, «в штатском», так, чтобы выглядеть нейтрально. На экзамене много народа. Экзамен письменный: вам дают задание, текст, а потом нужно отвечать на вопросы. Я открываю текст и не верю своим глазам: над этим текстом я работал со студентами в Кембридже. Да я наизусть его знаю! Этот текст я разбирал со студентами и вёл ту работу, которую сейчас мне предстоит сделать – перевести, охарактеризовать с грамматической точки зрения, а потом написать небольшое сочинение на тему этого текста. Все получилось как нельзя лучше. Из почти пятидесяти соревновавшихся на экзамене я оказался первым. Я никому не сказал о невероятном совпадении. И мне было ясно, что это не совпадение, а Промысл Божий. Но почему так, я не знал. Это открылось мне позже.

Мне сообщили, что я зачислен переводчиком. Прихожу на радиостанцию, знакомлюсь с новыми коллегами. В основном это русские люди, но есть и англичане. И меня приглашают на собеседование, которое специальная комиссия проводит с новичками. Задают вопросы. Потом мне говорят: «Вы так хорошо сдали экзамен, что, может быть, сможете работать не только переводчиком, но и автором. Тогда вы будете составлять программы. Что вас больше интересует – театр, балет?» Я говорю: «Вы, вероятно, знаете, что я священнослужитель. Меня интересует религиозная тематика. И мне кажется, что именно сейчас Россия нуждается в религиозных программах. Так что, если хотите, я могу попробовать». И вдруг мне отвечают: «Это не совпадает с политическим курсом Би-Би-Си». – «Что ж, я не могу менять ваш курс. Вы меня спросили – я высказал свои соображения». Позже выяснилось, что люди, которые задавали мне вопросы, были чиновниками среднего звена. В их обязанность входило проводить собеседования с новыми служащими.

Прошло несколько дней. И вот однажды в комнату, где я работал, вошел человек. Оказалось, что он возглавляет редакцию, которая готовит передачи на Восточную Европу. Мы познакомились. Он начал задавать мне вопросы, а потом вдруг говорит: «А почему бы вам не подготовить передачу на религиозную тему? Если беседа будет интересная, мы с удовольствием дадим её в эфир».

Так в 1955 году начались мои радиопередачи для России, для несчастной, совершенно изнемогавшей Церкви, у которой не было никакой возможности тогда вести просветительскую деятельность. Слава Богу, что начали открывать храмы, что все-таки можно было совершать богослужения. Это началось с 1943 года. Мы получали сведения о том, что происходит в России, и понимали, что самым нужным было просветительство. И это оказалось в моих руках! Смогу ли я, недостойный и неспособный, справиться с такой задачей?

Через несколько дней после этого разговора мы получили сообщение, что в Англию впервые приезжает знаменитый американский проповедник Билли Грэм. Он протестант и, естественно, говорит по-английски. На огромном стадионе полно народа. Я был направлен радиостанцией Би-Би-Си. Это был мой первый опыт корреспондента. Я должен был рассказать, что происходило на этом самом стадионе. Я написал отчёт, добавив к фактической стороне происходившего некоторые свои мысли о том, что сказал Билли Грэм и что мы, православные, думаем по этому поводу. Этот материал пошёл в эфир.

Потом меня послали на пресс-конференцию Билли Грэма. Я пошёл туда уже в рясе и с крестом. И там масса корреспондентов из разных стран – Грэм был очень известен. Он вошел и сразу направился ко мне. Подошёл и говорит по-английски: «Здравствуйте, батюшка». Фотокорреспонденты нас начали снимать.

Я вернулся в студию, в комнату, где мы работали. Смотрю – мои коллеги собрались вокруг стола и смотрят какую-то газету. Потом вдруг оборачиваются ко мне. И одна из них говорит: «На первой странице газеты вы с Билли Грэмом. Ну, знаете, такого у нас ещё не было!»

Так началась моя новая жизнь. Потом нам вдруг сообщили, что на днях приезжает делегация – представители Русской Православной Церкви и других христианских конфессий для встреч с христианами Англии. Мне было поручено сделать сообщение об этой встрече, а также о том, что происходит в России в отношении Русской Церкви.

Приехала делегация. Её возглавлял Минский митрополит Питирим (Свиридов), теперь уже покойный. Он произвёл на меня чарующее впечатление: старенький русский батюшка дореволюционного облика. Епископом, а затем митрополитом он стал сравнительно недавно, потому что новых епископов стали рукополагать только в конце или после войны. Мы разговорились, и он мне сказал, что слушает мои беседы. «Только, – говорит, – глушат, вот беда. Но я сажусь в машину, уезжаю за город, под Минск, там слышно лучше, можно разобрать. Так что продолжайте работать, это очень нужно».

Можно себе представить, какое это было счастье для меня – такая встреча. Разумеется, я об этом никому не рассказывал: боялся ему навредить. Ведь в СССР слушать Би-Би-Си, мягко говоря, не поощрялось. Но, конечно, ближайшие мои сотрудники знали, что владыка Питирим хорошо отнёсся к моей деятельности. Это поддержало мое положение. Меня же взяли на Би-Би-Си сначала как бы на пробу.

Потом были и другие контакты. Я осваивал новую профессию все больше и больше. Я почувствовал, что надо помочь Русской Православной Церкви, которая многое вынесла, но в конце концов получила патриарха. Моей задачей было поддержать саму Церковь, а не какие-то политические идеи. И это было, слава Богу, понято моим начальством на Би-Би-Си. Правда, бывали моменты, когда приходилось отстаивать какие-то идеи, некоторые данные и факты, некоторых людей, о которых я говорил по радио. Но мое английское начальство было очень внимательно, очень хорошо ко мне относилось и давало мне возможность говорить то, во что я верил, что чувствовал, несмотря на все политические трудности, связанные с холодной войной.

Потом начались более тесные контакты с людьми, которые посещали нас. Я дальше расскажу о митрополите Николае (Ярушевиче), как он в Утрехте просил меня записать его проповедь – он же был замечательным проповедником, – которая была в лоб безбожникам. Он знал, на что идет; и я это тоже знал. Мы знаем, чем это кончилось. И есть люди, которые знают, как он скончался в больнице, когда его поместили туда сразу после его столкновения с Хрущёвым. Этот человек делал что мог и действительно старался не ссориться с правительством, учитывал все. К сожалению, за границей чего только не говорили, каких помоев не лили на него, в чем только не обвиняли – что он сотрудник НКВД, ещё что-то такое. Но я-то знал, на что он идёт. Он стал новомучеником сознательно.

У меня было много самых разных встреч. В Россию, конечно, меня не пускали – даже в мыслях такого не было. Но в Европе людям давали возможность со мной встречаться. Встречаться с людьми из России было можно именно потому, что руководство Би-Би-Си вело мудрую политику. В конце концов курс Би-Би-Си был понят правильно, не без труда, не без известной борьбы с теми чиновниками, которые хотели сорвать его. Было очевидно, что встречи с теми, кого выпускали из России специально для того, чтобы они проводили внешнюю политику Русской Православной Церкви в известном согласии – необходимом, вынужденном – с тогдашней государственной властью, были нужны. Потому я мог встречаться с этими людьми на нейтральной территории, а иногда у себя дома и даже в студии. Я знаю, что некоторым из них было очень важно сказать на Би-Би-Си то, что они думали, но сказать так, чтобы это было приемлемо для государственных властей в России. Поэтому у меня было довольно много интервью с такими посетителями.

Иногда наши программы на радио Би-Би-Си были посвящены откликам слушателей. Письма были как из Москвы и других городов Советского Союза, так и из-за границы. Были и положительные отзывы, например, как письмо одного из представителей русской советской интеллигенции. В нем он писал, что религиозные передачи имеют огромное значение для нашей страны. Они служат в какой-то степени не только распространению религиозных идей, но и пробуждению интереса к вере, которое происходит на наших глазах в Советском Союзе.

Гости из России

Было время, когда частым моим гостем и в студии, и дома был митрополит Никодим (Ротов). Шёл 1960 год. Однажды нам вдруг сообщили, что приезжают три представителя Русской Православной Церкви, монахи, чтобы встретиться с монашествующими Англиканской Церкви. Как произошло это? Я знаю саму историю, потому что принимал в этом участие.

В 1956 году я выступал с докладом на съезде патрологов. Съехались богословы, изучающие святых отцов, из разных стран мира, учёные разных христианских Церквей. Это было в Оксфорде. И там я встретился с одним человеком, с которым подружился, когда был ещё студентом при Воскресенском монастыре в Средней Англии. Потом он стал монахом.

И тут он вдруг высказал такое пожелание: «Хорошо было бы устроить нам встречу представителей разных конфессий. У нас в Англиканской Церкви есть не только протестанты, которые отрицают монашество, но и люди более кафолического настроения». Кафолического – значит исторически церковного, такого, как в Православной, или, скажем, Старокатолической Церквах, или других, не протестантского направления, но не обязательно римского вероисповедания. «У нас, – говорит, – сейчас большой интерес к православному монашеству, потому что мы близки: мы и не католики, и не протестанты, и нам хочется сблизиться». Я говорю: «Прекрасная мысль! Это очень хорошо, давайте». Так созрела эта идея. И он по каким-то своим каналам – я не знаю, по каким, – вошел в контакт с Русской Православной Церковью и оформил официальное приглашение.

И вот приехала делегация монахов, и в том числе будущий владыка Никодим (Ротов). Мне сообщили об этом и сказали, что встреча должна быть очень интересной, поэтому хорошо, если Би-Би-Си увлечётся этой темой. Но мое начальство сказало, что я могу поступать по своему усмотрению, что оно не будет вмешиваться. «Делайте всё сами», – было сказано мне.

У меня не было транспорта, чтобы встретить гостей. И поэтому в аэропорт нас повёз Майкл Скотт, наш друг, православный англичанин. Он ещё ребёнком был крещён в православной церкви, потому что его бабушка была православная. Он был из английской семьи, где говорили по-английски, но горячим сторонником Православия.

Итак, Майкл приехал на своей машине – у него была хорошая, большая машина. Никакие организации ни на церковном, ни на государственном уровне, ни радиостанция во встрече не участвовали, здесь была частная инициатива.

Мы приехали в аэропорт. И когда гости выходили, я услышал, как один из монахов тихо сказал владыке Никодиму: «Отец Владимир Родзянко здесь». Потом мы познакомились, и владыка Никодим мне сказал: «Мы много слышали о вас, знаем ваши радиопередачи и очень рады с вами познакомиться. А мне очень хотелось бы побывать в вашем доме». Это было неожиданно, и я был приятно удивлён, что он так спокойно об этом сказал, – раньше приезжавшие из Советского Союза вели себя со мной настороженно, боялись осложнений. Конечно же, я пригласил его, и мы встретились в моём доме. Он произвёл на меня сильное впечатление. Я видел, что это человек неординарный, который оставит след в истории Русской Православной Церкви. Так оно и было. К сожалению, он тогда уже был болен, и я понял, что недолго ему быть на этой земле.

Было очевидно, что владыка приехал не только для того, чтобы встретиться с англиканскими монахами. Я знал, что он слушает мои радиопередачи, которые шли тогда уже более пяти лет, – я начал их в 1955 году. Они носили характер проповеди Евангелия, христианства, Православия, часто с богослужениями, которые мы давали в записи.

После этого визита мы много раз встречались с владыкой Никодимом; всякий раз, когда он приезжал в Лондон, он бывал у меня в гостях. Помню, как мы втроём – владыка и мы с женой – сидели на нашей кухне и откровенно беседовали о положении Церкви в России. И владыка Никодим сказал: «Придёт время, когда мы сможем говорить о том, о чём сейчас молчим, а пока – non possumus – «не можем"".

В то время я был не только священником Сербской Церкви в Лондоне и сотрудником Би-Би-Си, но также больничным священником и объезжал все госпитали, где были верующие, независимо от национальности и юрисдикции. Обычно я работал на Би-Би-Си ночью. Если мне давались две ночи, то остальные дни недели были свободны. В свободное время я мог, оставаясь на Би-Би-Си, делать свои программы так, чтобы они не были официальными. Так было легче получить эфир. Мои передачи – частные, личные, – шли легче, чем официальные программы. А в свободное время я имел возможность посещать больницы.

«Продолжайте делать ваше дело»

Мои родители, братья, другие родственники и друзья были враждебно настроены в отношении Московской Патриархии, считая, что Москва своими уступками наносит вред Православной Церкви. Они полагали, что Советское правительство через свои органы и через Совет по делам религий во главе с Куроедовым руководило делами Церкви. На этой почве были расхождения между Зарубежной Церковью и Русской Православной Церковью.

Защитники Русской Православной Церкви говорили, что она действительно иерархическая, находится в полном общении со всеми Православными Церквами, что патриарх является главой её в России и его надо поддерживать. В кругах зарубежников это считалось просто немыслимым. И у меня были серьёзные конфликты на этой почве с самыми близкими мне людьми. Это был вопрос принципа, убеждённой веры в Промысл Божий, я на этом стоял и не собирался уступать. И это по Промыслу Божию оказалось в своего рода рамках политики Британского правительства, которое не хотело рушить Русскую Православную Церковь и её Патриархию, как этого хотели бы многие русские эмигранты.

У меня были тогда большие трудности по некоторым вопросам с английскими властями, потому что они не всегда могли понять, что именно я хотел сказать по радио. Все-таки это было британское радио, голос Великобритании, и этот голос был дан мне, и я один был за всё ответствен.

Однажды произошёл срыв. Я ночью делал передачу в студии вместе с техниками. И вдруг случилось непредвиденное. Мы делали записи на пластинках. Неожиданно соскочила иголка. Я передавал политическую беседу нашего обозревателя – был такой господин Гольдберг, который вёл очень интересные передачи. Там текст был такой: «Кто в этом виноват? Макмиллан...» Это был премьер-министр Англии. И нужно же было такому случиться, что иголка соскочила на этой фразе и получилось: «Кто в этом виноват? Макмиллан, Макмиллан, Макмиллан, Макмиллан, Макмиллан».

Что тут началось! Телефонные звонки со всех сторон, из контрольной студии: «Что происходит?» Пошумели, потом посмеялись – и всё. И я подумал, что если бы подобное случилось в Советском Союзе, то человека этого не только бы выгнали с работы, но он оказался бы где-нибудь на Колыме или в Сибири.

Было важно вести религиозные передачи на высоком уровне и не сойти с правильной позиции. Нужно было говорить о том, что происходит в Советском Союзе. Хрущёвская «оттепель» явно не коснулась Церкви, наоборот, началось «второе гонение». У Хрущева это не совпадало с внешней политикой. Он старался всячески задобрить Запад – так, как он это понимал, но во внутренней политике он повёл жёсткую линию. В отношении Церкви «оттепель» явно кончилась, начался лютый мороз. И нашей задачей было всеми возможными способами помочь Церкви, говоря об отношении к Церкви прямо и определённо.

Можно с уверенностью сказать: Почаевскую лавру закрыли бы, если бы митрополит Антоний Сурожский не привёз восемьдесят писем из России, в которых говорилось о попытках закрыть Почаевскую лавру и о преследовании монахов. Многие письма были бесстрашно написаны. Ведь люди не знали, куда эти письма попадут через человека, которому они доверились. Я из этих писем сделал радиопередачу, и Хрущёв не решился закрыть Почаевскую лавру. Это один из таких примеров. (...)

С патриархом Пименом я встретился в 1986 году на Пасху в алтаре Богоявленского патриаршего собора. После заутрени я подошёл к нему, мы похристосовались, и он подарил мне прекрасное пасхальное яйцо, которое до сих пор у меня хранится. Но когда я должен был приехать в 1988 году, в год тысячелетия Крещения Руси, то написал ему письмо, что собираюсь приехать на Пасху и что Пасха, которую я провёл в прошлом году, была первый раз в моей жизни, с тех пор как мне, священнику, не дана была возможность участвовать в служении заутрени. Письмо это дошло до него. И когда я приехал, действительно на Пасху, тоже с паломниками, ещё до того, как я пришел куда бы то ни было на самую Пасху, но оказался в канцелярии, в офисах Отдела внешних церковных сношений, там мне сказали: «Святейший Патриарх просил вам передать, что он просит вас совершить пасхальную заутреню в Троице-Сергиевой лавре в самом большом храме», – это так называемый Трапезный храм. Он в прошлом служил и трапезной, а теперь это только храм. Это был знак, что у нас переменились обстоятельства, совершенно ясно. «Продолжайте делать ваше дело и идите к нам, служите с нами».

Я хочу это сказать сейчас, чтобы почтить память патриарха Пимена, который на своих плечах вынес всю тяжесть преследований и гонений на Русскую Православную Церковь. И с каким благородством он поступил в отношении того, кто мог одним своим присутствием поставить его в очень тяжёлое положение всего год назад. С этого момента действительно, можно сказать, история Русской Церкви пошла по новому пути, по которому она идет сейчас, и слава Богу.

Владыка Никодим (Ротов)

Я понимал, какая это огромная ответственность – нести правду о Церкви слушателям в СССР. И епископ Никодим тоже это понимал; и поэтому он, хорошо взвесив все в 1960-м году, решил пойти открыто и встретиться со мной у меня в доме. И эта встреча произошла. И много было гостей, приём был большой. И тут я понял, что момент такой, что мне надо как-то отделиться от гостей. И это сделать было просто: было лето, июнь. Я говорю: «Хотите посмотреть мой сад? Я очень люблю им заниматься. Это единственное место, где можно отдохнуть». Он понял. Мы ушли с ним довольно далеко.

И среди кустов роз он посмотрел на меня и сказал мне: «Вы знаете, отец Владимир, – я ещё тогда был мирским священником, – Русская Православная Церковь принципиальна, очень принципиальна. Она не уступит там, где нельзя уступить. Обратите внимание», – и назвал два события.

Первое – это выступление патриарха Алексия I на каком-то большом собрании. Хрущёв пригласил патриарха с целью показать всему миру, что в СССР отношение к Церкви нормальное. И тогда патриарх Алексий I сказал потрясающую речь. Он говорил о преследованиях Церкви и коснулся её истории. Эта речь была напечатана в «Журнале Московской Патриархии», причём это было сделано так быстро, что цензоры не заметили, что выступление патриарха попало в номер. Журнал был немедленно переслан за границу – прежде чем они спохватились. Один экземпляр прислали мне, и я передал по радио речь патриарха Алексия I. Это прозвучало по всему Советскому Союзу. Владыка Никодим дал мне понять одной фразой: «Я знаю, что вы передали речь патриарха. Вам должно быть известно, что мы об этом думаем».

Одна из встреч с владыкой Никодимом – тогда он был ещё епископом – произошла в нашем доме. Я помню, что в разговоре я произнёс: «После того как убрали Хрущёва...» Это было у нас в гостиной, и там были люди. Владыка Никодим строго посмотрел на меня: «Вы хотите сказать, после отставки Хрущева?» Я подтвердил: «Да-да, после отставки». Он всегда был очень осторожен в высказываниях. В тот вечер, когда мы остались одни, он попросил не уходить только молодого человека, студента. Тот трогательно молчал и слушал наш диалог, очень откровенный, очень открытый. Это был теперешний митрополит Киевский Владимир, преданный иерарх Русской Православной Церкви и такой же преданный пастырь народа украинского.

В нашей с владыкой Никодимом деятельности по защите Русской Православной Церкви принимал участие и владыка Антоний Сурожский. Он нас очень поддерживал, часто выступал в моих программах на радио. Мы делали это с его благословения – он был моим духовником.

Владыка Никодим был человеком, который мудро, спокойно, разумно и твёрдо выводил корабль Русской Православной Церкви, который мог затонуть подобно «Титанику», но не затонул. Позже он открыто участвовал в экуменическом движении. Надо сказать, что участие в этом движении Русской Православной Церкви началось довольно рано, потому что владыка очень мудро использовал одну из сторон политики Хрущева – внешнюю. Он рассказывал мне, что всё это было непросто и он много и горячо молился. И однажды во сне к нему пришел патриарх Тихон и благословил его широким крестом, двумя руками. «И я понял, – сказал владыка, – что Святейший Тихон даёт мне благословение на вступление Русской Православной Церкви во Всемирный Совет Церквей».

Однажды в нашем доме был обед в честь приезда в Лондон, а точнее в Кентербери, патриарха Сербского Германа. На нем также присутствовал владыка Никодим и другие иерархи разных Церквей, в том числе и Католической. Был момент, когда Католическая Церковь в Англии пошла на шаг, первый за много столетий, когда было решено устроить открытое сотрудничество в области образования православных студентов. Некоторые из них были молодыми священниками. Они открыли двери известного колледжа, прекрасной школы, православным студентам, с тем чтобы молодые люди жили в православном образовательном центре, чтобы у них был руководитель-священник, чтобы это было с ведома как Сербского патриарха, так и глав других Православных Церквей в Англии, и чтобы священник вёл преподавание Закона Божия для православных в пределах программы этой школы. Католическая и православная программы были на одном уровне.

Проповедь Владыки Николая (Ярошевича)

1959 год, Утрехт, Голландия. К тому времени я уже не только освободился из заключения, но и оказался за границей и работал на Би-Би-Си. В Утрехте я оказался в качестве корреспондента Би-Би-Си на встрече представителей Русской Православной Церкви с Генеральным секретарём Всемирного Совета Церквей и его помощниками, где обсуждался вопрос вступления Русской Православной Церкви в эту всемирную христианскую организацию. Моей естественной задачей как корреспондента было рассказать по радио, как протекали эти встречи, что намечалось сделать и каким будет вклад Русской Православной Церкви в эту организацию. Но получилось нечто совсем другое, от меня не зависящее, потому что это произошло само собой.

Мы встретились с митрополитом Николаем (Ярушевичем), который возглавлял эту делегацию. С ним был епископ Михаил (Чуб) и некоторые другие лица. Мы познакомились с владыкой Николаем в Белграде в 1946 году, и уже тогда я понял, что этот человек сделал все, что мог, чтобы сохранить Церковь, дать ей возможность выжить, и не только выжить, но и продолжить свою жизнь в новых условиях, а это дорогого стоит. Он был необыкновенно одарённым человеком. Его проповеди были потрясающими. Они были чисто церковные, евангельские. Но были и другие речи. Если сравнить их с улиткой, то это был домик улитки. Или, если сравнить с черепахой, то можно скрыться под панцирем, а внутри иметь всю полноту жизни, чтобы выйти и сказать свое слово. Я отдавал себе отчёт, как тяжело должно быть ему в этих условиях и в той роли, которую он взял на себя.

Он знал, что я находился в Утрехте. Меня поселили, кстати, в той же гостинице, где жил сам митрополит. Он пригласил меня к себе и сказал: «Вы ведёте радиопередачи из Лондона? Спасибо за то, что вы делаете. Позвольте, я продиктую сейчас мое заявление». Заявление было официальное: мы приехали сюда, все мы христиане и будем обсуждать наши проблемы – больше ничего. Затем мы встретились в коридоре: «Заходите, отец Владимир». Я зашёл. «Ну как вы живете?» Я говорю: «Да вот теперь я здесь». – «Мы слышали, что вы были в заключении». Я ему немного рассказал об этом, а потом спрашиваю: «А вы помните отца Владислава Неклюдова?» – «Конечно, помню, очень хорошо». – «А вы знаете, что с ним случилось?» – «Что?» Я ему начал рассказывать, он меня переспрашивал, очень волновался, вставал, подходил к иконе, молился: «Господи, благослови, Господи, прости». Потом опять расспрашивал о деталях и все время шептал: «Боже мой, Боже мой, Боже мой...»

Моя комната в гостинице находилась недалеко от покоев владыки Николая. Он вызывал меня к себе четыре раза, чтобы я продолжил рассказ. Мы разговаривали часами – ему хотелось знать все, что происходило в Югославии в прошедшие годы. С ним многие, в том числе иерархи, хотели встретиться, люди стучались к нему, звонили, но он неизменно отвечал: «Я занят», – до такой степени его потрясло то, что я рассказывал. Потом он спросил: «У вас есть магнитофон?» Я ответил, что есть. «Можете записать проповедь?» – «Конечно». – «Мы будем совершать литургию в русской православной церкви в Гааге». Это была посольская церковь в Голландии, которая стала русской церковью в юрисдикции Московской Патриархии. «Возьмите с собой магнитофон. Я буду говорить проповедь. Пожалуйста, запишите её и передайте по вашему радио».

Содержание его проповеди было для меня полной неожиданностью и потрясло меня. Он говорил прямо и открыто. О том, что Святая Русь победит и придет время, когда Русская Православная Церковь восстанет из пепла. «Родители, – обратился он к своим слушателям, – воспитывайте детей в христианской вере, не бойтесь ничего. Это нужно. Пусть новое поколение будет по-настоящему христианским, православным». Мне было ясно, кому и почему он говорил: он решил идти в открытую. Больше не было двойственности, он говорил все, что думал, и его слово прозвучало на всю Россию. Я не сразу получил разрешение передать эту проповедь в эфир, но в конце концов удалось убедить тогдашнее начальство радиостанции, что речь митрополита Николая имеет огромное значение для России.

Запись прозвучала на Би-Би-Си. Вскоре после этого митрополит Николай попал в больницу и умер там при очень странных обстоятельствах.

Страшно сознавать, что люди рядом с тобой отдают свою жизнь за Христа, а ты сам не можешь этого сделать. Я был в тюрьме, но жив до сих пор и чувствую, что в чем-то, может быть, не так поступил. Не передать эту проповедь на радио я не мог. Невольно я оказался орудием его гибели. Но можно ли назвать это гибелью? Скорее всего, это было не только его спасением, но и его причислением к новомученикам.

Передавая проповедь, я знал: этот человек вступил на путь, которым пошёл отец Владислав. Время показало, что это действительно так. Пришел момент прямого, непосредственного столкновения митрополита Николая с Хрущёвым в присутствии патриарха Алексия I. Он обвинял Хрущева в том, что тот начал новые гонения на Церковь. Мы знаем даже подробности той встречи. Но не обо всех подробностях следует говорить по радио или по телевидению. Дело не в подробностях, дело в духе. Дух победил. Святейший Патриарх Алексий II в 1991 году сказал: «Я свободен полностью, всецело от кого бы то ни было». Эта свобода была завоёвана мученичеством многих, в частности таких людей, как отец Владислав Неклюдов и митрополит Николай (Ярушевич). Это мое глубокое убеждение на основании личного знакомства с тем и другим.

Один из тех, кто слышал проповеди митрополита Николая, сказал мне: «Его проповеди были не только религиозно-философскими, они были исповедническими. Слушая его проповедь, ты чувствовал, что мы, православные христиане, имеем нечто, что уже никого бояться нам не надо, что сила Божия в немощи совершается и становишься действительно не только верующим в душе, но исповедником в жизни».

Преподобный Серафим Саровский

Многое из того, что происходило до тюрьмы, а затем в тюрьме, в том числе и сообщение о кончине отца Владислава, – все это было каким-то образом под эгидой, если можно так сказать, преподобного Серафима Саровского, того, который сказал моей матушке: «Я беру его под свое покровительство». Я это чувствовал, хотя она мне ничего не могла сказать, когда приходила ко мне на свидания, и не могла написать. Я узнал об этом, когда вышел. Но я все время вспоминал эти удивительные глаза, которые видел во сне. По его обращению ко мне легко было узнать его: «Радость моя, Христос Воскресе! Чего ты приуныл? Не надо, иди вперёд!» Я, как мог, шёл вперёд.

Но почему именно преподобный Серафим? Потому что она была курянка. Я уже говорил, она выросла в Курске. Там в Казанском соборе, который был построен родителями преподобного Серафима, память о нем и молитва к нему живы и сейчас. Много лет спустя по милости Божией и благодаря одному моему сотруднику мне удалось побывать в Курске, на том месте, где тогда отрок, будущий Серафим, упал с колокольни строящегося храма. Все думали, что он разбился насмерть, а он стоял внизу живой, здоровый и весёлый. Сила Божия не дала ему разбиться, Ангелы небесные сохранили будущего святого чудотворца Святой Руси. И там сейчас это местечко ограждено, и надпись рассказывает о том, что произошло.

Там я имел возможность войти в храм и встать на то место, где когда-то стояла моя покойная матушка, когда была ребёнком. Это было около хора. Она мне рассказывала, что специально приходила туда и там становилась, потому что ей хотелось петь вместе с хористами. Она пела, и регент-женщина любовно улыбалась ей и иногда говорила: «Пой, детка, но потише. Не надо так громко». Я на этом месте стоял спустя двадцать лет после её кончины. Она молилась там преподобному Серафиму, и он стал её любимым святым.

Одно могу сказать: до какой степени я чувствую себя недостойным всего данного мне, грешному, в моей жизни молитвами этого великого святого земли Русской! И хочется продолжить эту тему, заглянув вперёд на много лет. Это было чудом Божиим: были найдены мощи преподобного Серафима Саровского. По-видимому, какой-то верующий человек скрыл их под старьём на чердаке, насколько я помню, Казанского собора в Петербурге, в то время антирелигиозного музея. Как они оказались там? Возможно, предполагалось, что они будут экспонатом в этом музее. Можно себе представить, как были бы представлены эти мощи, какие надписи были бы сделаны! Но этого не случилось. Никто не знал, где они находятся, пока наконец Казанский собор не оказался в руках Церкви.

По личному приглашению Святейшего Патриарха Алексия II я присутствовал на встрече мощей в Москве на вокзале, куда прибывал специальный вагон из Петербурга. Трудно передать переживания и чувства, связанные с этим событием, с тем, как произошла встреча с преподобным Серафимом, его святыми мощами, волей Божией прибывшими в Москву. Мы шли крестным ходом по улицам Москвы. Огромные толпы народа вокруг, люди в окнах домов, на балконах и даже на крышах стояли и смотрели на крестный ход. Затем в Богоявленском кафедральном патриаршем соборе святые мощи долгое время были выставлены для поклонения верующих. А затем торжественно перенесены, точно по предсказанию самого преподобного, в Дивеевский женский монастырь. Он ещё задолго сказал: «Будет время, когда меня не будет, но потом я буду у вас». Прошло несколько десятилетий – и это исполнилось.

Мы, паломники из Америки, когда совершалось перенесение мощей из Москвы в Дивеево, плыли по Волге. Там были русские эмигранты и православные американцы, многие обращённые в Православие, многие – унаследовавшие Православие от своих предков и ставшие американцами теперь. И был с нами священник, который говорил и по-русски, и по-английски. И в условленном месте мы должны были сойти на берег, нас должен был ждать автобус. Так было договорено с теми, кто устраивал это туристско-паломническое путешествие. Но автобуса не было, мы не знали, почему. Наконец дозвонились до Москвы и узнали, что автобус был отменен по приказу свыше. Это был август 1991 года. 1 августа празднуется память преподобного Серафима. В этот день должен был совершаться торжественный молебен у его святых мощей. И мы должны были при этом присутствовать, но остались на теплоходе.

И здесь нам стало ясно, что преподобный как бы сказал нам: вы ещё не достигли того духовного состояния, чтобы быть с богомольцами в самом Дивееве, у мощей. Но здесь, на теплоходе, вы можете обратиться к присутствующим и рассказать обо мне. Мы пошли к капитану корабля и спросили: разрешит ли он нам совершить молебен с акафистом по-английски и по-церковнославянски? Он сказал: «Конечно, конечно». По счастью, у этого батюшки оказались оба акафиста. В ресторане, где мы обедали, уже были иконы Спасителя и Божией Матери.

На теплоходе вместе с интуристами были обычные пассажиры, обычные русские люди. И я увидел, что все без исключения пассажиры и те члены экипажа, которые не были на дежурстве, включая и самого капитана, оказались на этом молебне. Это было незабываемое путешествие, незабываемы были беседы после молебна с людьми, незабываем был акафист на одном и другом языках; и незабываемо было присутствие самого преподобного Серафима в этой молящейся ему толпе – оно было очевидно.

Всемирный совет церквей и экуменическое движение

Однажды мы устроили в нашем доме обед. На нём были представители колледжа: настоятель международно известного католического монастыря в Англии «Ампльфорс Эбби» – «Аббатство в Ампльфорсе», а с ним – директор колледжа. Впоследствии глава монастыря, аббат, был избран на пост архиепископа Вестминстерского, стал кардиналом, представителем Католической Церкви в Англии.

На этом обеде присутствовал митрополит Никодим (Ротов). Для меня лично это было важно, потому что встретились два жителя Петербурга – моя мать и митрополит Ленинградский, то есть бывший Петербургский. Мать выросла в Петербурге, она там в школу ходила.

Владыка Никодим был тем самым человеком, который, получив благословение Архиерейского Собора Русской Православной Церкви во главе с патриархом Алексием I, привёз обращение к Генеральной Ассамблее Всемирного Совета Церквей. Это было в Нью-Дели, в Индии, в 1961 году. Я был там тоже не только как корреспондент Би-Би-Си, но также и как официальный представитель Сербской Православной Церкви Заграницей.

Там произошло историческое событие, когда митрополит Никодим сделал заявление о том, что Русская Православная Церковь хотела бы вступить во Всемирный Совет Церквей, стать членом этого Совета. Здесь следует объяснить, что это не означало и сейчас не означает ничего более, как только быть участником откровенного и открытого диалога со всеми другими членами этого Всемирного Совета. Вслед за Русской Церковью все другие Православные Церкви также оказались членами Совета. Кроме того, в нем было очень много различных Протестантских Церквей, Англиканская Церковь, Старокатолическая и т. д. Католическая Церковь имела там своих наблюдателей. Все эти контакты были определённые и ясные.

Сейчас много говорится об экуменическом движении, причём об этом часто судят люди несведущие и необразованные. Это не «сверхцерковь», не учреждение, в котором православные или представители других конфессий сдали свои позиции, нет, нисколько. Это открытый форум, в котором можно открыто говорить о том, что и как мы делаем. И надо сказать, что именно там, на этих собраниях была возможность у нас, православных делегатов, встречаться только с православными. Я бывал не на одной такой встрече, а на многих.

Бывали и другие, чисто православные съезды, но их не так легко было устроить – это очень дорого. Была в те годы встреча всех православных на острове Родос, и это было замечательно. Но сама эта конференция на Родосе была созвана в результате предварительных встреч православных делегатов на других общехристианских съездах, как, например, в Нью-Дели или в Упсале (Швеция). Я помню все это. Нигде и никогда православные делегаты ни в чем не поступились своей верой, правилами, канонами, догматами церковной жизни. Результатом этого было вступление в Православную Церковь разных инославных юрисдикций.

Когда владыка Никодим передал обращение к Всемирному Совету Церквей, это имело очень большое, принципиальное значение, потому что тогда же, на этой Генеральной Ассамблее в Нью-Дели, встал вопрос: каков должен быть основной документ, на основе которого собираются члены Всемирного Совета Церквей? Я помню выступление митрополита Никодима. Уже как член и представитель Церкви – члена этого Всемирного Совета – он говорил о том, что основой для участия всех нас в этом форуме должна быть вера во Святую Троицу – ведь далеко не все христиане исповедуют это.

Речь митрополита Никодима была очень убедительной, богословски и исторически обоснованной. И большинством голосов собрание приняло эту формулировку. Здесь было явное положительное участие, миссионерское и апостольское, Русской Православной Церкви. Я свидетельствую: мы победили. Вера в Святую Троицу есть основа для всех людей, которые входят во Всемирный Совет Церквей. Поэтому всё, что говорят об экуменизме, надо тщательно проверять, прежде чем бросать камни в эту организацию.

... Когда умерла моя сестра, её отпевали в храме владыки Антония Сурожского в Лондоне. Там я встретил молодого человека, который показался мне знакомым, но я не мог вспомнить, где видел его раньше. Он ко мне подошёл, и я его спросил: «Напомните, кто вы». И он говорит: «Да, мы с вами знакомы. Я был учеником в Ампльфорском колледже. Я тогда был католиком, а вы были руководителем этого православного дома. Вы тогда преподавали Закон Божий и читали лекции о Православии. Теперь я – православный диакон». Если даже один человек перешёл в Православную Церковь и стал её диаконом только потому, что мы открыто имеем возможность говорить о нашей вере в кругу братьев-христиан, верующих во Святую Троицу, уже имело смысл создать этот колледж...

Но, конечно, как и во всех человеческих делах, в экуменизме есть и отрицательные стороны, которые выявляют греховную и еретическую, а иногда недостойную линию тех или иных деятелей. И в этих случаях, конечно, нам, православным, надо быть очень осторожными, зорко следить, чтобы не соскользнуть Всемирный Совет Церквей и экуменическое движение с правильного пути чистого апостольского свидетельства о нашей вере.

И в этом отношении линия митрополита Никодима (Ротова), на мой взгляд, была абсолютно православной. Но это совсем не значит, что я всегда и во всем с ним соглашался. Мы не раз сидели до утра в моем лондонском доме – иногда вдвоём, иногда присутствовал ещё и сербский протоиерей и настоятель нашего сербского храма, иногда бывали и другие люди. Случалось, владыка привозил с собой кого-нибудь. И, конечно, можно было открыто высказать то, что все мы чувствовали и считали нужным сказать друг другу.

Владыка Никодим сгорел довольно молодым человеком – в сорок девять лет. Его кончина в 1978 году была весьма символической: он умер во время приёма у папы Римского. Папа сказал тогда, что он никогда ранее не слышал такого замечательного изложения учения Церкви о себе самой, то есть православной экклесиологии – учения о том, что такое Церковь.

Освальдкёрк

В моей жизни в Англии неожиданно наступил перелом. И это было, как я понял, по Промыслу Божию. Промысл Божий познаётся, говорят святые Оптинские старцы, из обстоятельств жизни. И эти обстоятельства ведут к чему-то, что в данный момент имеет большое значение. Когда нам надо принять какое-то важное решение, Господь дает нам полную свободу – свободу выбора.

А было вот что. В 1972 году я неожиданно получил приглашение от директора католической школы, созданной известным монастырём, обителью Ампльфорской, которая действительно создавала замечательные условия для обучения молодёжи от двенадцати до двадцати лет, что позволяло сделать из них высокообразованных молодых людей. Некоторые учащиеся были даже в духовном сане – они приехали, уже получив семинарское образование. И эта школа протянула руку помощи и сотрудничества православным детям.

Православным детям и их родителям в Англии было очень трудно, потому что для них не было школ, которые, с одной стороны, давали бы образование на английском языке в соответствии с западной культурой, ибо они жили в этих условиях, а с другой стороны, чтобы обучение соответствовало традициям, преданиям и глубине веры Русской Православной Церкви. И разнообразие самих православных, как и во всей диаспоре, во всем православном рассеянии, где было много православных из разных стран, – это для Англии было так же типично, как и для Америки, Канады, Австралии и целого ряда других стран, где оказалось много беженцев из стран с православной культурой. Больше всего было греков, меньше – русских. Может быть, меньшинство, но очень крепкое и сильное, составляли грузины. Всех их в какой-то мере объединял английский язык, потому что они вынуждены были говорить по-английски; это давало им возможность общаться друг с другом без переводчиков. Таким образом создавалась необходимость в православной миссии для местных православных жителей в Англии, Америке и в других англоязычных странах. Нужно было, таким образом, создавать Английскую Православную Церковь.

Такая задача встала передо мной. Но я не мог решить её сам. Мне было предложено подать в отставку на радиостанции Би-Би-Си, с тем чтобы заключить с ними контракт и продолжать готовить радиопередачи, записывая их на ленту и посылая в Лондон, где они шли в эфир. В то же время нужно было заключить такой же контракт со школой и организовать ело так, чтобы принимать студентов в нашем православном церковном доме, который был бы под моим началом как священника и наставника. Наша жизнь должна была быть организована таким образом, чтобы мы могли создать школу, которая созидала бы православных верующих людей.

Эта попытка могла превратиться в нечто очень серьёзное, значительное, имевшее большое будущее, но она могла оказаться и единичным опытом, хотя и существенным и важным, и дальше надо было бы искать новые пути, новые возможности. Так оно и получилось.

Но чтобы приступить к созданию такой школы, нужно было иметь решение иерархов, которые в это время находились на территории Англии, – греческого митрополита, русского митрополита и сербского архиепископа, который находился на территории Германии, но которому была подчинена также и Англия. И вот епископы собрались специально для того, чтобы обсудить предложение со стороны этой католической школы в моем присутствии. Меня пригласили, потому что предложение создать школу исходило от католиков и было адресовано мне лично. Надо было принять решение в соответствии с тем, что я об этом думал и что мог сказать в ответ на вопросы епископов. Это было очень интересное и содержательное совещание. Но мы отдавали себе отчёт в том, что создание такой школы будет решающим в наших взаимоотношениях с другими христианами, что в этом может быть и большая трудность и опасность, потому что это был первый опыт.

Но в то же время жизнь ставила перед нами новые задачи, и мы понимали, что можем оказаться на пути, который привёл бы к каким-то ненужным компромиссам в вопросах веры и Предания Церкви. Вот почему было так необходимо руководство иерархии. Нужно было построить все на духовных началах. Я хочу поделиться этим опытом именно потому, что это была первая попытка создать впервые за почти тысячу лет такое сотрудничество, где не было бы никакого прозелитизма ни с одной, ни с другой стороны, где не было бы ничего такого, что не соответствовало бы Преданию нашей Православной Церкви. Это была попытка пойти по совершенно новому пути при полном равноправии обеих Церквей, обоих наших вероисповеданий. Решение было принято не сразу, все довольно долго обсуждалось.

Мы советовались не только друг с другом, не только с местными епископами, но и с патриархами различных Церквей. И в конце концов вся полнота согласия Православной Церкви была получена. То была попытка, проба, сможем ли мы осуществить это на деле. Конечно, были вопросы, и очень серьёзные, практического характера. Очень много значило, как отнесутся родители к такого рода попытке, тем более что эта школа была очень высокого уровня. Это была платная школа. Некоторые из наших православных учеников получали стипендию, но часть родителей, которые были в состоянии платить, платили. Иногда возникали сомнения, сможем ли мы создать школу, учитывая обстановку эмиграции. Мы все, православные, не были коренными жителями данной страны, а были эмигрантами, беженцами из разных стран, в основном из Восточной Европы. Но у нас были ученики и из Константинополя, и с Ближнего Востока... Ответственность, которую мы брали на себя, была очень высокой.

Но вот решение вынесено, подписано, и это означало, что нам предстоит переезд – но не окончательный, не полный. Наша семья двинулась в путь. Новое место находилось довольно далеко от Лондона, на севере Англии, если сравнить с расстоянием до Лондона, то ближе к Шотландии, чем к Лондону. И это означало перемену всей нашей жизни. На каникулы – и на рождественские, и на пасхальные, и на летние – мы возвращались в Лондон, и я продолжал обслуживать Сербскую Православную Церковь постольку, поскольку был как бы гостем в Лондоне...

Так мы и жили на два дома – частично в Лондоне, частично недалеко от Апмльфорса. В небольшом городке, который назывался Освальдкёрк (по-шотландски это означает «церковь Святого Освальда»). Мы нашли помещение, где и разместили школы. Это было в трех километрах от колледжа, и дети обычно пешком ходили туда, даже зимой. Это было только полезно и хорошо. Вокруг была чудесная природа – совершенно дикие места, леса, горы, холмы, поля и деревушки, разбросанные между городками.

Мы начали работать, и у нас было чувство, что мы совершаем нечто исключительное в нашей жизни по Божиему Промыслу. И католики, и православные как бы почувствовали ту Древнюю Церковь, из которой обе ветви вышли. И это, может быть, было самым главным и самым важным.

Роли у нас распределились. Я преподавал Закон Божий православным ученикам и студентам, это было записано в расписании школы: специально для православных в таком-то месте в такое-то время. Жена моя преподавала русский язык. У неё была большая нагрузка, потому что к русскому языку был проявлен большой интерес. Мы принесли русский язык туда, где его раньше не было, установив, таким образом, живую связь с Россией.

Мария Васильевна очень любила свои уроки, своих учеников, и они ей платили тем же. Она любила ученические сочинения, в школе часто писали на свободные темы, на литературные, делали переводы. Бывало, что попадали и такие опусы, которые иногда нам зачитывала Маруся: «Он был столяр по исповеданию и, как говорили соседи, оставил жену и детей без какой-либо средины подпоры». Или: «В Объеденных Нациях обсуждали вопрос, как найти средства на помощь горемычным странам». Или: «Только мы сели, как из-за перекрёстка стала истекать иностранная собака». Или: «Мне написали из Рима, что там была жара 90 рангов Фаренгейта». Или: «Он был голый на макушке головы». Или: «Моя мать решила ехать поездом, потому что не любит летать, а любит есть вкусный французский корм». Или: «Я очень общественная, выхожу гулять по ночам, устраиваю вечеринки».

Англичане любят хвастаться своими лужайками, удивительно красивыми, ровными и аккуратными. Когда их спрашивают, как им удаётся сделать их такими, они отвечают, что это очень просто. Нужно только подстригать их каждое утро и, когда возникает необходимость, поливать. Но самое главное – не прекращать это занятие в течение двухсот лет. Это чувство жизни в течение девятисот лет совершенно особое. Совершенно немыслимо нигде в мире почувствовать такую давность, традиционность и включенность в сотни и сотни лет, которые протекли здесь. В этом особое дарование англичан. Но для нас, эмигрантов, людей в известном смысле без рода и племени, все это было чрезвычайно важно.

Когда я говорю «мы», то всегда имею в виду помощь и поддержку моей удивительной, трогательной, самоотверженной жены. Когда-то она со всей серьёзностью отнеслась к своему положению матушки, жены священника... Но что она сделала в результате нашего переселения в дом святого Симеона Мироточивого, трудно описать, потому что она проявила удивительное сознание ответственности за все то, что взяла на себя. Она действительно стала матерью для всех этих детей, в полном смысле этого слова. Она взяла на себя огромный труд по ведению хозяйства в этом особом доме, который носил имя преподобного Симеона.

Святой покровитель

Преподобный Симеон Мироточивый был отцом известного просветителя Сербии, святителя Саввы, архиепископа Сербской Православной Церкви, который добился от Константинопольской Патриархии автокефалии Сербской Церкви.

Святой Савва совсем юным ушел вместе с русскими монахами в русский монастырь на Афоне. Его отец Стефан Неманя был сербским властителем, а когда Сербия стала королевством, то королём, или великим князем. Он владел землями на Балканском полуострове, которые населяли православные сербы. Он положил начало династии Неманичей, которая правила до турецкого нашествия. Затем сербы в течение пятисот лет были под турецким игом – вдвое больше, чем монголо-татарское иго на Руси.

Когда Стефан узнал, что его сын Ростислав, или Растко, как звали его сербы, бежал на Афон, он послал за ними погоню. Но когда посланцы подъехали к монастырю, они увидели Растко в монашеском одеянии – русские монахи успели совершить постриг. Растко бросил слугам отца свою мирскую одежду со словами: «Растко умер, жив только монах Савва». Это был ответ отцу, семье, всем людям.

Когда Стефан Неманя понял, что вернуть сына не удастся, он многое передумал, пережил, переоценил. В конце концов он и его жена решили последовать примеру сына и уйти в монастырь, чтобы служить своему народу уже иначе, духовно.

Стефан поехал на Афон и стал послушником у собственного сына, иеромонаха Саввы. Такова была глубина его смирения. Там Стефан принял имя Симеон – в честь Симеона Богоприимца. В монастыре он скончался в глубокой старости. Когда Стефан уехал на Афон, его жена ушла в женский монастырь в Сербии.

После того как Стефан покинул Сербию, здесь начались беспорядки, которые грозили стране гибелью. Нужно было освободить народ от страшной борьбы и вражды, которая возникала в разных кругах и в разных местах. Но, увы, так же, как это было в России с удельными князьями, началось соперничество за престол между братьями Саввы, детьми Симеона. И тогда Савва взял мощи своего отца, вернулся в Сербию и призвал братьев почтить останки отца и здесь, у этих останков, примириться друг с другом и сохранить порядок и единство.

В данном случае Савва оказался успешным переговорщиком. Он дал возможность православной Сербии подняться на ноги и стать тем, чем она и стала в истории, вплоть до битвы на Косовом поле.

Этому удивительному святому – Симеону Мироточивому – и был посвящён наш дом. И поскольку сам я в то время был в юрисдикции Сербской Церкви, то мы решили просить покровительства небесного со стороны великого сербского святого, отца святителя Саввы, преподобного Симеона Мироточивого. Почему Мироточивого? Потому что когда святой Савва привёз мощи отца в Сербию, чтобы примирить всех и поднять страну из руин, останки начали источать благоуханное миро. Явление, давно известное в истории Православной Церкви. Мы знаем, что в Киево-Печерской лавре есть пещера, которая и сегодня называется мироточивой, потому что в ней в течение нескольких веков мощи источали благоуханное миро.

Чудо мироточения

В связи с этим я хочу рассказать, как я лично был свидетелем такого же чуда, мироточения иконы. Икона была написана на Афоне благочестивым греческим монахом и находилась в монастыре, вернее в маленьком скиту, где располагалась иконописная мастерская. Монастырь существовал именно за счёт писания и распространения икон – богомольцы приезжали и покупали иконы, и эти афонские образа расходились по всему православному миру. И вот один юноша, принявший Православие, вместе со своим другом поехал на Афон, чтобы посетить эту колыбель монашества. Когда они пришли в скит, то увидели икону Пресвятой Богородицы и захотели её приобрести. Но им ответили: «Нет, эта икона не продаётся. Купите любую другую, а эта – наша святыня, мы её бережём». Это была икона Иверской Божией Матери. Ну что ж, нельзя, – так нельзя. Молодые люди побыли в монастыре некоторое время, помолились и отправились назад. И когда они отошли от монастыря уже довольно далеко, вдруг сам настоятель монастыря догнал их и сказал: «Пресвятая Богородица хочет идти с вами, возьмите икону». Таким образом эта икона оказалась в руках Иосифа, испанца из Южной Америки, а теперь преподавателя в Монреале, в Канаде. Он поместил эту икону у себя в келье – он жил как монах, хотя и не был монахом. И вот как-то, вернувшись домой, он почувствовал удивительный аромат. Он подумал, что кто-то разлил духи. Но запах постепенно привёл его в угол, где находилась икона. И он увидал на её поверхности как бы капли росы. Влага собиралась и потом понемногу начинала стекать. Капли были маслянистые, как миро. Об этом рассказали местному епископу, он обследовал икону и благословил. Это было в 1982 году. Икона продолжала мироточить в течение пятнадцати лет.

Я был болен, и мне привезли эту икону. Это было гораздо позднее тех событий, о которых я начал рассказывать. Икону привёз сам Иосиф. Он сказал: «Вы епископ и имеете право осмотреть икону». Я внимательно обследовал икону и не нашел ничего такого, что этому явлению способствовало бы. Я видел, что на иконе действительно были капли, которые превращались в струйки мира. И было совершенно особое, какое-то небесное благоухание, похожее на запах удивительных неземных цветов. Так было, когда я в первый раз увидел эту икону.

Второй случай произошёл уже в Америке сравнительно недавно (в девяностые годы. – Примеч. ред.). К нам пришел русский юноша Михаил. Он сказал нам, что в свое время был одним из тех детей, которые получили дозу облучения в Чернобыле. В результате у него под черепной коробкой появился нарост, который пробил и буквально съел глаз и вышел наружу. Как-то Миша позвонил мне ночью – это было в Вашингтоне – и говорит: «Мне некуда идти. Меня никто не хочет принять. Я не знаю, что делать». Я не знал, кто он. Но в результате, естественно, мы приняли его в нашем церковном доме. Он болел, было видно, что конец его близок. Ему было очень плохо, очень трудно, но он не хотел умирать.

И тогда я попросил, чтобы Иосиф привёз Иверскую икону Божией Матери. Он передал икону мне, я сам отвёз её в наш собор. В течение всего пути икона была сухая. Но когда мы вошли в наш собор Святителя Николая и я подошёл к иконе, которая лежала на аналое, то увидел, как на её поверхности, на лике Пресвятой Богородицы, вдруг начали появляться капельки, а затем понемногу стекать вниз. Помолившись, мы – а со мной была группа людей, которые пришли помолиться за больного Мишу, – пришли к нему. Он нас встретил удивительным радостным возгласом: «Христос Воскресе!» Ему говорят, что Пасха ещё не наступила, – это была последняя неделя Великого поста перед Страстной. «Нет, Пасха уже здесь, сейчас. Христос Воскресе!» И в таком настроении он произнёс: «Я уже на небе». Я помазал миром его и всех, кто находился рядом. Мира было очень много, оно текло, у меня руки были полны этого мира. Всех, кто жил в доме, мы обнесли этой иконой, всех я помазал этим миром. Это было чудо миротечения святой иконы. А вторым чудом был сам Миша, который с радостью принял свой переход в иной мир и все время восклицал: «Христос Воскресе!» Он скончался в Великую Среду, его погребение состоялось в преддверии Пасхи.

Всё это я рассказал, чтобы было ясно, как много значил для тех, кто основал дом святого Симеона Мироточивого, этот святой.

Болезнь жены: первые тревожные сигналы

Моя матушка начала просто сгорать. Мы видели, что она уходит из этого мира из-за непосильной работы. Она отдавала свою жизнь за это дело – это было совершенно очевидно, потому что её недуги начались с этого. И она все это предчувствовала.

Её мучили головные боли, но мы узнали только после её кончины, что её мигрени, которые все более усиливались и мешали ей работать всю жизнь, на самом деле были вызваны аневризмом мозга. Надо сказать, что эта болезнь практически неизлечима. Врачи часто ошибаются в диагнозе, симптомы этого заболевания и обычной мигрени схожи.

Тогда стало очевидно, что моя матушка действительно не выдерживает нагрузку – работу в школе, где она преподавала русский язык, содержание дома, где жили наши студенты, – она им тоже преподавала русский язык и в то же время всячески заботилась о них. У нас была помощница, она работала на кухне, но всё-таки вся ответственность лежала на моей жене. И когда мы увидели, что все это ей не под силу, то нам пришлось что-то изменить, чтобы я мог вернуться в Лондон. Это была одна из причин, почему мы не могли просто переехать из Лондона в Ампльфорс и оставить все. В основном мы ездили туда только на время школьных занятий.

Это была, вообще говоря, первая попытка сближения двух Церквей, которая не осуществилась из-за множества обстоятельств. Но самый этот опыт остался исторически важным, огромным приобретением для обеих сторон.

И я думаю, что не без этого Католическая Церковь избрала настоятеля аббатства главным архиепископом Католической Церкви в Англии и сделала его кардиналом, который затем принимал участие в избрании нового папы Римского. И у него, конечно, благодаря всему, что было сделано, благодаря многим нашим встречам и беседам, раскрылись глаза на Православие и на его историческое значение для самой Католической Церкви. И не случайно на Втором Ватиканском Соборе отчасти благодаря этому отношение к Православной Церкви стало отношением как к Церкви-Сестре. Я не говорю здесь обо всей Католической Церкви, потому что это долгий и трудный процесс, но на Соборе тогда прозвучало: это две Церкви-Сестры.

И на этой, в сущности, основе установился диалог между католиками и православными: как известно, в Баламанде в 1993 году были достигнуты очень серьёзные достижения в соглашении между представителями Католической и Православной Церквей. И должна была состояться встреча на нейтральной территории Папы Римского Иоанна Павла II и Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II. Но они были вынуждены отложить встречу только потому, что обе стороны не были готовы для того, чтобы прийти к ратификации с обеих сторон тех удивительных соглашений, которые были сделаны в Баламанде. То есть полное осуждение таких методов для достижения единства, как прозелитизм, а с другой стороны – такое явление, как униатство, которое фактически и оказалось неприемлемым даже для некоторых католиков латинского обряда. И до сих пор продолжаются трудности в их взаимоотношениях в тех местах, где они живут бок о бок. Почему? Да потому, что это неестественно, этого не должно было быть. Если устанавливать какое-то общение между Церквами-Сёстрами, то на одном и том же уровне, паритетно. Так и получилось, что диалог пришлось отложить, чтобы к этому прийти со временем.

Во всяком случае, с нашей стороны это была попытка сближения Церквей, которая мне лично и моей семье очень дорого стоила. Но тем не менее эта попытка, несомненно, внесла очень много полезного во взаимоотношения Восточных и Западных Церквей в целом. Этот опыт войдёт, я верю, в историю и поможет дальнейшим поколениям христиан лучше узнать друг друга и прекратить навсегда то недостойное, что было в истории и, увы, продолжается и сейчас в таких местах, как Босния, например, где мы видим, до какого ужаса доходят люди, говорящие на одном и том же языке: язык официально сербско-хорватский, на нем говорят все три группировки: православные сербы, католики-хорваты и мусульмане-боснийцы. Вероятно, этот язык сохранялся во всех этих трех группировках в течение сотен лет именно потому, что у них был диалог. Но был не только диалог, но и братоубийственная война, причём несколько раз в истории...

Первые признаки болезни жены заставили нас серьёзно подумать об отдыхе. И с 1972 года мы начали регулярные поездки на юг, в Испанию. Мы нашли довольно сносное и достаточно дешёвое место – Балеарские острова, которые в то время были ещё не обустроены, поэтому отдых на них был недорогим.

Мы облюбовали маленький островок, он назывался Минорка, что значит «меньший». Он находился рядом с Майоркой – от латинского слова «больший». Курорт был ещё не оборудован, поэтому туда можно было приезжать с палаткой и проводить на берегу моря по нескольку месяцев. Я привозил с собой всю свою аппаратуру и там работал над программами для Би-Би-Си, конечно, без инженеров и техников, секретарей и редакторов, только с женой. У меня с собой был микрофон. Зависели мы, конечно, от морского прибоя. Иногда делать запись было невозможно, надо было выбирать хорошие, погожие дни.

Я регулярно готовил передачи для Би-Би-Си. На радиостанции мне шли навстречу – они знали о болезни моей жены. Зиму мы проводили в Йорке, а летом и во время каникул приезжали в Лондон. Завершив накопившиеся дела, мы ехали либо на машине и пароме через Францию, либо летели самолётом – как когда – на наш остров. Там мы очень дёшево купили небольшой участок, поставили будочку, где хранили палатку и другое наше нехитрое имущество. Иногда мы проводили так всё лето. Записав радиопередачи, я посылал или привозил их в Лондон, и они шли по Би-Би-Си на всю Россию.

Вспоминается первая поездка в Испанию. Мы ехали с моей женой Марией Васильевной, сыном Петей и его школьным другом на довольно старой машине, везли с собой палатки. Когда приехали в Коста Брава – приморский город Испании, то поставили палатки в красивейшем месте кемпинга: на склоне горы в сосновом лесу. Вечером, смотрю, молния, думаю, будет гроза, а там в это время года в основном идут тропические дожди! Я на всякий случай укрепил палатку и лёг спать, прислушиваясь к ветру. И вдруг как полил ливень! А на нас ещё поток воды с горы устремился! Кое-как его немного отвели. Потом всю ночь лежали на надувных матрасах в палатке, вода бурлила вокруг неё, а мы как в Ноевом ковчеге были. Интересный случай ещё был – местный католический священник узнал о нас, а я не говорил никому, что священник, был в штатском. Но по паспорту узнали в гостинице и ему сказали. Он нас пригласил к себе домой, много мы беседовали, пригласил меня в церковь.

Об Испании у нас осталось двойное впечатление: это и полицейский режим, и дикость, и бедность, но в то же время очень добрый народ, им свойствен патриархальный образ жизни, глубокое уважение к старикам, и, конечно же, красивейшая страна, всегда солнце! За последние годы здесь появилось больше свободы, идет большое строительство. Мнение тех, кто против режима Франко, таково, что если бы победили республиканцы, то не было бы ужасов гражданской войны. А была бы обычная западная республика. Один испанец говорил, что народ не хотел войны, и когда его втянули, то вступила в силу испанская природная кровожадность – убивали и раненых, и женщин. Двадцать пять лет страна только оправляется от этого, и сейчас все хотят лишь мирного труда и тихой семейной жизни.

Надо сказать, что это были для нас счастливые годы. Мы тогда не подозревали, чем это кончится, но шесть лет – с 1972 по 1978 год – мы имели возможность работать, совершать поездки.

Смерть матушки

Приближалась родительская суббота перед Великим постом 1978 года, 5 марта. Каждую субботу на Би-Би-Си шли религиозные программы. Для каждой передачи я заранее готовил ленту. Эта лента проверялась, естественно, и монтировалась. Если нужно было что-то изменить, вносились поправки. Затем лента сдавалась. В студии она находилась в той части, где сидел оператор, за стеклом. Когда появились магнитофонные ленты, стало легче, чем с пластинками, когда игла могла соскочить и в эфир шёл брак.

Итак, у оператора была лента. А в студии сидела моя жена и вела программу. Она произносила: «Говорит Лондон» – и всё, что положено, а затем вводила меня – так, будто я находился в студии, на самом деле была только лента. Затем она жестом показывала оператору, что можно включать, и далее шла беседа. Иногда бывало так, что она не знала, какая именно беседа прозвучит – текст бесед ей давали только в студии. И она вводила заставку своим голосом, а затем слушала, что именно я записал.

Запись моя была как бы ответом на письмо из Америки от моей родственницы Софьи Куломзиной. Она занималась в Америке воспитанием и образованием детей, и в частности – религиозным воспитанием. В её подчинении была целая сеть школ и образовательный центр, работой в котором она очень увлекалась. И она обратилась ко мне с просьбой рассказать о том, как Православная Церковь учит, что происходит с душой после смерти. Я ответил, что мы, православные, верим в то, что, когда душа выходит из тела, первые три дня она находится рядом со своими близкими, дорогими и не может сразу отойти из этого мира, а затем идет на первый суд, предстоя перед Самим Богом. Ну и так далее, всё, что об этом говорится.

Мы с женой ехали на машине, я вёз её. А она, как обычно, спрашивает: «Хочешь, я прочитаю тебе почту, которая пришла?» Среди писем было послание от Софьи Куломзиной, которая благодарила за беседу, а затем добавляла, что беседа получилась немного сложной, поэтому она её слегка укоротила. В письме была копия, чтобы я мог посмотреть, что получилось. Жена улыбнулась и говорит: «Вот видишь? Ты всегда накрутишь, накрутишь, а потом тебе пишут такие вот письма». Мы пошутили на эту тему и поехали дальше. Она прочитала мне всю почту. Когда уже подъезжали к студии, она заторопилась: «Ой-ой, я опаздываю», – и быстро-быстро побежала в студию. Ну, я немного забеспокоился – успеет ли. И, вернувшись домой, включил радио. Слышу её голос. Все в порядке, значит, не опоздала. И я решил прослушать передачу.

А Маруся слышала запись в первый раз. Речь шла о том, что происходит с душой человека после его смерти. Позже оператор рассказал мне, что она была очень насторожена, было видно, что ей трудно. И как только трансляция закончилась, она нажала кнопку – и тогда студия отключается – и упала. Оператор подбежал, смотрит: она лежит с побелевшим лицом в обмороке. Но потом очнулась, пришла в себя и говорит: «У меня очень болит голова, – и добавила: – Мне очень холодно». Он снял с себя пиджак и надел на неё. А потом её отвезли в больницу на другой стороне Темзы.

Я, как всегда, звоню Марусе, а ответа нет. В конце концов мне позвонили: «Ваша жена в больнице». Я говорю: «Почему? Что случилось?» Они мне рассказали. Я знал эту больницу и помчался туда. Но в этот день была забастовка врачей и медсестёр, и огромная трёхэтажная больница с огромным количеством больных была практически без персонала – один врач на всю больницу.

Когда я туда прибежал, то стал допытываться в регистратуре, когда поступила такая-то. «Нет, не было никого». Вдруг, эта дежурная говорит: «А вот кого-то ведут». Я смотрю – Марусю ведут. Она идет сама, ничего. Я спрашиваю: «Что с тобой?» Говорит: «Не знаю. Или у меня инсульт, или очень сильная мигрень, но очень не было ни доктора, ни медсестёр, болит голова». Рядом стоял диванчик для посетителей, и Марусю уложили на него. Поскольку её просто положили там ждать, пока придёт врач. Конечно, я был рядом с ней, старался поддержать её. Но она все время жаловалась, что страшно болит голова.

Наконец появилась сестра. Я говорю: «У моей жены страшно болит голова. Может быть, вы что-нибудь сделаете?» Она отвечает: «Я без доктора не имею права ничего делать». Но начала куда-то звонить. Потом приходит со шприцем и говорит: «Доктор сказал, чтобы я сделала вливание». И ввела шприц в вену. И как только она это сделала, моя жена потеряла сознание. Её положили на носилки и увезли куда-то, а мне сказали, чтобы я ждал. Прошло минут двадцать. Выходит доктор, несёт её часы и крестик и ещё какие-то вещи и говорит: «У вашей жены наступила клиническая смерть в тот момент, когда ей было сделано вливание». Очевидно, введённое лекарство было ей противопоказано. Если бы врач сам осмотрел больную, а не давал распоряжения по телефону, всё могло бы сложиться иначе. Вот что значит забастовка медперсонала!

Марусю привели в чувство. Она все слышала и понимала, но сказать ничего не могла – была парализована. Только веко слегка подрагивало – так она реагировала на слова, давая знать, что слышит. Потом её увезли, а через некоторое время сказали, что она находится в такой-то палате, и разрешили пройти туда. Медсестра сказала мне: «При ней не говорите ничего такого, что может её взволновать. Она всё слышит и все понимает, так что будьте осторожны». И сама, конечно, говорила мне это в коридоре.

На родительскую субботу я должен был ехать довольно далеко, в город Лестер, где у меня была большая группа прихожан. Я туда обычно приезжал раз в месяц или как удавалось, а в тот день должен был служить. В этом храме пел новый хор, который Маруся организовала. Я говорю: «Сейчас я побуду немножко с тобой, а потом поеду в Лестер, где мы с тобой хотели служить. Я там буду служить и завтра сразу после литургии вернусь к тебе». И она мне сделала знак, что всё слышала. Я попрощался с ней и поехал домой.

Конечно, уснуть я не мог. Сидел, молился и не знал, что делать и как быть. Около пяти часов утра раздался телефонный звонок. Но минут за пять до звонка я вдруг услышал какой-то шум, словно гудел ветер, и в этом шуме я услышал голос жены: «У тебя начинается новая жизнь». И когда через несколько минут я снял телефонную трубку, то услышал: «Ваша жена скончалась пять минут назад».

В это же время в Нью-Йорке моя мать тоже молилась о том, чтобы Господь сохранил Марию. И вдруг услышала её голос: «Надо следовать Промыслу Божию». И тогда моя мать сказала: «Если следовать Промыслу Божию, то да будет воля Твоя». Сама она жила долго после этого и скончалась, когда ей был сто один с половиной год. Конечно, она была мне большой поддержкой в трудное время моей очередной поездки в Америку.

Понятно, что ехать в Лестер было невозможно. Я отменил поездку, объяснив причину, и сразу же помчался в больницу, зная, что она там лежит ещё тёплая, но уже бездыханная. Прочитал отходную молитву. И вдруг понял, что передачу о том, что происходит с душой после смерти, Маруся слышала в студии за несколько часов до собственной смерти. Случайно ли это? Разве может быть такое случайным? Да и вообще все, что происходило в нашей с ней жизни, не могло быть случайным. И то, как Господь послал к отцу Василию неизвестного человека, и как этот человек донёс весточку семье, как Крупская помогла семье выехать, а затем работа в католической школе, которая открыла новые горизонты в наших отношениях...

Недавно Святейший Патриарх Алексий II был вынужден подчеркнуть, что дальнейшее сближение Церквей возможно только на тех основаниях, которые были заложены в Баламанде, но не проведены в жизнь. Нужна дальнейшая встреча на высшем уровне представителей обеих Церквей – и Православной, и Католической. И это должно быть при абсолютном равенстве обеих Церквей, Восточной и Западной, так, как это было до раскола 1054 года. И это возможно, подобный опыт уже есть. Это было продемонстрировано в Ампльфорсе тем, кто в результате стал главой Католической Церкви в Англии.

Это старалась делать всю свою жизнь Маруся. Когда она ушла из этого мира, после неё осталось около двадцати хоров, которые она организовывала в разных местах. Она прославилась своей музыкальностью, своим пением. Вероятно, она была бы известной певицей, если бы судьба сложилась иначе. Она стала удивительной женщиной-регентом, которую знала тогда вся Югославия.

Вспоминаются слова Христа Спасителя: если пшеничное зерно, падши в землю, неумрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плодов. И я верю, что плоды уже есть, потому что сейчас христианам некуда деваться, у них нет возможности ссориться. Сейчас нужно прийти к мирному сосуществованию. И это было показано на примере моей жены, которую Господь чудесным образом привёл, дал нам возможность встретиться.

По существующим в Англии правилам самый близкий родственник должен прийти в больницу, получить там вещи усопшей, а затем посетить разного рода учреждения, чтобы оформить документы. Это очень трудно делать, особенно ближайшему родственнику, но это необходимо, таковы правила, очень строгие.

В это время мне позвонила племянница, дочь моей сестры, которую несколько дней назад я хоронил в Лондоне. Она сказала: «Я отвезу тебя на машине и буду с тобой весь день; все сделаем как нужно». Спасибо ей, это была действительно неоценимая помощь с её стороны. Как все интересно сходится в жизни и в смерти, как Господь устраивает все по Своему Промыслу, и если у нас есть очи, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, то мы должны ощущать эти Божии знаки. Интересно, что пока моя племянница делала все что нужно в разных учреждениях и когда я сидел рядом с ней в машине, я все время слышал тот же голос, который сказал мне: «У тебя начинается новая жизнь», – тот же голос, который сказал мне за несколько месяцев до её смерти, а тогда никому в голову не приходило, что её не станет: «Когда я умру, ты стань монахом».

Забота, нисходящая с неба

Через год, в годовщину кончины Маруси, мой духовник владыка Антоний Сурожский отслужил панихиду, а потом постриг меня, грешного, в монахи в своей лондонской церкви. Сбылось обещание, которое я когда-то в кустах дал Богу. Но Господу было угодно, чтобы все сложилось иначе и мой тогдашний духовник Антоний (Храповицкий) благословил нас. Но потом все-таки Господь, взяв Марию в качестве зерна, упавшего в землю и принёсшего огромный плод, привёл меня к монашескому житию.

На этом дело не кончилось. Я ещё до Марусиной болезни часто болел бронхитом. Это очень распространённое в Англии заболевание – такой там климат. А после смерти Маруси я заболел так тяжело, что начал думать, что не выживу. И вдруг звонит наш большой друг англичанин Майкл Скотт, прихожанин нашего храма...

Надо сказать, что у меня была своя домовая церковка, и я там начал вести богослужения на английском языке для молодых англичан, которые теперь либо в Оксфорде, либо в Лондоне у владыки Антония. Среди них был епископ Каллист, который сейчас в Оксфорде, и многие другие. В этой церковке я иногда служил, мы молились – как когда. Главная причина, почему у меня была эта домовая церковь, состояла в том, что мне приходилось очень много ездить, посещать больных – я тогда был также и больничным священником Лондона для всех православных. Надо было иметь Святые Дары, а каждый раз ехать в православную церковь, которая находилась далеко от того дома, где мы жили, было сложно. Поэтому я должен был иметь свою церковку, в которой можно было бы хранить Святые Дары для больных. И конечно, в церковке я иногда служил.

Однажды у меня был очень сильный приступ бронхита. Вдруг звонит наш друг Майкл Скотт, который приезжал обычно на богослужения, и говорит, что должен сейчас ко мне приехать. «У меня есть к вам особое поручение». – «Хорошо. Приезжайте». Кстати, это был тот самый человек, который привёз группу монахов, которых мне надо было встретить, на конференцию, и среди них был владыка Никодим. Майкл в своей машине вёз тогда и владыку, и меня, и всех, кто владыку встречал, из аэропорта в город.

И вот он приехал точно вовремя – обычно он опаздывал – и говорит: «Я должен был срочно увидеться с вами, потому что у меня очень важное для вас сообщение от мамушки», – он называл её не матушкой, а мамушкой. Очень были они дружны, он вообще с большой любовью относился к нашей семье. Он продолжает: «Она мне явилась и сказала: «Мне здесь хорошо, но я очень волнуюсь за мужа». И спрашивает: «У тебя есть рецепт, который тебе доктор выписал, когда ты болел?"" Мне и в голову не приходило, что Майкл может болеть, он приезжал к нам всегда в хорошей форме. Оказалось, что у него, как у многих англичан, тоже были затяжные бронхиты. Майкл подтвердил, что рецепт есть. «Пожалуйста, отвези ему». И он привёз этот рецепт. Я его сердечно поблагодарил.

Я не знал, как к этому всему отнестись, было какое-то смущение. Я решил, что пойду к доктору и спрошу, годится ли мне это лекарство. Доктор посмотрел и подтвердил: «Это ваш случай, попробуем», – и сказал, как принимать. Я это проделал – помогло. Я пошёл к доктору. Он сказал: «Продолжайте принимать». С тех пор у меня не было бронхита, а если начинался, то очень быстро проходил. Как это объяснить?..

Со смертью Марии несчастья не кончились. Через несколько месяцев после её кончины попал в аварию и разбился мой внук Игорь, восемнадцатилетний мальчик. В бессознательном состоянии, с разбитой головой его доставили в больницу, и он пролежал там несколько месяцев. Его упорно лечили, и в какой-то момент ему стало лучше – он начал вставать. Но потом ему стало хуже, и он скончался.

И вот я остался один в огромном доме. Когда-то этот дом был полон жизни, а тут – пустота, никого. Я продолжал свое пастырское служение и работу на Би-Би-Си. Пока я ездил, совершал богослужения, встречался с людьми, то немножко отвлекался, когда приезжал домой, такая тоска на меня находила, что и рассказать невозможно.

Как-то мой взгляд упал на шкафчик, в котором стояло несколько разных бутылок со спиртным для гостей. Я выпил рюмочку, и мне стало легче. Я подумал: ну вот хоть это, если нет ничего другого. И так вот – одна рюмочка, другая, третья – и пошло по вечерам. Я выпивал, чтобы успокоиться, чтобы не мучиться и не думать слишком много. И начал втягиваться.

Прошло несколько недель. Вдруг – телефонный звонок. Звонит Милица – сербка, помощница моей покойной жены, она была заместительницей регента, а после её кончины стала регентом. Мария её воспитала и научила многому. И Милица говорит мне: «Я не решалась вам позвонить, но оба наши батюшки сказали, что я обязана это сделать». Я говорю: «А что случилось, Милица?» – «Ваша супруга явилась мне. И знаете, как? Идет с корзинкой, и в корзинке что-то лежит, какие-то салфетки. Она вынимает из-под салфетки бутылку и говорит: «Смотри, какая у меня хорошая ракия». А ракия – это сливовая настойка, очень крепкая. Что-то вроде нашей наливки. Мария сказала мне: «Попробуй». Я подумала: как же так, матушка принесла ракию да ещё говорит, что крепкая и чтобы я попробовала. Ну, я смутилась, взяла и попробовала. И она такая горькая! Но мне было неудобно сказать, что это вино горькое, и я сказала: «Да, очень крепкая ракия». Она положила бутылку в корзину и говорит: «Вот видишь, теперь мне приходится и об этом заботиться. Поняла?» Я подумала: «А что я должна понять?» А Мария дошла до входа, потом вдруг обернулась и говорит: «Позвони моему мужу», – и исчезла. Не знаю, было ли это во сне, в полусне или как-то ещё, но вот такое мне привиделось».

Конечно, когда я это услышал, привычку расслабляться с помощью рюмки у меня как рукой сняло. Никогда в жизни больше такого не было. Теперь это уже не проблема, но тогда я вообще не мог смотреть на алкоголь. Вот и говорите после этого, что нет загробной жизни и нет помощи оттуда, что нет святых, которые нам являются.

... Когда я переехал в Америку, то многое оказалось непривычным. Меня очень смущали некоторые человеческие отношения – в частности, между мужчинами и женщинами. Среди людей, которые приблизились ко мне как к только что назначенному епископу, многие проявляли внимание хорошее, дружеское. Но иногда я чувствовал какой-то соблазн. Я не знал, что это такое, возможно ли такое отношение, нет ли тут чего-то нехорошего... Это меня смущало: иногда я не знал, как себя вести. Ведь главное – не отпугнуть людей, а с другой стороны, чтобы не было чего-то неправильного.

Однажды я заболел, причём довольно серьёзно... Температура за сорок, то есть подошла к границе, которая определена для человеческого организма. Я перестал понимать, что со мной происходит. И вдруг ощутил себя парящим где-то под потолком. Но в то же время вижу себя лежащим в постели, сам не знаю, где и как. Вдруг смотрю, входит моя Маруся, смотрит на меня, улыбается и говорит: «Тебя что-то смущает в твоих отношениях с прихожанами? Вспомни, как ты любил тех, кто тобою руководил: владыку Антония, владыку Иоанна (Максимовича), владыку Нестора... Вспомни! Вот так люди относятся и к тебе. Это трогательная любовь душ, которые тянутся к тебе. Будь настоящим пастырем, и все будет хорошо».

Через какое-то время я вновь ощутил себя лежащим в постели. С той ночи я начал выздоравливать. Я много думал об этом откровении. Слова покойной жены очень помогли мне в моих взаимоотношениях с прихожанами, и я бесконечно благодарен Богу за это. Это было действительно откровение, указание, трогательная забота, нисходящая с неба.

Письмо из Сан-Франциско

Я ещё не пережил разлуку с моей женой, которая сорок лет была моей незаменимой помощницей... Все у нас было вместе. А ушла она за какие-то восемнадцать часов в иной мир.

После смерти жены я попросил моего духовника владыку Антония Сурожского постричь меня в тайные монахи, что разрешается в некоторых случаях. И он согласился.

Вдруг совершенно неожиданно, когда ещё дни траура не прошли, я получаю письмо от моего старого друга, с которым мы в молодости были очень близки, – владыки Иоанна, в миру князя Дмитрия Шаховского. Он тогда был уже архиепископом и возглавлял западную американскую кафедру с центром в Сан-Франциско. Он писал: «Бросай все и приезжай сюда, принимай от меня мою кафедру. Мне это трудно, а тебе как раз подойдёт».

Совсем молодым человеком он почувствовал влечение к Церкви, поехал на Афон, и там его духовник, епископ Вениамин, постриг его в монашеский ангельский образ. Затем он по послушанию поехал сначала в Югославию, в Белую Церковь, – туда, где в 1920 году находились Крымский кадетский корпус и Харьковский институт благородных девиц. И там он, молодой иеромонах, обслуживал эти корпус и институт, хотя у них были свои законоучители.

Это был блестяще одарённый молодой энергичный человек, который имел некое прозрение, если можно так сказать. Он остро чувствовал необходимость проповедовать слово Божие. «Горе мне, если не благовествую», – говорит святой апостол Павел. И молодой монах был именно таким. Мы с ним встретились. Он часто ездил по разным местам Европы; приезжал в Югославию, тогда ещё независимую Прибалтику; в Эстонии познакомился с будущим Патриархом Московским и всея Руси Алексием II, который в то время был ещё мальчиком.

И вот этот удивительный молодой монах вдруг появился в доме моих родителей, потому что узнал, что мой отец был серьёзно болен. Он молился очень усердно, соборовал моего отца, а потом написал мне, спрашивая: «Надеюсь, вашему отцу лучше?» А отцу действительно стало лучше, он поправился. С этого началось наше знакомство, которое переросло в дружбу. Я тогда оканчивал гимназию. И отец Иоанн был одним из тех, кто оказал на меня сильное влияние, которое привлекло меня к служению Церкви. Я был уже протоиереем, у меня в Англии, как и у него, был разъездной приход – я все время ездил. Но после смерти матушки я остался один, совершенно один в пустом доме. И в это время вдруг пришло письмо из Сан-Франциско: «Приезжай, будешь епископом Сан-Францисским вместо меня».

Это было частное письмо, и оно меня несколько обескуражило. Известно, что протоиереи в Православной Церкви, оказавшиеся вдовцами, автоматически становятся кандидатами на епископские кафедры. Я никогда об этом не задумывался, потому что был уверен, что моя жена переживёт меня. Я полагал, что должен позаботиться о её будущем, но оказалось, что она ушла раньше.

Я не знал, что делать, как поступить, и пошёл к моему духовнику на исповедь. Владыка Антоний мне говорит: «Я знал, что это рано или поздно произойдёт, независимо от того, стал ты монахом или нет. Я только не знал, откуда это придёт. Но вот пришло, и ты не смеешь отказываться. Это нельзя, потому что сейчас есть такая нужда... Раз так случилось, надо это принять как Промысл Божий». Он меня убедил в этом, но сказал: «Не надо так сразу. Подожди. Ответь, что в принципе согласен, но просишь какое-то время подождать».

Ещё до разговора с духовником я написал письмо владыке Иоанну, в котором просил дать мне время. «Я не могу так сразу решить, – писал я, – это трудно, ещё слишком мало времени прошло после смерти жены, дайте мне время хотя бы до Рождества, дайте возможность немножечко отдохнуть от всего тяжёлого, помолиться, попоститься и спросить духовника. В любом случае решать буду не я, а мой духовник». Решение моего духовника было положительное. И тогда я поехал в Америку.

У меня была гостевая виза, потому что моя мать жила там. Но для переезда в Америку на постоянное жительство существует особый порядок. В Америку переехать просто так нельзя. Поэтому я поехал так, как обычно ездил, навестить родных.

Я приехал к владыке Иоанну, он принял меня очень тепло и пошутил: «Ну вот, приехал на смотрины». Что ж, «смотрины» проходили очень просто: я ездил из одного прихода в другой. Люди знали, конечно, что я кандидат на кафедру в Сан-Франциско, беседовали со мной, задавали вопросы. Они понимали, что мне нелегко, что меняется вся моя жизнь. У меня остались очень хорошие, светлые воспоминания об этом периоде.

Я вспоминаю, как был на большом торжестве по поводу автокефалии Православной Церкви в Америке. Вселенская Православная Церковь состоит из самостоятельных – по-гречески автокефальных, самоглавных Церквей. Их всего четырнадцать – Константинопольская, Иерусалимская, Александрийская, Антиохийская, Российская, Сербская и другие. В те дни родилась пятнадцатая. Даровала ей каноническое самостоятельное существование Российская Матерь-Церковь. Рождение новой Церкви было болезненно.

До октябрьской революции все православные в Америке входили в Русскую Православную Церковь, которая начала свою проповедническую деятельность ещё в XVIII веке. И стала русской епархией. Но с начала революционных событий в России связь с патриархией прервалась. И это заставило миллионы православных в Америке самим организовать свою церковную жизнь. Греки образовали свою греческую епархию, подчинив её Константинопольской Церкви, сирийцы, сербы, болгары, румыны, албанцы поступили так же, подчинив свои епархии Церквам на родине. Русские же разделились на три группы: на самостоятельную Американскую митрополию, на Русскую Зарубежную Церковь и на экзархат Московской Патриархии, продолжавший поддерживать некоторую связь с Москвой. Вскоре такие же разделения произошли и у румын, болгар, сербов, украинцев, албанцев – в православной Америке воцарился хаос. Самая большая из всех Церквей была Американская митрополия. Она вела борьбу с экзархатом Московской Патриархии. Выдвигались и политические, и экономические претензии друг к другу.

Но теперь это в прошлом. Церковь-дочь нашла в себе силы прекратить борьбу и просить Церковь-Мать – Московскую Патриархию – даровать ей самостоятельность канонического бытия. А Церковь-Мать нашла в себе силы все простить и предоставить дочери полную церковную самостоятельность. Однако не все другие Церкви это признали. Но, несмотря на все трудности – провозглашение автокефалии Православной Церкви в Америке состоялось.

Снова в Лондоне

Вернувшись в Лондон, я продолжал вести передачи по радио, совершал богослужения, ездил по приходам – у меня были приходы, которые находились довольно далеко от Лондона. Один был в Оксфорде; и он был очень интересен в том отношении, что церковь была в доме воспитателя царского наследника.

Я служил для сербов. Они очень подружились с архимандритом Николаем (Гиббсом). До Октябрьского переворота он был воспитателем детей императора Николая II. Во время Гражданской войны он оказался на Дальнем Востоке, в Маньчжурии, в русском городе Харбине. Этот город стоял на Китайско-Восточной железной дороге. Там было много русских, в основном железнодорожных служащих. Они так и остались там после революции, это была для них своего рода эмиграция. Просто как жили, так и остались там, и китайцы их не трогали – до Мао Цзэдуна.

В Харбине Сидней Гиббс стал монахом, и постригал его владыка Нестор (Анисимов).

Позже отец Николай оказался в Оксфорде. Я там служил, когда приезжал в Англию. Помню, как однажды я читал лекцию студентам Оксфордского университета. Там был студент, англичанин, интересовавшийся Православием. Его звали тогда Тимоти Уэр. Теперь это епископ Каллист, известный в православном мире не только Европы, но и Америки, в России его тоже знают. Очень интересный человек.

Интересно, что в Оксфорде сейчас служат два моих друга, оба – епископы. Один, Каллист, руководит греческим приходом, прекрасно говорит по-гречески и пишет книги о греческих отцах Церкви и на другие темы. А другой – епископ Василий (Осборн). Сам он – выходец из Америки, туда переселились его предки. Там он вырос и стал православным, и вся его семья стала православной. Он был молодым человеком, когда владыка Антоний Сурожский прислал его к нам, в дом святого Симеона, в качестве диакона и моего помощника.

Эти два молодых тогда близких мне человека оказались епископами в одной и той же Православной Церкви, которая имеет, подобно двуглавому орлу, два прихода: греческий и русский. Греческим приходом, который находится в юрисдикции греческого митрополита, управляет владыка Каллист, а русским – владыка Василий (Осборн), его приход находится в юрисдикции владыки Антония Сурожского. Это очень интересное сочетание. Надо сказать, что живут они очень дружно. Конечно, их объединяет не только английский язык, но и многое другое. Оба они преподают в Оксфордском университете. Так что православная жизнь в этой стране продолжается.

Со всем этим я близко познакомился ещё до смерти жены. Тогда я много ездил и служил, в том числе в Оксфорде, и часто останавливался там у отца Николая. Когда пришёл его последний час, я его исповедовал и напутствовал, а потом отпевал.

О царской семье

От отца Николая (Гиббса) я узнал о «секретах» царской детской и его отношении к этой семье.

То, что он стал воспитателем детей императора, было чистой случайностью. Кто-то рекомендовал его, он понравился, и его кандидатура была принята. Он стал, сам того не ожидая, членом этой семьи.

Его так привлекло Православие, с которым он познакомился через детей императора и императрицу, что, когда произошла революция и царская семья должна была уехать далеко в Сибирь, в Тобольск, он поехал с ними и разделял трудности, которые обрушились на эту семью. Затем он с ними же поехал в Екатеринбург. Но поскольку те, кто вёз семью, знали, на что она обречена, его отделили как иностранного гражданина. Он дожил до трагедии, известной всему миру, и пережил её очень тяжело. И всё это вместе взятое привело его к монашеству. Он оказался вместе с армией Колчака, которая отступала через Сибирь, в Харбине, чисто русском городе в Маньчжурии. Русском – потому что это было на Китайско-Восточной железной дороге, где было много русских служащих, и это сделало город ещё до революции русским. Там он познакомился с владыкой Нестором (Анисимовым), который был миссионером на Камчатке, а затем в Китае. Владыка Нестор организовал в Харбине русский православный Дом милосердия. И там Сидней Гиббс принял Православие и монашеский постриг с именем Николай – в память о государе императоре Николае II. Там он служил как священник до начала Второй мировой войны. По ряду причин ему пришлось вернуться на родину, в Великобританию. Фактически трудности начались за несколько лет до войны, и он оказался в Лондоне в 1938 году. Служил там в русской православной церкви на английском языке для англичан. Потом ему была дана англиканская церковь в самом центре Лондона.

Я с отцом Николаем близко познакомился и услышал от него много такого, о чём люди не знали. Он мне рассказал о том, что произошло после того, как он узнал о трагической гибели царской семьи. Никто не знал, как всё это произошло и где были тела убитых. В это время в Екатеринбург, как известно, приехал следователь Соколов. Вместе с армией Колчака туда прибыл и мой дядя, двоюродный брат моего отца, полковник Павел Павлович Родзянко. И он вместе с Соколовым и присоединившимся к ним Сиднеем Гиббсом (будущим отцом Николаем) начал следствие. Они спускались в шахту, которая, как они предполагали, была местом захоронения членов царской семьи. Они исследовали Ганину Яму, но ничего не нашли, кроме некоторых вещей. И там, рассказал мне отец Николай, он нашёл гвозди, большие гвозди, которые лежали на дне шахты. Он сразу узнал эти гвозди. Они находились в кармане наследника. Когда они – воспитатель и его воспитанник – играли в нечто, похожее на кегли, то расставляли эти гвозди и бросали мячик. И когда он обнаружил эти гвозди, ему стало ясно, что мальчик был убит и его тело находилось здесь. Они собрали гвозди и другие вещи, которые нашли, в специальный чемоданчик. Там уже были обожжённые кости. Они обнаружили также следы двух больших костров и явных попыток сжечь человеческие тела. Как известно, следователь Соколов полагал, что все тела были сожжены там, но для этого все-таки не было достаточно данных. Окончательных выводов следствия отец Николай не знал.

Надо сказать, что мой дядя нашёл там остатки не только смерти, но и жизни. Он обнаружил любимую собачку наследника по кличке Радость (по-английски – Джой). Собачка бегала около того места, где, по-видимому, были сожжены или была попытка сжечь человеческие тела. Но они там ничего больше не нашли.

Всё, что было найдено, они передали – тоже интересная связь с нашей семьёй – с помощью дедушки и бабушки Петра Сарандзинаки, обрусевшего грека, мужа моей племянницы. Пётр Сарандзинаки в деталях знал всё о своих дедушке и бабушке. Его дед был генералом в армии Колчака. Ему было поручено этот ковчежец, этот чемоданчик, отвезти в Европу. Они кружным путём, через Китай и другие страны, перевезли его в Западную Европу. Впоследствии этот чемоданчик был замурован в стене храма-памятника императору Николаю II в Брюсселе, в день памяти Иова Многострадального. Это был день рождения государя, и он часто говорил и писал в дневнике, что в покровители ему дан святой страдалец и на его долю, наверное, тоже выпадет много страданий.

Джоя привезли в Виндзорский дворец. Мой дядя прибыл туда по приглашению короля Георга V, который, как известно, был двоюродным братом государя и был похож на него до такой степени, что их часто путали, особенно в молодости. Король Георг V и мой дядя Павел встретились наедине, даже лакея не было. И дядя рассказал ему всё, что знал о гибели царской семьи и о страшных находках. Джой, переданный королю, в какой-то степени облегчил его горе. Собачка принесла радость в Виндзорский дворец и была похоронена, когда пришёл её срок, в Виндзорском парке. И сейчас там можно увидеть эту трогательную могилку – символ того, что вся природа, в том числе и братья наши младшие, соединяются в Царстве Божием. У короля не было никакой возможности оказать помощь своим близким родственникам. Нельзя также забывать, что императрица Александра Фёдоровна была любимой внучкой королевы Виктории, выросла в Англии, очень любила эту страну и её там очень любили.

Встаёт вопрос: почему английский двор не помог вывезти царскую семью? Говорят, что это было невозможно по политическим мотивам – тогдашний премьер-министр лейборист Ллойд Джордж был против этого. Они боялись, что это может отрицательно отразиться на международных отношениях двух стран. Может быть, мы не знаем. Но мой дядя говорил, что король переживал гибель царской семьи как личную трагедию. И вся королевская семья до сих пор относится к этому как к огромному горю, это мы знаем.

Отец Николай много рассказывал об удивительной царской семье, которую он так полюбил. Он раскрыл мне картину их жизни, их взаимной любви и глубокой веры, которые царили в этой семье, и отношение к ним английских родственников. Так что я никого не сужу.

"Аксиос"

Так или иначе, время шло. И однажды я получил сообщение, что мне звонили из Германии. Потом телефонный звонок – звонил сербский владыка Лаврентий. Он жил в Германии, так как был епископом Западно-Европейским – для Сербской Церкви, для сербских эмигрантов – и Австралийским. Представляете, какая у него была огромная территория – вся Западная Европа и вся Австралия. И он мне сказал: «Поздравляю вас». Я спросил: «С чем?» – «Архиерейский Собор Американской Православной Церкви избрал вас своим епископом. Поздравляю вас». – «Спасибо». Это для меня было важно, потому что для переезда надо было иметь канонический отпуст от Церкви, в которой я служил. Это было официальное сообщение о моём избрании, что для меня было в известной мере новостью, – я не знал, что заседание Архиерейского Синода уже состоялось.

В своё время я начал служить в Сербской Церкви и не мог, даже если бы и хотел, перейти в Русскую Церковь, потому что не было мест. Это было перед самой войной. После кончины митрополита Антония (Храповицкого) руководителем Русской Зарубежной Церкви стал владыка Анастасий. В Югославии никаких расколов и разделения не было – там всё было единодушно и при поддержке дружеской Сербской Церкви не было никаких проблем. Сложности были с отцом Василием, моим тестем. Он должен был сразу идти на сербский приход, потому что мест в русских заграничных храмах было раз-два и обчёлся и всё было уже занято.

Так было и со мной. Окончив богословский факультет, я пришёл к владыке Анастасию, но у него мест не оказалось, и он посоветовал мне обратиться в Сербскую Церковь. Но в это время мне предложили поступить в аспирантуру при Лондонском университете. И тогда всё само собой разрешилось. Я получил благословение и владыки Анастасия, и сербского Синода, потому что официально был сербским студентом, членом Сербской Церкви.

Тогда я получил назначение в город Новый Сад на севере от Белграда, недалеко от Сремских Карловцев. Я уже рассказывал, что там был епископ Ириней (Чирич), очень эрудированный лингвист. Он говорил на тринадцати языках, правда, прибавлял, что ни одного из них не знает в совершенстве, даже сербского. Это он, конечно, говорил из скромности, на самом деле был действительно очень образованный и интересный человек. У нас с ним были дружеские отношения, хотя он был епископом, а я молодым священником. А сейчас я начал готовиться к переезду в Америку. Я получил официальный документ из Нью-Йорка, от Синода Американской Православной Церкви, и на это надо было также официально ответить. Я снова пошёл к своему духовнику и услышал: «Ну что ж, мы встретимся с представителем здешнего сербского епископа владыки Лаврентия, с отцом Мило Николичем, и обсудим этот вопрос официально». Когда заседание закончилось, меня пригласили. И они оба, когда я вошёл, дружески запели: «Аксиос», – что по-гречески означает «достоин». При посвящении в диакона, в священника и тем более в епископа хор, духовенство и народ поют «Аксиос». Итак, мне пропели «Аксиос» и дружески поздравили.

Виза

Я стал готовиться к отъезду. Прежде всего нужно было подать прошение о выдаче постоянной визы в Америку. Я заполнил анкету, написал заявление, предъявил паспорт. Но через некоторое время меня вызвали в консульский отдел и говорят: «В анкете написано, что вы были судимы и находились в тюрьме». Я говорю: «Да, я был судим и находился в тюрьме». – «Где?» – «В Югославии». – «За что?» Я говорю: «За превышение дозволенной религиозной пропаганды». – «И ничего больше?» – «Ничего больше». – «Никто не может получить вид на постоянное жительство в Америке, если была судимость. Поэтому мы не можем дать вам визу, пока вы не представите документы». Я говорю: «Так никто мне не выдаст такие документы – это же Югославия, коммунистическая страна». – «Ну что вы, Югославия же нейтральная страна». – «Это с вашей точки зрения нейтральная, а тридцать лет назад, когда в России был Сталин, там была коммунистическая диктатура». – «Ну, вы нам не расписывайте, мы отлично знаем, что происходит в Югославии. Пожалуйста, предоставьте необходимые документы, иначе мы вам постоянную визу выдать не сможем». Я говорю: «А что нужно?» – «Документ от югославского правительства».

Я написал официальное заявление и отправил по адресу, который мне дали. Никакого ответа. Я послал заказное письмо – снова нет ответа. Я пришёл в консульский отдел и говорю: «Я послал письмо, вот расписка: почта доставила, а ответа нет». – «Нас это не касается, это ваше дело. Захотите – достанете. Иначе визы не будет, так как вы были судимы». Тогда я позвонил в Сербскую Патриархию, и там мне сказали: «Да, мы знаем, мы тоже получили сообщение, владыка Лаврентий нам сообщил. Но лучше, если вы приедете сами».

А надо сказать, что в это время в Югославии порядки в некотором смысле стали действительно несколько иными, чем в других странах советского блока. После того как Тито поссорился со Сталиным, он должен был как-то наладить отношения со странами Европы. В результате стало возможно любому человеку, имеющему паспорт любого государства на территории Западной Европы, приехать в Югославию без визы и югославский гражданин мог въехать в любую из этих стран тоже без визы.

Во всём остальном Югославия оставалась коммунистической страной. Это была настоящая диктатура, и там шутить не умели – я это хорошо знаю по себе. В то время в стране были гонения на религию – такие же, как и в Советском Союзе.

Мне ничего не оставалось, как сесть в самолёт и полететь в Белград. Конечно, я сообщил об этом в Патриархию. Когда я прилетел, меня встречали секретарь и водитель патриарха с машиной и передали от патриарха приглашение сразу же приехать к нему в Патриархию, быть его гостем. Секретарь мне шепнул: «Это для вашей безопасности». В Белграде жил брат моей покойной жены, он тоже меня встречал. Мне не хотелось его обижать, и я сказал об этом секретарю. Он сказал: «Конечно, это дело ваше, но если вдруг потребуется срочно связаться с Патриархией – вот телефон». Но ничего не произошло. Я пробыл несколько дней у моего шурина, а потом переехал в Патриархию.

Когда патриарх меня принял, мы довольно долго разговаривали. И патриарх сказал: «Ну что ж, раз они настаивают, вам придётся поехать в Новый Сад. Поезжайте».

Приехав по данному в американском консульстве адресу, я узнал, что это адрес организации, аналогичной НКВД в России, УДБА – Управа државна безбедности Югославии. Меня встретили холодно-любезно, провели наверх к каким-то довольно крупным военным чинам. Их было двое. Один из них взял у меня паспорт и передал какому-то чиновнику. Затем начался разговор.

Разговор мало чем отличался от памятного разговора, случившегося тридцать лет назад, перед тем как меня осудили и отправили в тюрьму. Но разница всё же была. Она заключалась в том, что когда я начинал слишком уж спорить, в те времена мне давали зуботычины, а сейчас любезно угощали кофе. Но содержание оставалось прежним. В конце разговора мне было сказано: «Мы не можем выдать вам такой документ, вы его от нас никогда не получите. Понятно?» – «Понятно», – сказал я. – «Ну вот и всё».

Разговор был прерван стуком в дверь. И это тоже оказалось новым по сравнению с давним допросом и, вероятно, было бы невозможно в те годы в Советском Союзе. В кабинет вошёл священник. Мои собеседники очень удивились, увидав его, но вели себя вежливо. А он сказал: «Я пришёл по распоряжению нашего владыки епископа Новосадского, чтобы сообщить вам, что владыка уже организовал поездку архимандрита – я тогда уже был архимандритом Владимиром – в Бачку Тополу». Бачка Топола – это районный центр, где находился районный суд, в котором меня судили, там я был арестован. И там председатель суда ждал встречи со мной. Когда они услышали об этом, один из них сказал: «Ну что ж, видимо, епископ устроил это через Верску комиссию». А Верска комиссия – это то, что по-русски называлось сначала Советом по делам Православной Церкви, а позже Советом по делам религий при Совнаркоме СССР (потом – при Совете министров СССР). «Что ж, раз Верска комиссия пошла на это для связи между правительством и Церковью, пожалуйста, поезжайте, но помните, что мы вам сказали, – от нас вы ничего не получите».

Ну я поехал, отдавая себе отчёт в том, что это холостой заряд и холостой выстрел, что ехать, собственно, надо только для того, чтобы быть вежливым по отношению к епископу и убедить консульство, что документ мне не дают. Мой шурин поехал со мной, он очень за меня переживал.

Мы приезжаем в Бачку Тополу. На месте старого суда стоит новое красивое здание. Нас встречает вежливый молодой человек. «Я очень рад с вами встретиться и поговорить. Пожалуйста, садитесь». Мы садимся. Я представляю своего шурина. И молодой человек говорит: «К сожалению, мы не можем вам помочь». Я спрашиваю: «Почему?» – «Мы потеряли ваше дело. Вашего дела просто не существует. У нас нет документов, на основании которых мы могли бы дать справку». – «Как это возможно?!» – «Ну, знаете, тридцать лет прошло, много воды утекло. Мы переехали в новое здание. Все архивы пропали. Единственное, что мы нашли, – это запись в журнале. В нём фиксировались дела, которые велись. И там есть ваша фамилия и число, когда вас судили». – «За превышение дозволенной религиозной пропаганды?» Он подтвердил. Я говорю: «Так дайте мне фотокопию этой страницы, мне больше ничего не надо». – «Знаете, к сожалению, это довольно сложный вопрос». – «Почему?» – «Потому что нам сообщили из Министерства внутренних дел, что этот вопрос может быть решён только на дипломатическом уровне. Запрос должен пойти в Министерство иностранных дел, а Министерство иностранных дел должно переслать его в Госдепартамент Америки, Госдепартамент Америки тоже должен сделать официальный запрос. Если вопрос будет решён положительно, тогда мы вам эту копию дадим». Я понял, что это пустой разговор, ничего не получится.

Ну, хорошо, нельзя так нельзя. Но потом мы начали разговаривать просто так, как обычные люди. Он оказался местным венгром, гражданином Югославии, сочувствовал маршалу Тито. Конечно, он ничего не знал о том времени, потому что тридцать лет назад был маленьким мальчиком. Мы дружески распрощались.

Когда мы приехали в Патриархию, я рассказал всё патриарху. Патриарх отнёсся к этому с сербским темпераментом: сжал кулак и стукнул им по столу: «Я так и знал! Мерзавцы! Что делают! Я вам говорить не хотел, думаю, пусть съездит, посмотрит сам. Ну ничего, мы это дело поправим. Я напишу заявление, и посмотрим, как христианская Америка отнесётся к такому документу Сербского патриарха». Затем продиктовал заявление, в котором говорилось, что такой-то был с такого-то до такого-то года священником, никогда не был судим с точки зрения Церкви; с его стороны никогда не было никаких нарушений – ни канонических, ни нравственных или каких-то других. Был судим государственной властью «за превышение дозволенной религиозной пропаганды». Поскольку я был британским гражданином, живя в Англии уже тридцать лет, у меня был британский паспорт; без этого паспорта я не мог бы прилететь в Югославию. «Пойдите в Британское посольство и передайте им этот документ, чтобы они сняли с него копию и имели у себя в архиве на всякий случай. После этого сразу же, не задерживаясь, садитесь в самолёт и летите в Лондон с моим благословением».

Я так и сделал: позвонил в посольство. И мне ответили, что все знают, что им о моём приезде уже сообщили, что управляющий делами – тогда не было посла – просит меня прибыть. «И пожалуйста, пройдите через главный вход, потому что он хочет встретить вас лично». И вот мы подъезжаем к посольству. Входим туда, и навстречу идёт – я глазам своим не поверил – мой бывший студент, которого я учил русскому языку в Кембриджском университете. А он вдруг заключил меня в свои объятия: «Я так рад вас видеть!»

Мы долго беседовали. Он мне рассказал о положении Церкви в Югославии. Оно было совсем не таким, каким его изображали югославские власти, что с большим трудом, но Церковь выживает. В общем, картина, характерная для коммунистических стран, в том числе и для Югославии. Я оказался прав в оценке положения Церкви в тоталитарном государстве.

Когда я пришёл в американское консульство с письмом патриарха, консул прочитал его и сказал: «Это, значит, от патриарха? Но в Югославии Церковь отделена от государства?» Я говорю: «Да, отделена». – «Ага, значит, этот документ нам не годится, потому что он должен быть от правительственных учреждений, а не от отделённой от государства Церкви». Тогда я рассказал ему всё как было: был там-то и разговаривал с тем-то; и что мне было сказано: «Никогда вы от нас такого документа не получите». То есть получилось так, как я предупреждал. Я напрасно туда летал, напрасно тратил время и деньги, но ничего не получил и никогда не получу. «Мне, – сказал консул, – очень жаль, но это означает, что мы не сможем дать вам визу. Вы не можете въехать в Америку». – «Но верните хотя бы паспорт». – «Пожалуйста». Он протянул мне паспорт, а в нём всюду печати: «кэнсел», «кэнсел», «кэнсел» – «отменено», «отменено», «отменено». Все мои визы отменены, даже те, которые давали мне возможность посещать мать. Я говорю: «Что это такое?» – «Это, – отвечает, – по закону». – «Что по закону?» – «Вы подали прошение о постоянном жительстве, и с этого момента все поездки туда, даже в гости, отменяются, пока не будет окончательного решения по вопросу о постоянной визе». Я говорю: «Как? У меня же там мать!» – «Мне очень жаль, но это уже ваше частное дело. Мы действуем по закону». Я говорю: «Слушайте, но приближается круглая дата – скоро ей исполнится сто лет. Сейчас подходит Рождество, я собирался её навестить...» – «К сожалению...»

Конечно, я был очень расстроен, однако никому ничего не говорил. Но об этом узнал мой старый друг, бывший аббат Ампльфорского аббатства архиепископ Вестминстерский, глава Католической Церкви в Англии. Он позвонил американскому послу, с которым был в хороших отношениях, и рассказал ему мою историю. И оттуда пришло распоряжение консулу: выдать такому-то визу на месяц для посещения матери. Визу мне вручил посол. Я по телефону сообщил митрополиту Американскому Феодосию, что приезжаю только на месяц.

Посвящение в Епископа Вашингтонского

Итак, я получил визу на месяц. Звоню в Нью-Йорк. Там уже знают о всех моих трудностях, что я летал в Югославию. Я сообщил, что прилечу в Америку на месяц, – мне разрешено посетить мать, но затем я должен вернуться в Англию. После этого мне позвонили: «Владыка митрополит просил вам передать: приготовьтесь, 12 января вы будете посвящены в епископа Вашингтонского». Интересно, что патриарх Сербский, с одной стороны, и митрополит Американский, с другой, поступили против воли государственных властей. Митрополит не имел права меня посвящать в епископы, да ещё с титулом «Вашингтонский», если я не проживаю в Америке и не имею разрешения на постоянную работу. Но он решился на это.

Я прилетаю, совершенно не подготовленный стать епископом ни духовно, ни в бытовом плане. Мне даже негде остановиться. Наконец такое место нашлось: в Вашингтоне жила моя племянница, которая была замужем за отцом Виктором Потаповым – настоятелем храма Зарубежной Церкви. Как известно, Зарубежная Церковь не в большой дружбе с другими Православными Церквами. Но так уж получилось. Все Потаповы пришли на мою хиротонию. И маленький мальчик, мой внучатый племянник, потом говорил: «Когда мы вместе делали нашего дедушку владыкой...» Взрослые потом долго шутили по поводу этого его высказывания. Это произошло 12 января 1980 года.

Так я стал епископом. Всё произошло очень быстро. Конечно, мне надо было хоть какое-то время просто побыть викарно под покровительством владыки Иоанна. Признаюсь: все это немного вскружило мне голову: я – епископ! Каюсь в этом, это была ошибка с моей стороны, не надо было так сразу становиться епископом.

Из-за того что я ещё не был готов к епископству, получилась крупная неудача, произошло взаимное непонимание. Я ничего не знал тогда о церковных делах Америки, поэтому не учёл, что в Америке уже был некий обновленческий священник Кедровский, который посеял там довольно много обновленческих семян. И эти семена давали всходы в разных епархиях и в разных условиях, независимо от юрисдикции. Это было очень похоже на то, что происходило в России: несерьёзное отношение части духовенства к Церкви, вылившееся в обновленческое движение «Живая Церковь». Подобное происходило и в Америке. Там даже был суд, и не так-то просто было вернуть занятый обновленцами главный собор. И в Сан-Франциско подобралась группа молодых священников, которые имели совершенно превратное представление о том, что есть Церковь. Мне это было особенно ясно, потому что примером для меня была Сербская Церковь.

Надо сказать, что Сербская Церковь, которая в течение многих столетий жила в очень трудных условиях, существовала все эти годы только благодаря очень определённому каноническому сознанию, ясному пониманию, что такое Церковь, и твёрдой внутренней дисциплине в отношениях духовенства к епископам и епископов к своей пастве. Всякий епископ был этнарх, особенно во времена пятисотлетнего турецкого ига в сербских землях.

Хиротония. 12 января 1980 г.

Мои представления о том, какой должна быть Церковь, отличались от тех, что были в условиях Америки или в России в 1918–1920-х годах. Один молодой священник сказал мне: «Владыко, будьте осторожны, потому что у нас здесь традиция – бороться с архиереями». Забегая вперёд, скажу, что мой преемник, которого я хотел сделать своим викарием, епископ Тихон, получивший свое имя в память святителя Тихона Московского, сказал этому священнику сразу же после того как я уехал: «Чтобы я не видел тебя на территории епархии!» – и выгнал его. Вот какая была обстановка.

Мне было совершенно ясно, что нужны решительные шаги. И я их сделал. Написал циркулярное письмо, перевёл многих священников в другие места и дал понять, что потребую соблюдать абсолютную, железную дисциплину. И тут произошёл открытый мятеж, непослушание. На епархиальном собрании были дикие крики, противостояние.

И в конце концов Синод Американской Православной Церкви послал епископа – я имени его называть не буду – со священником проверить, что же у нас происходит. А меня пригласили на заседание Архиерейского Собора. Фактически Собор и Синод было одно и то же, потому что было всего одиннадцать епископов и они всегда собирались вместе. По-английски это называлось «Синод», а фактически был Собор. Все собирались. Я задал вопрос митрополиту Феодосию: «У вас есть какие-нибудь обвинения против меня?» – «Нет». – «Ничего?» – «Ничего». – «В чём же тогда дело?» – «А вот в чём: у нас есть сведения, что половина священников епархии уедет, если вы вернётесь». Впоследствии я узнал, что речь шла о взбунтовавшихся молодых обновленческих священниках, а старшее поколение священников было горой за своего епископа. Это выяснилось очень скоро. Но дело было сделано. Епископы оказались на стороне смутьянов.

К утру мне надо было дать ответ. Естественно, ночь я провёл в молитве и сквозь тонкий сон услышал голос моей покойной жены. Она продиктовала мне письмо, которое я должен написать Архиерейскому Собору. Я встал, сел к столу и начал записывать то, что звучало в моих ушах. Письмо было написано на блестящем английском языке, что для меня не было характерно, с юридической лексикой, как будто его писал адвокат, без единой ошибки. Я все это перепечатал на машинке и явился с этим документом. Это было прошение об отставке.

Дискуссии не было. Моё письмо было прочитано в полной тишине. Моя отставка была принята. Это письмо было разослано во все мои приходы. Мне был дан отпуск, и я имел возможность поехать в Лондон и там собрать записи моих бесед по радио, которые Би-Би-Си транслировало в течение двадцати девяти лет на Россию. Позже у меня появилась возможность снова передать всё это по радио на Россию, но уже другим путём.

Я вернулся в Америку. Это было время Великого поста, и мне было разрешено остаться на Страстную неделю и Пасху у себя в епархии. Я вернулся, и тут сразу наметилось разделение. С одной стороны – горячие сторонники мои и всех моих мероприятий, а с другой – те, кто был настроен враждебно. Бог им судья. Мне это было очень полезно. Я не сожалею, что всё так получилось, это было по Промыслу Божию.

В епархии было несколько женщин, которые очень хотели организовать монастырь. И в Великую Пятницу я собрал их в историческом месте, в Евгеньевской пустыньке, где до того жили монахи, но они потом уехали. Там оставался один монах, которого я назначил на трудный приход, и он там очень хорошо справился. В Евгеньевской пустыньке мы открыли монастырь Святого Креста.

История этого монастыря интересна. Сравнительно недавно было нужно собрать всех монахинь где-то вместе, потому что было несколько женских монастырей с небольшим числом монахинь. И вот владыка Тихон решил женский монастырь Святого Креста закрыть, а открыть мужской. Он назначил туда молодого монаха, моего бывшего воспитанника, американца, который принял Православие, потом некоторое время жил на Валааме, в Валаамском монастыре как гость, и теперь стал молодым и горячим монахом. Монастырь был назван именем святителя Иоанна Шанхайского и Сан-Францисского, чудотворца. Для меня это было сюрпризом. Именно владыка Иоанн привёл меня в Церковь. Я присутствовал на его канонизации. Канонизировала его Зарубежная Церковь. К его титулу «Шанхайский» был добавлен титул «Сан-Францисский».

Мы встретились с владыкой Тихоном, когда я приехал на канонизацию святителя Иоанна. Мы вместе служили в крепости Форт-Росс, которая осталась с тех времён, когда принадлежала России – было такое время в начале XIX века. В День независимости Америки мы всегда совершали там литургию. И я почувствовал, что мой преемник владыка Тихон полностью разделяет слова владыки Иоанна о том, что «в Православной Церкви евхаристия выше юрисдикций». Это был нечастый случай в отношениях различных Православных Церквей друг к другу.

Я вернулся в Вашингтон. Было Прощёное воскресенье. Туда приехал митрополит Феодосий, и мы очень искренне публично просили друг у друга прощения. Он меня благословил остаться в Вашингтоне, где я и был до назначения меня в Сан-Франциско. Сравнительно короткое время я был его викарием. Между нами восстановился полный мир.

В 1993 году я снова поехал в Сан-Франциско. Владыка Тихон дал мне благословение служить, где хочу и когда хочу, одно только просил: чтобы он был в курсе моих поездок. Вот так. На этот раз я поехал в Сан-Франциско потому, что туда прилетал Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II по случаю начала празднования двухсотлетия Православия в Америке. Мы встречали Святейшего Патриарха в аэропорту – владыка Тихон, я, митрополит Феодосий и другие иерархи. И Святейший Патриарх, прилетев в Сан-Франциско, узнал, что произошло в это время в России. Был очень сложный момент. А патриарх – в Америке, за океаном. Конечно, он не мог остаться. Он сказал мне во время торжественного обеда, данного в его честь, что должен быть сейчас со своим народом, что должен немедленно вернуться. И он вернулся в Россию.

А в это время все епископы нашли момент подойти ко мне и попросить у меня прощение за то, что поддержали бунтовщиков и мне пришлось уехать из Сан-Франциско. Таким образом, все закончилось по-хорошему. Слава Тебе, Господи, слава Тебе!

Образно говоря, в Сан-Франциско были мои смотрины, а в Вашингтоне я венчался с Церковью Американской, причём везли меня на это торжество священник Русской Зарубежной Церкви и его матушка.

Конечно, для меня это был очень важный момент, перемена всей жизни, огромная ответственность. В этот день четыре епископа совершили мою хиротонию, на торжество были приглашены представитель Сербской Церкви, епископ, и епископы Американской Церкви. Было много народа. Съехались все мои родственники, независимо от того какие взгляды у них были. В этом случае оказалось, что все мы были вместе во Христе. Так началось мое архиерейское служение.

Это была первая в истории хиротония православного епископа в Америке с титулом Вашингтонский. Сам митрополит был архиепископом Нью-Йоркским и всея Америки и Канады, а Вашингтон был самостоятельным, но это было викариатство митрополита. И я был первым, кто был посвящён в Вашингтоне.

Через три дня после посвящения я получил по почте письмо из Белого Дома от президента Соединённых Штатов Джеймса Картера: «Поздравляю вас с историческим моментом в вашей жизни – первым посвящением православного епископа города Вашингтона, и желаю вам счастливой жизни и многих лет управления вашей паствой в нашем престольном городе». Я не ожидал такого. Никто меня об этом не предупредил. И я понял, что, образно говоря, выиграл в лотерею. Не я выиграл, конечно, а Церковь, но всё-таки...

Через месяц я вернулся в Лондон. Сделав несколько копий с документа, я пришёл в консульство. Консул принял меня тепло, обещал «войти в контакт». А через два дня я получил официальное письмо, в котором говорилось, что вопрос о моей судимости снят и я получаю разрешение на постоянное жительство и работу в США. Подпись – консул.

И снова о визах

Конечно, бюрократия – она всюду бюрократия. И относиться к этому нужно с юмором. Но, увы, бывают и трагические случаи. Я знаю несколько таких примеров.

В Вашингтоне, в соборе, где я служу и где меня посвящали во епископы, был настоятель – гражданин Соединённых Штатов отец Димитрий Григорьев... Его матушка уже целый год лежала в коматозном состоянии после инсульта. Не всякий инсульт кончается так, как это случилось с моей матушкой, в течение суток. Бывают, что после этого люди лежат годами. Подобное случилось и с матушкой Галиной. У неё была родственница в России. И она хотела навестить, только навестить, свою больную родственницу и, возможно, попрощаться с ней навеки. Она подала прошение с просьбой о гостевой визе, указав все подробности. Ей отказали на том основании, что у неё может быть намерение остаться навсегда в Америке. Она говорит: «У меня старая мать, я её содержу, она без моей помощи обходиться не может. Квартира оформлена на мое имя. Я не собираюсь покидать мать и бросать её на произвол судьбы. Я лишь хочу навестить мою родственницу, которая тяжело больна. Может быть, я увижу её в последний раз». В визе ей было отказано, так как чиновники сочли её доводы неубедительными. Она подавала прошения пять раз, и пять раз ей было отказано.

Вскоре после моего посвящения в епископы я как епископ Вашингтонский, епископ Православной Церкви в Америке, был приглашён в качестве члена делегации на Конференцию по правам человека, проходившую в Мадриде в конце 1980 года. Начало таким конференциям было положено в Хельсинки, когда были выработаны Хельсинкские права человека. В Мадриде я встретился с советской делегацией, во главе которой стоял замминистра иностранных дел Леонид Федорович Ильичёв. Он был известен как автор статей в журнале «Наука и религия», в которых нападал на религию. Мне было интересно с ним встретиться и поговорить.

На Мадридской конференции стоял вопрос о том, согласится ли советская делегация подписать соглашение, согласно которому, если у советского гражданина близкий родственник, проживающий за границей, находится под угрозой смерти из-за болезни, ему обязаны срочно выдать визу – при условии, что он представит медицинские свидетельства болезни. Я беседовал с членами советской делегации и с самим Ильичёвым. Они предлагали какие-то свои варианты, но в конце концов всё подписали.

В Москве

Вскоре я узнал, что в России на восемьдесят первом году жизни умирает моя сестра от рака печени. Она оказалась в России, потому что вышла замуж за человека, который сразу после войны вернулся на родину. Советские чиновники не давали мне визу, конечно же, из-за моих радиопередач на Би-Би-Си и другой деятельности, которая не согласовалась с политикой СССР. Я говорил то, во что верил и что считал важным сказать, а именно – о преследовании религии в России.

Мне четырежды отказывали. Но об этом узнал советский посол в Вашингтоне Добрынин. Он меня принял. Наш разговор продолжался более часа. Он говорил о том, какое огромное значение в жизни людей имеет та или иная идеология, те или иные убеждения, в том числе и религиозные или антирелигиозные. И в качестве примера привёл себя и свою мать: «Моя мать только что скончалась, – сказал он. – Она была религиозным человеком и всегда молилась за меня и благословляла меня, особенно когда я ехал сюда, в далёкую Америку. А я вот – нет, я не религиозный, у меня совсем другие убеждения. Что же, приходится жить в этих условиях, одни так, а другие эдак». Тогда я ему сказал: «Знаете, ваша мать и сейчас за вас молится». Он вздрогнул и удивлённо на меня посмотрел. Я подтвердил: «Да, из иного мира». И вдруг я вижу, как лицо этого вельможи, этого дипломата, прекрасно знающего, как с кем нужно говорить, вдруг стало меняться и стало лицом сына человеческого, по Евангелию, сына своей матери. И вдруг он произнёс: «Из иного мира? А кто знает, может быть... Я вам дам визу, не спрашивая Москву. Как посол я имею на это право».

Когда я прилетел в Москву ночью, меня сразу задержали. Начался долгий разговор, который продолжался почти до утра. Понятно: у них были сведения, что в визе мне было отказано. Однако я её им предъявил. Виза в Советский Союз оформлялась отдельной бумажкой, а не штамповалась в паспорте. Видимо, меня подозревали в том, что эта виза фальшивая. Так или иначе, они должны были выяснить, откуда у меня эта виза, тогда как у них есть сведения, что впускать меня в страну нельзя.

Через стекло я видел, что они кому-то звонили, с кем-то долго разговаривали, один из них вышел, затем вернулся с какими-то бумагами. Я терпеливо ждал. И вдруг подходит ко мне молодой человек в форме и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, что такое архимандрит?» – «Архимандрит – это среднее между священником и епископом. Ну как, например, у вас: майор и генерал, а полковник между ними». – «Ага, значит, вы, другими словами, генерал?» Я говорю: «Ну если сравнивать – да, выходит так: я епископ – значит, я генерал». – «Ага, ну хорошо», – и ушел внутрь. Потом опять вернулся и стал такие вопросы задавать, и я ему давать такие ответы, что я начал опасаться, что меня арестуют за религиозную пропаганду в публичном месте. В конце концов молодой человек вышел с моим паспортом и визой и сказал: «Ну и повезло вам, батюшка». Посадили меня в такси, и я отправился в гостиницу «Космос».

Когда я вошёл в гостиницу, было около шести утра. В холле, конечно, никого, кроме дежурной, не было. Я заметил, что женщина посмотрела на меня с интересом – я был в рясе и с крестом. Дежурная спросила: «Какая программа вас интересует? Очевидно, вас интересуют церкви?» Я говорю: «Нет, у меня своя программа». – «Какая?» – «У меня сестра умирает от рака». – «О! Я вам очень сочувствую! В таком случае мы вас только зарегистрируем. Поезжайте к вашей сестре, только, пожалуйста, приходите ночевать в гостиницу. Иначе и у вас, и у нас будут неприятности». Я пообещал.

Через некоторое время в холле появилась другая женщина, помоложе. Я к ней обратился: «Когда я ехал, то увидел недалеко от вас церковь. Она действующая?» – «Да-да, – говорит, – это Алексеевская церковь. Но я хожу в другую, потому что там лучше поют». Получив такой ответ тогда, в 1981 году, я подумал, что не все в России так уж печально, как мне представлялось.

На следующее утро я не мог сразу пойти к моей сестре, потому что мне было сказано, что в первой половине дня там врачебный обход, процедуры, перевязки и т. д., а после обеда можно быть сколько угодно, хоть до вечера. Поэтому, выйдя рано утром из гостиницы, я пошёл в ту церковь, о которой говорила женщина. Там народ уже был. Увидев меня, прихожане спросили: «Сегодня вы здесь служите?» Я говорю: «Нет, я приезжий, гость». – «Откуда вы?» – «Из Америки». – «О, из Америки!»

Пришёл священник. Видит, у меня панагия. Подходит ко мне: «Благословите, владыка». Смотрит на меня, и я вижу, что он не может понять, откуда я, из какой епархии, кто я. Я сказал ему, что приехал издалека. «Откуда?» – «Из Америки». – «А, вот как! Какой вы Церкви?» – «Американской». – «Пожалуйста, пройдите в алтарь». Я иду в алтарь, а за нами идет какая-то женщина, входит в алтарь и начинает со мной разговаривать. Батюшка с удивлением смотрит на неё и на меня и потом говорит: «У вас разрешается женщинам входить в алтарь?» Я говорю: «Нет, а почему вы спрашиваете?» – «А вы привели эту женщину с собой». Я говорю: «Нет, я никого не приводил». Тогда он спросил её: «А вы кто такая?» Она что-то ему ответила. В конце концов, к её неудовольствию, он выпроводил её из алтаря и начал разговаривать со мной, спрашивать, кто я, где служу и т. д.

Посетив сестру, я отслужил в палате литургию. Местные священники, друзья её, принесли мне то, чего у меня не было, – антиминс, чашу и т. д. Мы вместе служили, чтобы причастить больную. Это был первый мой живой контакт с Русской Церковью.

Но об этом никто не знал. Я свободно ходил целую неделю по Москве, заходил в храмы, ездил в метро, на такси. Мне все было интересно – ведь я был в России впервые в жизни. Через неделю раздался телефонный звонок из Патриархии. Звонил священник. «Святейший Патриарх Пимен узнал, что вы, епископ братской Церкви, один находитесь в Москве, что вы ходите один. Поэтому он просил вам помочь, просил меня быть при вас. Мы предоставим вам машину. И пожалуйста, говорите, куда вы собираетесь ехать». Я поблагодарил и понял, что свою свободу потерял.

Так и оказалось. Они возили меня туда, куда хотели, а не туда, куда я хотел, по определенной программе. Иногда это выглядело даже забавно. Сопровождающий вместе со мной пришел в больницу к моей сестре. И тут во время разговора я сказал, что хотел бы посетить Донской монастырь, чтобы поклониться могиле Святейшего Патриарха Тихона, на что мне было сказано: это не записано в нашей программе. Я возразил: «Но в моей программе это есть». Он говорит: «Вы знаете, это сложно». – «Да совсем не сложно, это близко, я пойду сам». Он повесил трубку, но потом позвонил моей племяннице, дочери сестры: «Я только что разговаривал с вашим дядей. Он ходит по Москве один, и мы не можем обеспечить его безопасность. Всё-таки он епископ». Племянница говорит: «Да ничего, мы с сестрой будем его сопровождать». – «Тогда я передаю его под вашу ответственность». На том и договорились.

Вечером мы пошли на всенощную. Войдя в храм, я сразу подошёл к могиле Святейшего Патриарха и поклонился. В этот момент началась всенощная, и священник вышел, чтобы совершить каждение храма. Он увидел меня и панагию на моей груди, пригласил меня пройти в алтарь и даже попросил сказать слово. И я говорил о том, какое это счастье для меня – быть на родине, посетить Донской монастырь и поклониться могиле святителя Тихона.

Столетний юбилей мамы

Это было в 1983 году. Поздравить маму приехало множество родственников – более ста человек из разных стран. Не смогли приехать только её дочь и внучка из России. Маме дали микрофон, и она произнесла трогательные слова в адрес собравшихся. К тому времени она не могла ходить и сидела в коляске. Но во время общего вальса мой брат подбежал к ней и закружил её в танце вместе с коляской, к её великому удовольствию. Такая радость была написана на её лице, было видно, что в день своего юбилея она по-настоящему счастлива. Один из её правнуков, мальчик, выбежал вдруг на середину зала и воскликнул: «Как это хорошо! Жаль только, что такое бывает раз в сто лет!»

Её всегда отличало духовное, душевное и физическое здоровье, хотя судьба её не была лёгкой. Она пережила изгнание и жизнь на чужбине, но никогда не падала духом.

В молодости она была очень энергичной. Она училась на Бестужевских курсах – редкая женщина в те годы решалась на такой шаг, участвовала в студенческой жизни. Позже она прекрасно справлялась с семейными проблемами в трудных условиях эмиграции, была замечательной женой и матерью.

Именно моя мать, несмотря на свое иностранное происхождение, научила меня любить все русское. Если я сохранил, живя за границей, русский язык, то это её заслуга. Она записывала воспоминания моего деда, Михаила Владимировича Родзянко, и на основе этих записей была издана книга «Крушение империи». Фактически она написана моей матерью на хорошем русском языке. Она привила мне любовь к России. Несмотря на То что я вырос за границей, я всегда ощущал себя русским.

Моя мать была исключительно мудрой женщиной, любящей и жертвенной. Для неё дети были все. Но она часто говорила: «Самое лучшее воспитание – это отсутствие воспитания», – то есть отвергала всё искусственное. Она считала, что дети должны быть ближе к природе и познавать жизнь такой, какая она есть. Наша семья была очень дружной. Было много родственников. И всё это создавало ту семейную обстановку, которую я всегда очень ценил. У моих родителей и родственников не было разводов, склок и семейных драм – таких, которые бы разрывали семью. И что касается нашей семьи, то мать была той, которая своей удивительной интуицией охватывала всех и каждого, соединяя в одно целое.

Мама умерла через полтора года после своего юбилея.

Перемены

Вспоминается, как по приглашению Русской Православной Церкви совместно с агентством «Русар» в Америке, в связи с приближающимся 1000-летием крещения Руси, паломническая группа из Америки, в числе которой был и я, смогла посетить великие русские святыни. И мне хочется вам поведать о великом переустройстве христианском в этой стране, которое уже тогда чувствовалось во всем. Мы были в Рождественский вечер в Даниловом монастыре в Москве, который восстанавливался как Феникс из пепла. Это символ возрождения Русской Православной Церкви.

Особо ощутили перемены, когда посещали в Ленинграде Петропавловскую крепость, Исаакиевский собор и особенно могилку блаженной Ксении Петербургской. Мы пришли в том момент, когда только что был воздвигнут на её могиле золотой крест. А потом нас обычные верующие повели на скромную могилку на том же Смоленском кладбище, где были заживо погребены священники почти 70 лет назад. Там на кресте стоит надпись карандашом «Мученики-священники, здесь заживо погребённые».

А когда Бог привёл нас в Киев, где и произошло крещение Руси, мы видели памятник святому Владимиру и то место Днепра, где совершалось крещение. Потом наша паломническая группа посетила Минск, и мы видели, как в соборе Минска завершены большие реставрационные работы. Побывали и в новом здании белорусской епархии, вид которого – как клобук с воскрыльями. Храм в нем посвящён всем святым и мученикам Белоруссии.

Всё это говорит о возрождении христианства на Руси. И мы от всего сердца радовались этим живым росткам после долгой и лютой зимы. Вера на Руси не умерла, жива, и великие перемены происходили как раз в то время, когда мир собирался праздновать 1000-летие крещения Руси.

Из истории множества стран мы знаем, что установить рай на земле невозможно, но приблизиться к нему можно. И мы приближаемся к нему в те моменты, когда на Божественной литургии присутствуем при духовном вознесении на небо.

Молитва, обращённая к Богородице, «Достойно есть...», и другая, «Достойно и праведно есть...», поются во время литургии. И пока хор поёт «Достойно и праведно есть», священник читает тайную молитву. В иных церквях разрешается, как у нас в Америке, читать эту молитву вслух, и тогда весь народ это слышит, как это было в V-VІ веках, а затем было спрятано от верующих только потому, что в то время были еретические нестроения, что невозможно было это открыть. Но сейчас мы можем об этом говорить открыто.

Что же там сказано? «Ты, Господи, сотворил нас. Но когда мы отпали...» Не сказано, что отпал кто-то другой – Адам, или Ева, или кто-то вообще. Нет, мы все отпали. «А когда мы отпали, тогда Ты воздвиг нас и восставил нас, восстановил, и на небо возвёл еси, и Царство Твое даровал еси будущее». В одной фразе присутствует прошедшее, настоящее и будущее время. Почему? Потому что это действительно возвышение нас, вознесение нас на небо, в иной мир, в тот мир, для которого мы сотворены, где нет, по выражению русского философа Н. А. Бердяева, «разбитого времени». Действительно, разбитого – об этом говорил и Василий Великий. Прошлое кончается, и не успело прошлое закончиться, как наступает будущее; а настоящего – такого, которое остановилось, нет. Оно движется, как река. Поэтому, войдя в реку, ты не можешь сказать, что ты её остановил.

Крестик отца Алексия

Я хочу рассказать о крестике, который носил, кажется, больше пятидесяти лет, а теперь передал своему внуку Александру. Его крещение было совершено в Троице-Сергиевой лавре. Там я снял крестик с себя и передал ему. Этот крестик подарил мне отец Алексий Крыжко, вместе с которым мы были в заключении с 1949 по 1951 год. Когда меня освободили, я вынужден был уехать за границу, потому что не был рождён в Югославии.

Я переменил шесть тюрем. Когда меня привезли в главную тюрьму Югославии в Сремской Митровице, то я встретил там протоиерея Алексия Крыжко, настоятеля русского эмигрантского прихода в боснийском городе Сараево. Это был очень преданный своей пастве священник. Батюшка был арестован Титовскими властями. Слава Богу, его не расстреляли, как многих других, а бросили в камеру, где был и я. Мы были вместе сначала в этой камере, потом в другой тюрьме, а затем в лагере. Потом меня выпустили. Когда мы прощались, отец Алексий снял с себя золотой крестик, надел на меня и сказал: «Это вам на память о том, что мы были здесь вместе и подружились. Носите его и поминайте меня в ваших молитвах».

При крещении, которое с такой любовью организовали наши юные друзья-семинаристы, я передал этот крестик своему внуку Александру как символ страдания России и Сербии и всех верующих за веру православную. Это крест исповедничества и мученичества таких людей, как отец Алексий, который он мне, недостойному, передал как наследие, как залог, символ терпения.

Панихида на дороге

Был в моей жизни эпизод, который стоит совершенным особняком в моей памяти, который я не забуду никогда. Потому что это было так неожиданно, так трогательно, так промыслительно и так вразумительно, что словами всё не передашь. Связано это было, вероятно, совсем случайно с нашей человеческой точки зрения, но не с точки зрения Божественного Промысла. Это было в 1988-м, в год 1000-летия Крещения Руси. Раньше обыкновенно было так: если мы приезжали, то приезжали обязательно с ведома известной организации, которая брала на себя все подробности нашего пребывания в России, – «Интуриста». И было так: куда мы хотели поехать, – не могли. А тут вдруг оказалось возможным, совершенно неожиданно, поехать куда хотим и когда хотим. И никакой связи ни с какими организациями, ни с какими особыми разрешениями, – ничего. Ну, в общем, так, как в других странах всего мира тогда было.

И вот та поездка, о которой я хочу сейчас сказать, она была по приглашению одного маленького прихода, который восстанавливался, буквально вырастал из ничего, но с удивительной историей прекрасного и сохранившегося за все эти годы храма в селе Горелец, неподалёку от Костромы, в Костромской епархии. Мы ехали туда на пикапе, целая группа была. И вдруг, совершенно неожиданно, мы резко остановились.

На дороге только что произошла страшная авария: грузовик столкнулся с мотоциклом. На земле лежал мужчина. Он был уже мёртв. Рядом с ним стоял юноша. И водитель грузовика, и юноша были в оцепенении. Мы вышли из автомобиля и поспешили к ним с желанием помочь, чем могли. Но помочь уже ничем было нельзя. Мотоциклист, зажав в руках шлем, плакал – погибший был его отцом. Я подошёл, обнял юношу за плечи и сказал:

– Я – священник. Если ваш отец был крещённым, верующим, я могу прочесть нужные для его души в данный момент молитвы.

– Да, он был верующим! Сделайте, пожалуйста, всё что надо! Отец был православным. Правда, он никогда не ходил в церковь – все церкви вокруг посносили... Но он всегда говорил, что у него есть духовник! Сделайте, пожалуйста, все как положено!

Из машины уже несли священническое облачение. Я не удержался и спросил молодого человека:

– Как же так получилось, что ваш отец не бывал в церкви, а имел духовника?

– Да, так получилось... Отец много лет слушал религиозные передачи из Лондона. Их вёл какой-то отец Владимир Родзянко. Этого батюшку папа и называл своим духовником. Хоть сам никогда в жизни его не видел.

После молитвы о новопреставленном, я спросил сына покойного, есть ли у него возможность организовать православные похороны отца. Он сказал: «Там, где я живу, церкви нет. Но недалеко деревня, в которой есть церковь, и я там все организую. Да, конечно, его надо отпеть по-православному. Я это понимаю, я это сделаю».

Если посмотреть на все это со стороны Небесной, то такая встреча с далёким и неизвестным мне до тех пор духовным сыном – это нечто трудно объяснимое, такие отношения и такие глубоко таинственные явления в нашей жизни и смерти. И конечно, это событие – и сам этот факт, и эта молитва наша о нём, – разумеется, осталось в нашей памяти навсегда. И всегда, когда я молюсь об усопших, то, конечно, молюсь и о нём.

Село Горелец

Под сильным впечатлением от увиденного и услышанного мы поехали дальше, в Горелец. В этом населённом пункте мало жителей, а из прихожан не живет почти никто. В центре этого некогда процветавшего села стоит огромный храм. Здесь в былые времена пересекалось несколько дорог, среди них был тракт, по которому ездили высокие сановники и даже сама Екатерина Великая. В селе проходили торговые ярмарки, привлекавшие население близких и дальних сёл и деревень.

Богатые купцы построили в Горельце храм – большой, красивый, хорошо оборудованный. В отличие от других храмов здесь не было признаков осквернения или разрушения, как почти всюду. И священник нам рассказал, что тому была причина.

Когда начались гонения на религию, большинство церквей закрылось и разорилось. А здесь жили две женщины: одна учительница, а другая, кажется, секретарь местного Совета. И они вдруг заявили, что будут жить в этом храме и никого не пустят в него. И кто бы ни приходил, какие бы попытки проникнуть в храм и закрыть его ни делались, в течение тридцати лет они его хранили. И сохранили. И уже когда обе были старые и больные, то помолились, как обычно, и сказали: «Господи, Ты видишь, мы больше не можем здесь оставаться. Поэтому теперь Ты Сам уж найди того, кто может принять этот храм от нас». Помолившись, поцеловали иконы и ушли. И в тот же день неожиданно приехал священник, которого Костромской владыка назначил в этот храм – именно тогда, когда эти женщины ушли. С этим священником я разговаривал и служил в этом храме.

Когда я раскрыл антиминс – плат с изображением положения Иисуса Христа во гроб с зашитыми в особый кармашек частицами мощей, – то увидел на нем дату: 1851 год. Впечатление было такое, что этот антиминс никогда и не раскрывался с тех пор, как женщины остались там одни. Они не могли войти в алтарь, служить. Антиминс так и лежал там сложенным с тех пор, когда последний священник ушел и уже не мог вернуться. Единственное, что говорило о преследовании, – это отсутствие большого колокола, который был через выбоину сброшен с колокольни. Всё остальное осталось в сохранности, хотя эти женщины, конечно, очень рисковали. Их могли арестовать, сослать в лагерь и т. д.

Из Горельца мы поехали в Кострому, были у владыки Александра, посетили несколько храмов и видели, как восстанавливается церковная жизнь в Костромской епархии. Это было как в весенний ранний день: вы видите, как из-под снега появляются первоцветы, например подснежники. Это было символом окончания холодов, периода борьбы с Церковью Христовой, символом её возрождения.

Я чувствовал, что эта земля находится под покровом Пресвятой Богородицы. Мы знаем и по Евангелию, и из истории Церкви о Её материнской заботе обо всех верующих и о каждом конкретном человеке. На мне сейчас великопостная панагия. Это знак того, что носящий её является епископом Православной Церкви. Во время богослужения его встречают песнопением, которое обращено не к нему, а к Пресвятой Богородице: «Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего...» Она – Матерь всех нас, Мать, Которая покровом Своим покрывает нас, молится за нас и заботится о нас, особенно о таких далёких, будто забытых людях, как этот погибший, который оказался моим далёким духовным сыном. Когда архиерей входит в храм и хор поёт «Достойно есть...», то люди думают иногда, что это относится к нему, к епископу. Нет, это относится к Той, Чьё изображение есть на панагии. Слово «панагия» означает «Пресвятая», оно относится к Пресвятой Богородице, потому что Она является Защитницей и Помощницей каждого епископа, особенно если эта помощь нужна его пастве. Этого не надо забывать и архиереям, и верующим. Молитесь за ваших архиереев, молитесь Пресвятой Богородице, Которая входит в храм вместе со Своим изображением на панагии в Своей изумительной, безграничной святости. Молитесь о том, чтобы каждому архипастырю было легче совершать служение под покровом Пресвятой Богородицы.

См.: История человечества - Человек - Вера - Христос - Свобода - На первую страницу (указатели).

Внимание: если кликнуть на картинку
в самом верху страницы со словами
«Яков Кротов. Опыты»,
то вы окажетесь в основном оглавлении.