Умерла 23 ноября 2022 года.
Зимой 1966 года я остановилась на даче у Ксении Михайловны Покровской в Перове. Там мне дали прочитать одну из книг отца Александра Меня. Читая, я увидела тот живой свет, который спасает мир. В августе того же года Евгений Барабанов отвёз Ксению и меня в Тарасовку, где в храме Покрова Божьей Матери служил отец Александр. Ему шёл тридцать второй год. Вокруг него было несколько прихожан из старой интеллигенции и группа молодых художников и учёных: физиков, биологов, математиков, историков и философов. А потом уже пошли тысячи современников, искалеченных социализмом.
Меня всегда изумляло, что отец Александр не уставал наполнять благодатью наши «дырявые сосуды». Как-то он сказал моей подруге Элле Лаевской: «Думаешь, наконец-то – друг, нет, оказывается, опять – пациент».
Много лет назад, когда отец был ещё молодым человеком, я сказала ему: – Отец, вы похожи на Иосифа Прекрасного. – Совсем нет, – быстро ответил он, – это совсем другой сюжет: я не ссорился с братьями, и меня не продавали в рабство в другую страну. – Да, это так, но я имею в виду не сюжет, а духовную, внутреннюю суть Иосифа: он был несметно богат духовно в то время, когда все вокруг были бедны и голодны. И вы несметно духовно богаты, когда почти все мы духовно голодны.
В природе отца всегда было что-то быстрое, мгновенно-быстрое, львиное, рыкающее, проявлявшееся, когда он обращался к высшему миру. В обращении же с людьми он был почти всегда мягок, милостив и бесконечно терпелив (за исключением случаев чрезвычайных). Так вот, в последние два года можно было зримо различать какую-то золотую гриву вокруг его физического тела – милостивый лев с золотой гривой. Отец Александр – лев рыкающий; на какие-то мгновения его глаза особенно широко открываются, и он ими зыркает. Да, зыркает. Я не знаю другого глагола, могущего передать то, что происходило. Конечно, слово «зыркать» содержит в современном языке по преимуществу снижающее разговорное значение. Но отец именно зыркал – в каком-то высшем и тайном смысле. Он был зрячим и переводил свой зрак с Высшей реальности на нас, как бы получая поручение прямо Оттуда. Он говорил проповедь, в которой каждый находил ответ на вопрос, с которым сегодня пришёл в храм. Все были едины – и Христос стоял посреди нас.[14]
Святой Ириней Лионский писал: «Великолепие Божие – это полностью раскрывшийся человек». Вся полнота и великолепие личности отца Александра раскрывалась в богослужении. Вся его жизнь и деятельность были продолжением церковного богослужения, а само оно являлось источником и основой, вдохновением и энергией его личности.
Думаю, что у отца Александра было чувство постоянного Богоприсутствия. В разговоре с N. на Троицу 1971 года о том, кто и как переживает откровение Высшей реальности, он сказал: «Я из тех, кого называют другом Жениха». Незакатное Солнце – Христос – всегда сияло на его небе. В иудео-средиземноморской природе отца Александра было врождённое чувство божественности жизни человека и космоса. Полная и глубочайшая укоренённость его личности во Христе давала точный выход этому чувству, а церковное богослужение открывало возможности для постоянного воплощения этого чувства.
Когда около четырёх часов дня его гроб сняли с машины, на церковном дворе поднялся невысокий (в рост человека) вихрь; он закружил опавшие жёлтые листья, прошёл по двору, замер напротив двери храма и там опал. Тогда же прилетело множество птиц, которые с криком стали кружиться над храмом и церковным кладбищем. Они прилетали и на следующий день, когда тело предавали земле.
Хоронили отца в день Усекновения главы Иоанна Предтечи. Могилу выкопали рядом с храмом, слева от алтаря, – с той стороны, где находится жертвенник. Но не сможет она удержать жизнь преизбыточествующую! Вскоре после похорон небо снова закрылось тучами, но они расступились во время панихиды на девятый, двадцатый и сороковой дни.
Отец Александр явил абсолютное осуществление веры, явил в себе инобытие. Чудо и тайна Божественной любви. Отец Александр – Божий избранник. Значение его личности в истории России такое же, как Серафима Саровского и Пушкина. Это дар Бога России в эпоху страшной непролазной тьмы. Отец Александр не просто жил, но жил Божественной жизнью. Это всегда было инобытие. Всякое зло для него – пустота и мимикрия. Тайна его: он видел пути Бога на земле. То, что он еврей, давало ему понимание, что предстоять перед Богом должны все вместе.
Говорили, что отец сам хорош, но паства у него тяжёлая. Он был пастырем добрым в этом странном стаде. Для него православная Церковь была поистине соборной – кафолической, вселенской, объемлющей всё, и так он учил видеть Православие свою паству, выводя её за пределы провинциализма, сектантства, темноты, ограниченности, к свету, показывающему присутствие Божие везде.
Свои первые годы я провела на Дону, среди донских казаков из поколения Гришки Мелехова. Таков был мой дед, донской казак Моисей Николаевич Макушкин. Когда я попала в Москву, то одной из моих задач было найти людей, которые жили здесь, в центре культуры, и уж конечно, что-то знали такое, чего не знают на всех других пространствах. В 1966 году я оказалась в Тарасовке, где тогда служил отец Александр Мень, ему был 31 год. И вокруг него было совсем немного людей. Это была горстка талантливых физиков-математиков, философов, и небольшая горстка лиц из старой интеллигенции.
Среди прихожан отца Александра Меня выделялась Елена Александровна Неусыхина, дочь историка-медиевиста Александра Иосифовича Неусыхина. Это была замечательная семья, где сам воздух был пропитан культурой. И несколько поколений этой семьи отбирали слова, темы для разговоров. Культура немного ориентированная на немецкую, они прекрасно знали немецкий язык, у них была прекрасная библиотека, и Александр Иосифович в своё время давал Б.Л. Пастернаку книги для того, чтобы он мог переводить Рильке. Ему тогда привезли полное собрание сочинений Рильке из Германии, что было большой редкостью.
И Елена Александровна Огнёва как раз способствовала тому, чтобы я, будучи физиком, и меняя свою профессию на другую, смогла оказаться в Муранове. Мураново тогда отстояло на 50 км от Москвы, как и сейчас. Но сейчас Москва так приблизилась к нашей усадьбы, что кажется, что ты из Москвы и не уезжаешь. А тогда отрыв был значительным. Казалось, что ты где-то в какой-то глубине России. И как в своё время писал Баратынский, подмосковные – это убежище, столь далёкое от столичной жизни. И здесь, в этой подмосковной усадьбе, я нашла людей удивительных.
Тогда директором музея был Кирилл Васильевич Пигарёв, правнук поэта, его сестра, Ольга Васильевна Муратова – заслуженная учительница литературы, проводила каждое лето и оставалась до глубокой осени со своими внуками-близнецами, тогда они были годовалыми, теперь им 38 лет. Это было то место, где звучали те самые интонации, которыми люди говорили сто лет назад. И как раз муж Елены Александровны Огнёвой архитектор Неусыхин говорил: «Подумать только, то, что мы можем услышать во МХАТе со сцены, там звучит в жизни. Там вот так зовут на обед, обращаются к тебе, как обращаются на сцене». Всё это продолжало жить, ты мог увидеть русскую культуру, которые мы могли увидеть только в книгах и в самом бытовом выражении прямом, ясном, очевидным, доступным, убеждающим сразу и, естественно, сладостным.
Это было совершенно подкупающе. И там, в Муранове, это была трудная жизнь, потому, что надо было топить дома, в которых мы жили. А музей, который показывали посетителям, вовсе был неотапливаемым. С 1918 года, с тех пор, как обитатели усадьбы получили охранную грамоту на этот дом, дом был опечатан, и не было конца реставрации глобальной, которая проходила 13 лет и закончилась в 1996 году, дом действительно был неотапливаемый. Зимой там было минус 10-15 в этих комнатах, такой мёрзлый воздух. А весной и осенью влажность доходила до 95.
И в этой странной ситуации возникал подлинный мир культуры 19 века. Такой подлинный, что ты иногда не понимал, какое время на дворе. Больше всего мне это напоминало рассказ Бунина «Несрочная весна», кстати говоря, это слова из стихотворения Баратынского «Запустение», которое так любил Бродский и считал его образцом русской лирики. Это был дом, когда было непонятно, то ли это явление природы, то ли явление культуры, казалось, что никого людей поблизости нет. Посреди двора, окружённый лесом, стоит удивительный дом, полный удивительных предметов.
Надо сказать, что Кирилл Васильевич и всё его окружение, они были людьми, которые выполняли свой родовой долг, считая, что Россия должна иметь этот дом и этот музей. И что, действительно, жизнь их семьи – это часть русской культуры и русской истории. И они должны сделать всё ,чтобы подлинность и эта полнота, которая была представлена в доме, чтобы это всё дошло до каждого человека. Каждого принимали в музее так, как будто это был гость, приехавший в усадьбу. Сейчас даже трудно передать, как мы все это понимали, что каждый человек требовал улыбки, полного внимания, расположения, понимания того, чего он хочет, чтобы рассказать ему так, что он должен был пережить встречу с Мурановым и встречу с этим домом, как одно из важных событий своей жизни.
И надо сказать, что были поразительные какие-то явления. Когда дом был на реставрации долгое время, часто подходили и просили разрешения пройти к церкви, к могилам. И одна из посетительниц сказала: «Моя мама, завещая, просила вспоминать её в Муранове». То есть, люди переживали встречу с этим местом так, как будто это было родное им место. И, кстати говоря, это вполне совпадает со словами Тютчева, который говорил об Анне, старшей дочери, что павшие в родство с Аксаковыми, она выходила замуж за Ивана Сергеевича Аксакова. Он писал своей жене, что это литературно знаменитая семья. Они так знамениты, что каждый считает их своими родственниками.
И вот Мурановы, Тютчевы и Баратынские, они давали возможность породниться всякому человеку, который их полюбил, и чувствовать себя связанным с Мурановым, как с совершенно родным местом. Когда я в Москве расспрашивала своих знакомых, кого можно назвать замечательным, кто заслуживает особенно пристального внимания, Елена Александровна рассказывала об одно пожилой и даже старой даме, в прошлом году было 130 лет со дня её рождения, это была внучка Баратынского Ксения Николаевна. Она жила здесь в переулках Арбата, и у неё было два сына и дочь, Ольга Архиповна. В прошлом году мы отпраздновали её столетний юбилей.
И один из её сыновей, замечательный микробиолог Матвей Архипович Алексеев, он был похож на своего прадеда, и Елена Александровна говорила, что это всегда поднимало её дух, когда она видела на другой стороне Спиридоновки человека, похожего на Баратынского, и она знала, что это его правнук. Матвей Архипович потерял одну руку, защищая Ленинград. Его орудие артиллерийское стояло на Пулковских высотах. И он, оставшийся с одной левой рукой, делал тончайшие опыты. Как микробиолог, был членом-корреспондентом Академии наук. Академиком не мог быть потому, что не был членом партии. Очень хорошо рисовал и резал по дереву этой своей рукой.
И, как все Баратынские, был полон жизни, любил петь и любил поэзию. Мы знаем, что в пении Баратынские остались, дав нам Н.А. Обухову с её замечательным даром и с этой благородной глубиной души и какого-то удивительного дара. Баратынские всегда притягивали к себе людей. Это был их один из главных даров. Их сердечный дар был таков, что вокруг них всегда было много людей, которым они помогали, которых они опекали. Но жизнь детей Баратынского уже была связана с Казанской губернией, потому, что Баратынский, построивший дом в Муранове, не смог его обжить, умер в Италии, а дом перешёл к его другу Путятину Н.В., который был женат на младшей сестре жены Баратынского.
Потом дочь Путятина вышла замуж за Тютчева, и так Баратынские и Тютчевы оказались в одном доме, их вещи оказались рядом. Но всё это оказалось единым миром, который очень трудно разорвать. Там только одно имя поддерживает другое. И всё это подлинный мир русской культуры и единый, хотя и многообразный в своих проявлениях. Баратынские после революции оказались и в Москве, и за границей. В отличие от Тютчевых, по отношению к которым произошло что-то невероятное. Это единственная семья, которая осталась в собственном имении. И Николай Васильевич, внук поэта, до 1949 года возглавлял музей, который был его домом. Причём, домом, в котором он родился.
Так что победное шествие советской власти в Муранове отразилось в том, что комната, в которой он родился, была уже мемориальной экспозицией. Комната, которая до революции служила горничным, стала кабинетом директора музея Н.И. Тютчева.
Семья была очень близка к великой княгине Елизавете Фёдоровне. Они участвовали в её благотворительных организациях, были всегдашними её помощниками и в 1909 году великая княгиня приезжала в Мураново после смерти сына Тютчева Ивана Фёдоровича, чтобы помолиться на его могиле. А потом в 1916 году она крестила в нашем домовом храме младшего правнука Тютчева Н.В. Пигарёва. Николай Васильевич умер несколько лет назад. Когда в 2005 году его отпевали на Ваганьковском кладбище, я, стоя в конце этого большого количества народа, сказала священнику: «Вот, отпевают крестника великой княгини Елизаветы Фёдоровны». Он сказал: «Простите, я не понял, о чём Вы говорите».
Мне пришлось повторить несколько раз, потому, что никто не мог вообразить, что в наше время ещё живут люди, для которых крёстной матерью является великая княгиня Елизавета Фёдоровна, причисленная к лику святых. Иван Фёдорович был юрист по образованию, он был мировым судьёй Димитровского уезда, участвовал в невероятном количестве благотворительных акций. Это было поколение земских деятелей, которые способны были преобразовать жизнь и окрестных крестьян, и могли уже способствовать созданию в России каких-то существенных институтов.
А уж дети их были безупречными государственными деятелями. И Джунковский Владимир Фёдорович…
Он пишет, что безупречная семья Тютчевых, и когда требовалось великому князю Сергею Александровичу, мужу великой княгини Елизаветы Фёдоровны, расследовать особо сложное дело, требующего опыта и безукоризненных нравственных качеств, то обращались к Ивану Федоровичу. Эта семья присутствовала в московской жизни. И Николай Иванович имел все качества человека, у которого есть дипломатические способности. Его шарм был его действующей силой. Он мог разговаривать с любым человеком, и с крестьянским мальчиком, и с человеком, представлявшим любую власть на любом уровне.
Это было естественным проявлением его доброжелательности, его глубочайшей скромности и приветливости. То, чем отличались все Тютчевы. Этот подлинный аристократизм, та простота, которую человек обретает, если всё в нём продумано, воспитано и всё подчинено тому, чтобы позаботиться о человеке, который оказался рядом с тобой, проявить к нему внимание и сочувствие. Баратынские говорили, что если ты ничего не можешь сделать, то хотя бы делай движение ногой, что ты готов побежать и что-то сделать, если придумаем, что можно что-то сделать. Так что эта их отзывчивость, эта возможность видеть другого и заниматься его интересами, она оставалась всегда, и при советской власти тоже.
Что касается Баратынских, конечно, они в отличие от Тютчевых, оставшихся в Муранове, были рассеяны по всему миру. В прошлом году мы отмечали 50-летие кончины К.Н. Баратынской, автора воспоминаний, которые, наконец, увидели свет. Она написала историю их семьи, начиная с её детских лет и кончая всеми революционными событиями, составив этот печальный список потерь в их семье. Ксения Николаевна поставила своим девизом слова «Не угашайте духом». Это из послания апостола Павла. И когда я приехала в Москву, мне Елена Александровна Огнёва говорила, что пожилая дама с горящими глазами у Лидии Евлампьевны Случевской говорила ей: «Вы здесь самая молодая. Запомните, что если я умру, на моей могиле напишите слова «Не угашайте духом».
Потом, когда мы с Кириллом Васильевичем разбирали бумаги, оставшиеся в кабинете, ему надо было уходить уже на пенсию в 1980 году, мы нашли клетчатый портфельчик, в котором лежали школьные тетради, исписанные от первой страницы до последней. Это оказались воспоминания К.Н. Баратынской. И там лежала записка, в которой Ксения Николаевна просила, если воспоминания сохранятся, отдать их детям. Воспоминания были переданы Кириллу Васильевичу во время войны на случай того, что если будут бомбёжки в Москве, чтобы они сохранились за городом.
И мы решили, что есть воля автора, то надо их отвезти, отдать Ольге Архиповне, правнучке Баратынского, дочери Ксении Николаевны. И Ольга Архиповна, тоже с горящими глазами, человек, который хотел что-то сделать для окружающих, она взяла эту записку, поцеловала портфельчик, а тетради вернула в музей. Мы их сейчас смогли опубликовать. Это замечательная книга о том, как семья Баратынских добилась всего, чего можно только хотеть. Они были высокообразованны, они были духовны, они сочувствовали крестьянам, постоянно занимались их интересами.
Брат Ксении Николаевны, старший, Александр Николаевич, занимался воспитанием учительства казанского, был несколько раз избран предводителем дворянства Казанского уезда, был депутатом Третьей Государственной Думы. Он был расстрелян сразу же, как только войска Пятой армии Восточного фронта вошли в Казань. Потому, что Лацис возглавлял ЧК этой армии. У него была концепция, по которой надо было расстреливать, согласно занимаемой должности. И хотя за Баратынского ходили просить и говорили, что это один из лучших людей, его первый раз отпустили. А потом второй раз арестовали вновь, и Лацис его сам отправил на расстрел.
Причём, когда пришли просить его тело, то он сказал: «А, Баратынский? О нём имеются хорошие сведения. Тело можно выдать». Так что откопали это тело на пустыре зарытое в яму, и он был похоронен на кладбище, могила его до сих пор посещаемая, всегда там можно найти цветы. Его дочь уехала в 1923 году из Казани, и оказалась в Сан-Франциско. Она стала в США русской писательницей. Так же и писательницей, можно сказать, американской. Она написала книгу о своём детстве «Начало восьмого дня», которая вышла в Нью-Йорке на английском языке в 1951 году. А здесь, в Казани, сотрудники музея переиздали эту книгу на русском языке, это её перевод на русский язык.
И надо сказать, что это тоже совершенно замечательная книга о русской революции. Ольга Александровна Ильина в замужестве и Ксения Николаевна Баратынская, описывая одну и ту же семью, рассказывают о том, что такое была жизнь до революции, служение их семьи народу, Казани и Богу. И вот то, что стало с ними во время революции. Ольга Александровна написала ещё две книги – «Белый путь» на английском языке и «Санкт-Петербургский роман». Очень обидно, что книга «Белый путь» до сих пор не переведена как следует, и не издана.
Она описывать отступление в Сибирь вместе с войсками Колчака, когда обозы, отягощавшие армию Колчака, дошли до Красноярска и там были отрезаны Красной армией. И когда не знаешь эти обстоятельства, то потом это поражает, что офицеры этой Белой армии, они в перерыве между боёв, искали молоко для своих младенцев, детей, поскольку они были молодыми отцами. И Борис Ильин, сын Ольги Александровны, он девяти дней от рода был посажен в телегу для раненых, вместе с матерью, и совершил этот путь до Красноярска. Потом они вернулись в Казань, а в 1923 году смогли уехать. Вот оказавшись в Калифорнии, Борис окончил университет, и во время Второй мировой войны был переводчиком в главном штабе Эйзенхауэра. Он написал книгу «Зелёная линия».
Это книга о том, как он встретился со своими сверстниками, солдатами Красной армии, советской армии, во время Нюрнбергского процесса. Он был майором американской армии. И в этой книге, почти автобиографической, кроме конца, который был немножко придуман. Там есть два существенных положения. Американцы полны восхищения русскими солдатами, Красной армией. И это восхищение и у офицерства, и у солдат, у всех присутствуют в одинаковой мере. И ему говорят: «Майор, оставьте Ваши предрассудки, белые, красные… Это наши союзники, мы вместе победили фашизм». Они не могут различить, что такое белые и красные.
А он о себе говорит: «Я белый не в том смысле, что в Америке существуют негры, а я сын белого полковника, который воевал вместе с Колчаком».
