Владимир Семенович Фридман. Орнитолог, кандидат биологических наук, старший научный сотрудник лаборатории экологии и охраны природы кафедры Высших растений биологического факульта МГУ
МГУ имени М.В. Ломоносова, Биологический факультет, Кафедра высших растений, Лаборатория экологии, биологических инвазий и охраны природы, старший научный сотрудник, с 12 декабря 1997
кандидат биологических наук с 1996 года
128 статей, 6 книг, 17 докладов на конференциях, 8 тезисов докладов, 3 НИР, 4 награды, 6 членств в редколлегиях журналов, 15 членств в программных комитетах, 22 учебных курса, 51 выступление в СМИ
Марксизмом я заинтересовался еще в старших классах, когда решил,что буду заниматься биологией. И тогда, в мирные, свободные советские годы, мы могли заниматься только специальностью, о политике не думая. И было понятно, что занимаясь биологией, мы это делаем на определенной философской подоснове. У каждого она своя. И человек, который об этом не думает, он обычно не критически берет ту подоснову, которая у всех на слуху. А хотелось бы это делать осознанно. И, собственно, марксизм привлек меня тем, что он на одном основании, причем материалистическом, объяснял как природную эволюцию, так и человеческую историю. То есть, без великих людей, без случайных событий и прочей борьбы с историцизмом, без бога, без абсолютной идеи. А понятно, что собственно, всякий прогресс знания – это способность нашей теории объяснить на одном основании большее число разнородных явлений. И вот, марксизм меня привлек этим.
Второй момент, который мне показался очень важным – это то, что он показывает, каким образом изучаемая биологами борьба, борьба – это такое общее понятие: особи конкурируют, и поскольку в биологии всё имеет значение только в смысле эволюции, они конкурируют за то, что бы повысить свою итоговую приспособленность. Беда в том, что это нельзя сделать в одиночку. Нужны другие особи, чей репродуктивный потенциал пойдет на то, что бы увеличить твою приспособленность. На современном уровне знания генов – это тиражировать больше копий твоих генов в нисходящем колене. И если смотреть на этот процесс плоско-позитивистски… Вот скажем, половой отбор: самцы и самки. Оба пола, они максимизируют свою итоговую приспособленность, и часто рассказывается, например социобиологами следующее. Что самцам, поскольку они производят много, но дешевых гамет, сперматозоидов, выгодно максимизируют число спариваний. Самкам наоборот, поскольку они производят гаметы дорогие, им выгодно искать постоянных партнеров. И поэтому мол, у самцов украшения для конкуренции друг с другом, а самки занимаются потомством. На деле, если мы посмотрим на реальные затраты на этот процесс, то оказывается что в результате этой «войны полов», это термин очень любимый социобиологами, затраты распределяются поровну. То есть, анализ энергобюджетов у моногамных птиц с отклонениями, условно говоря, показывает, что самцы вкладываются в репродукцию столько же примерно, сколько и самки. И когда они защищают территорию, они не только конкурируют за самок, но и обеспечивают ей угодья для прокормления потомства. И это у птиц, у которых гаметы богатые желтком, наиболее дорогие. И, собственно, для птиц – куда интереснее. Для них исходная ситуация, собственно самые крупные яйца у киви и других бескилевых, и там вся забота о потомстве возложена на самца. То есть, грубо говоря, в результате конкуренции частей, совершенствуется целое. Это то, что классик эволюционной теории Эрнст Майр, назвал холистическим подходом. То есть, редукционизма недостаточно. Понятно, что он нужен, что бы очертить дробность устройства самой системы, но потом систему надо собрать в нашей модели и посмотреть, как она работает в целом.
Плюс, в биологии всё важно с точки зрения эволюции, а это значит – важен исторический подход. То есть уже это показывает, насколько важен марксизм и такая его часть, как диалектика. И тут я сошлюсь на биологов – Ричард Ливонтин, один из виднейших эволюционных биологов второй половины 20-го века, вполне себе сознательный марксист. Он 1985-м году написал книгу «The dialectical biologist» (диалектический биолог), посвященную напрямую диалектике природы – как идеи Энгельса смотрятся на материале современной биологии. Собственно, очень неплохо смотрятся. А второй пример еще забавнее. Наверное, один из самых известных биологов 20-го века, Эрнст Майр, создатель синтетической теории эволюции, приехав в СССР и общаясь с нашим историком науки Завадским, неожиданно узнал, что он занимается диалектическим материализмом. Он заинтересовался вопросом, почитал Маркса и Энгельса, и действительно понял, что – да. Что естествоиспытатель, который исходит из исторического подхода, который анализирует свои системы холистически, который анализирует конструктивные противоречия, как движущую основу эволюции, это то, чем всегда занимаются эволюционные морфологи. И наконец, то самое противоречие… Критики диалектики очень часто говорят: «Это же наши понятия. Противоречия в словах должны разрешаться, что бы мысль была ясной». На самом деле, это противоречие – в самой природе. И, собственно, натуралисты их отыскивают. А в природе они есть потому, что противоречие в понятии – это часть идеального, а идеальное – это неотъемлемая часть биологических систем. Собственно, биологические системы копируются, как автоматы фон Неймана. И идеальное – это инструкция, которая каждый раз перезаписывается. Идеальное оно потому, что при такой перезаписи сам материал он сильно менее важен, чем текст. И соответственно, точно таким же идеальным является то, что морфологи называют план строения. План строения хордовых, план строения членистоногих. То есть, грубо говоря, особи из мяса и плоти конкурируют друг с другом в борьбе за существование, а совершенствуется при этом не столько их строение, сколько этот самый план строения. Условно говоря, рыба превращается в амфибию, амфибия в рептилию.
Очень похожим образом происходит в общественной жизни. То есть, классовая борьба – она аналогична борьбе за существование. Помещики чванятся и крестьяне страдают. И эта борьба может циклически длиться до тех пор, пока с обеих сторон этого фронта не появляются интеллектуалы, которые осмысляют происходящее, продуцируют идеи: как устроено общество, как его надо изменить. И это противоречие разрешается так, что оба прежних класса снимаются. Скажем, переход от капитализма к социализму, как он мыслился Марксом и Энгельсом, это не только освобождение пролетариата. Но это и освобождение и капиталистов. В которых есть две натуры. Есть прибыльщик, собственно по-немецки, капиталист – gescheftsman. Не бизнесмен, то есть, занимающийся чем-то, а прибыльщик. А в нем есть и организатор производства. То есть, если мы посмотрим на талантливых буржуев, то видно, что начинали они все, как люди, желавшие усовершенствовать что-то техническое: делать автомобили, делать фотоаппараты или, как наш замечательный ювелир Маршак, делать красивые украшения. Постепенно они переходили на занятия только деньгами. И всё. То, с чего они начинали… они вынуждены были предавать свою мечту.
- Оппоненты сразу возразят, что в СССР диалектику пытались засунуть везде, где только можно. И что это пошло во вред. И всегда здесь приводят пример Лысенко.
- А это разве аргумент? Мне кажется – это глупость. Если микроскопом забивать гвозди, то это ничего не говорит о том, что микроскопом не надо пользоваться. Другой момент – это неверная классификация случившегося в СССР. Потому, что случившееся в СССР боюсь, куда больше определяется, как «мертвый хватает живых». То есть, вот эти народные предрассудки о наследственности, в силу того, что партийная демократия сменилась диктатурой Сталина, привели к такому печальному результату. А потом и Хрущева. Потому, что Лысенко доминировал при Хрущеве. Вот когда решала партийная бюрократия, а в отделе науки ЦК, в составе партийных чиновников, которых сейчас модно презирать, работал, например, талантливый популяризатор науки Сергей Суворов, профессор физики, автор замечательных книг по теории относительности. И когда такие люди анализировали, что происходит и принимали решения, они были против монополии Лысенко и предлагали продолжать дискуссию. К сожалению, лично Иосиф Виссарионович Сталин, плененный заведомо провальным предложением про «ветвистую пшеницу» поддержал Лысенко и приказал всем прочим замолчать. Связь этого с диалектикой? Это пропагандистский тезис. Примерно как тезис про тоталитаризм. Явление, которому эмпирически не соответствует ни одно из бывших обществ. Ни Советский Союз, ни гитлеровская Германия, ни викторианская Англия. А эмпирически к нему ближе всего современные Соединенные Штаты.
Поскольку я занимаюсь поведением животных, интересовался и социальной психологией, то в психологии пропаганды очень важен… если ты пропагандируешь тезис заведомо ложный, например: «Коммунизм враждебен науке и знаниям». На фоне реальности 1930-х – 1940-х годов, когда в условиях кризиса, буржуазные демократии объявили каникулы для науки, и прекратили финансирование науки. А СССР на науку ставил, примерно как современные США, и показывал научные достижения. То пропаганде такого рода нужен хоть какой-то кусочек реальности, в котором она бы могла не врать. В этом смысле решение Иосифа Виссарионовича и казус Лысенко, представлял замечательный плацдарм для такой пропаганды. Сразу после августовской сессии в 1949-м году Общество Генетиков США, активно участвовавших в холодной войне, организовало комиссию по антигенетической пропаганде. И интересно – кто этой комиссией руководил. А руководил ей Кук, который был активным евгеником. И в 1936-м году, когда Международный Генетический Конгресс, в силу достижений советской генетики, хотели проводить в Москве, Кук требовал от ученого секретаря конгресса, основателя советский медицинской генетики, Соломона Григорьевича Левита. Что бы там была секция по расовой биологии и евгенике, на что он получил ответ, что это антинаучное направление. Антинаучность его была ясна уже тогда. То есть, связью Лысенко с диалектикой занимались люди, которые практиковали нечто похожее, и занимались отнюдь не из любви к истине. И очень жаль, что сейчас этот тезис некритически повторяют. Замечу, что сам Майр, который слышал все эти обвинения, живя в США. Он сам их исследовал и пишет, что никакой связи между диалектикой и Лысенко нет. И, собственно, это следствие обычного подчинения деспотизму, которое у разных людей по разным причинам бывает, как сам деспотизм.
- Вот здесь в итоге сейчас получается, что те, кто пытается изучать биологию в контексте материализма, иногда начинают уходить в откровенный позитивизм, биологизаторство. Как этого избежать тем исследователям, которые например, пытаются найти место личности в мозге?
- Наиболее общий рецепт… Вот у меня есть такая слабость – я очень люблю детективы Гарднера. И там сыщик, который добывает факты, говорит: «Факты – это как обрывки картинки-головоломки. Мне платят за то, что я их нахожу. А вам, адвокату, который из них складывает версию, платят за то, что вы их представляете в суде. Если вам нужно, то я запрячу кусочки картинки туда, где их никто не найдет». Надо использовать все относящиеся к делу факты. Не запрятывать неудобные кусочки картинки и не отворачиваться от неудобных. Позитивизм – это философия. Со своими плюсами и минусами, это надо разбирать отдельно. А биологизаторство – это подход для биолога естественный, и в чем-то даже извинительный. Ведь с одной стороны, поскольку мы – живые организмы одного из видов приматов, то желание разобрать нашу общественную жизнь и наши взаимоотношения на манер других животных, они для биолога законны. А общественных наук он, как правило, не знает. А если знает, не доверяет им, как некой идеологии. И старается в своих биологических понятиях остаться, как паук-серебрянка в колоколе. Но вот тут не надо себя обманывать, убирая из сферы рассмотрения такую вещь, которая есть и у человека и у животных. Это форма отношений между особями в популяции. То, что изучает сравнительная этология. У человека это общественные отношения, которые воспроизводятся во взаимодействиях людей. У животных это их пространственная этологическая структура, как говорят биологи. И как раз разумен социоцентрический подход, а не индивидоценрический, при котором перемещение и взаимодействие особей, что тетеревов, что волков, что обезьян, что людей. Это лишь статистические испытания и расходный материал для совершенствования этих самых, условно говоря, общественных отношений. У животных тоже есть социальность. У человека она несказанно сложнее. И вот это идеальное, существующее в природе, мы снова возвращаемся к марксизму и диалектике – их роли в биологии.
Марксизм важен в биологии потому, что он требует социоцетрического взгляда. Есть идеальный регулятор – вот эти вот самые отношения, воспроизводимые в борьбе, а не в разумной координации особей. Воспроизводимые в борьбе за существование у животных, в классовой борьбе у людей. И, соответственно, важна диалектика потому, что если в природе есть идеальное, воспроизводящееся, как в автоматах фон Неймана, то в ней есть те самые противоречия, которые мы потом выражаем в понятия. То есть, мы понятия не выдумываем, а берем из природы, в известном смысле. И те самые законы диалектики мы ищем в природе. Если говорить об обвинениях, что диалектика не нужна, куда более серьезное возражение – это возражение, что диалектика – это просто софистика, в лучшем случае, а в худшем – это пустословие. Такое вот, философское «бла-бла-бла», за которым ничего не стоит. К сожалению, очень многие люди, называющие себя марксистами, возводят эту ветряную мельницу. А вот замечательный популяризатор науки Лекс Кравецкий, с ней сражается. Но как только мы понимаем, что мы эти самые противоречия ищем в природе, реальной эволюции, которую изучают реальные натуралисты, так как это видел Майр, то сразу всё становится на свои места. Соответствующие статьи Майра можно найти на сайте «Социального компаса». Там есть и книга «Логика для биологов», ее написала одна из наших генетиков, при моем участии. Там одна из глав посвящена соотношению между формально и диалектической логикой. И как это проявляется в природе, а не в нашем умении разговаривать. Именно поэтому, между прочим, мысли Ильенкова об идеальном крайне существенны для этологов и зоопсихологов, поскольку то, о чем он рассуждал в контексте идеального, относится непосредственно к тому, что этологи изучают – форма демонстрации и форма отношений между животными. Это практично. Даже независимо от симпатий или антипатий к политическому коммунизму. Очень многие из тех, кто был коммунистом, а марксистами были, скажем, не очень. Например, Джон Холдейн, один из великих эволюционных генетиков, член ЦК компартии Великобритании, он был склонен к редукционистскому подходу к эволюции. Он был создателем идеи родственного отбора и других социобиологических концептов. А Одингтон, один из известных исследователей биологии и развития, не будучи политическим коммунистом, вполне себе использовал диамат для анализа целостности эквифинальности онтогенеза. То есть, бывает очень по-разному. Марксизм – это теория, которую можно изучать и практиковать, независимо от политических симпатий.
- Если мы теперь от животных перейдем к людям, у животных, в любом случае мы учитываем их инстинкты. Какую роль они играют у людей?
- Вы, как гуманитарий, совершаете тут одну ошибку. Вы животных всех микшируете в одну кучу, а люди вне нее. Это, собственно, наследие религиозного взгляда: у человека душа есть, а у животных ее нет. В плане инстинктов, антропоиды – они куда ближе к нам, чем ко всем прочим животным. То есть, инстинкт имеет бытовое определение, от латинского instinctus – побуждение, нечто врожденное в наших желаниях, эмоциях, привычках. А научное определение, оно совсем другое. Инстинкт – это сложная последовательность действий, имеющая определенную форму или образ, адресуемая партнеру, которая автоматически высвобождается в ответно-ключевой стимул и не корректируется, пока не завершится. Инстинкт слепен, инстинкт мудр. То есть в ответ на некий стимул животное высвобождает последовательность реакций, которая в стандартных условиях оказывается целесообразной, в нестандартных она оказывается ненужной или даже вредной, а что-то исправить животное не может. У человека и антропоидов их просто нет. И если мы посмотрим линию, идущую к человеку у приматов, то мы увидим, что скажем у верветок и других мартышек инстинкты еще есть, у них есть видоспецифическая форма сигнализации – разные типы криков: на орла, на леопарда, на питона, они инстинктивны. То есть, когда появляется орел, она кричит и другие реагируют. Они не могут это никак изменить, хотя мартышки – существа умные. Они на своем собственном опыте выучили, что опасным может быть не только орел, леопард, питон, но и шимпанзе. Вот добавить какой-то крик на шимпанзе они не могут. Эта система общения этим сильно бедней нашего языка, где с помощью общих слов мы выражаем наши индивидуальные опыт, идеи, чувства. С помощью инстинктов так нельзя. И вот, уже у макак эти сигналы становятся полифункциональными. Крик, который выглядит, как пищевой, на самом деле, интенсивность крика пропорциональна интенсивности удивления, при виде новой пищи. А у антропоидов попытки найти сигналы, типа верветок, очень интенсивно проводившиеся в последние 30 лет, ни к чему не привела. У них, собственно, нет видовых сигналов, у них есть индивидуальные телодвижения и ваколизации, которые не складываются ни в какие устойчивые формы, подобные формам нашего языка или формам другой какой-то нашей семантической системы. И это понятно – почему. Человеческое общество развивается сильно быстрее, чем эволюционируют виды. И то, что для животных делает инстинкт, у нас делают стереотипы. Стереотипы у человека могут достигать такой же степени автоматичности и неосознанности, как инстинкты у животных, но за то они могут модифицироваться культурой. То есть, в тот момент, когда мы на них обращаем внимание, они размягчаются, и мы можем их переделывать. Скажем, координация движений танцующих в традиционных танцах, даже в условиях возмущений, когда скажем, через строй танцующих проходит стадо, она находится на точности ниже, чем психофизиологический порог восприятия индивидов. То есть, люди делают это автоматически. Они смотрят на то, как движется партнер и подстраиваются. Или, например, наиболее качественные шахматисты, могут автоматически распознавать, отличать партии, имеющие завершение, когда им показывают доски с разным расположением фигур, некоторое расположение фигур случайное, а некоторое имеет какое-то завершение. Вот игроки среднего уровня начинают считать и у них соответствующие отделы мозга активируются. А наиболее опытные игроки – у них активируется память, они извлекают нужное решение автоматически. Вот по автоматичности это похоже на инстинкт, но естественно, это переделывается культурой. Человек слишком быстро меняется, что бы инстинкты мог сохранить. А почему тема инстинктов модна? На мой взгляд – это вопрос к социальным наукам. У людей ищут инстинкты примерно для того же, для чего раньше искали бессмертную душу. Что бы не обращать внимания на главный источник проблем, бед, трудностей современного человека, которые коренятся в обществе. Вот, опять возвращаясь к биологии, человек устроен таким образом, что биология для него никогда не является узким местом.
С точки зрения зоолога, человек, как вид homo sapiens, он сочетается парадоксальным сочетанием двух вещей. Если мы рассмотрим популяционную динамику человека, то человек умеет так же быстро наращивать численность, как например, полевки, другие быстро размножающиеся существа. Но одновременно, он обладает очень медленным воспроизводством, как шимпанзе, слоны, киты. То есть женщина может родить очень немного детей, они очень долго беспомощны, зрелость, особенно социальная, у них наступает поздно, и так далее. Как одно сочетается с другим? Вот, кстати, типичный пример противоречия, вполне, себе конструктивного, диалектического, присутствующего в природе. Надо искать некий компонент нашей популяционной биологии «икс», который эти два кажущихся противоречия примирит. Что это такое? Это – наше прогрессирующее общество. Потому, что в отличии от полевок, человеческая популяция растет не за счет того, что самки рожают больше и детеныши быстрее становятся половозрелыми, а за счет удлинения средне ожидаемой продолжительности жизни. То есть, на всем протяжении последней тысячи лет, когда численность человечества росла по экспоненте, средняя фертильность падала, а средняя ожидаемая продолжительность жизни росла. Достигалось это, естественно, за счет общественного прогресса, когда те, кто был бы убит в драке, умер от глоточной, выживали, участвовали в размножении, и так далее. А это значит, что если мы хотим повысить свою приспособленность на чисто дарвиновском уровне, то нам выгоднее, именно в силу такого воспроизводства нашего вида, участвовать в перестройке общества под интересы своей группы, своего класса, чем максимально размножаться. Даже с точки зрения чисто дарвиновской логики, участие в классовой борьбе – оно разумнее, чем максимизировать собственное размножение и собственные ресурсы. И, например, аристократия раннего Нового времени, это исследовалось в Англии, Швеции, имея все ресурсы своего общества, они не увеличивали количество потомков, а старались улучшить свое общественное положение. Вот такой забавный момент. Точно так же столкнувшись с проблемой, человек решает ее, не эволюционируя телесно, как делают животные, а вводя в ситуацию орудия или создавая новый социальный институт, и приспосабливается телесно уже к накапливающейся сумме орудий. Именно поэтому биология, никогда не является препятствием, а наоборот, дефектность нашей биологии является стимулом для технического совершенствования, которое этот лимит снимает. Грубо говоря, желая летать, мы создаем самолет и летаем. А затем наша физиология должна приспосабливаться к перелетам. А у летчиков, соответственно, к условиям вождения самолета.
- Следующий вопрос тоже относится к теме, которая сейчас очень актуальна, и среди марксистов ее обсуждают со всех сторон. Это мужчины и женщины. Нужен ли женский вопрос? И, вообще, насколько мужчины и женщины отличаются друг от друга? Существует мнение, что – это люди «с разных планет». И что биологией обусловлены настолько глубокие их различия, что они не могут прийти к общим интересам.
- Нужен ли женский вопрос – это очень странная постановка вопроса. Он есть. Движение за женскую эмансипацию есть. Оно лежит в основе общего движения к социальному равенству. А поскольку неравенство женщин производная классовая, то уклоняться от этого и давать возможность другим группам интерпретировать это в свою пользу мне кажется, просто неразумно. Поскольку ведь в представлениях о неполноценности женщин лежит не их биология, отличия самцов homo sapiens от самок, а представления об их несамостоятельности, большей эмоциональности. Если мы обратимся к концу 18-го, 19-му веку, когда сама проблема встала, и не случайно, что до начала 20-го века под тем же предлогом, что женщинам отказывали в правах слугам, жившим под крышей хозяина. Вполне себе мужчинам, но не независимым, не способным к самостоятельному и независимому суждению. И сравнительные исследования показывают, что, во-первых, иерархия труда тут существенна: либо работа в общественном производстве, либо обслуживание кого-то в семье. Труд чистый и грязный. Работа на себя – работа на хозяина. То, что независимо от пола, всегда задавало иерархию во всех обществах. Не только между мужчинами и женщинами: негр – белый, семит – ариец. Поэтому, женский вопрос – он объективно есть. Это – часть противостояния труда и капитала, поэтому уклоняться от этого или решать его в пользу традиционных предрассудков, неразумно.
Теперь о биологии. Если говорить о биологии, то нужна внешняя биологическая группа для сравнения. Это очень похожие на нас антропоиды: скорее бонобо, чем обыкновенная шимпанзе. То есть, я придерживаюсь той точки зрения, что если отбросить всё чисто человеческое, то наши предки, в тот момент, когда они были еще обезьянами, а не людьми, по характеру социальных связей, больше всего напоминали карликого шимпанзе – бонобо. Дело в том, что у обыкновенного шимпанзе система отношений и внутри групп иерархических и между полами, она совсем другая. Поэтому, кто из этих двух видов ближе к нашему предку, это вопрос спорный и интересный. И в этом смысле, ни большинства телесных отличий между мужчинами и женщинами, которые кажутся биологическими, ни человеческих форм брака, ухаживания: всего того, что пытаются объяснить биологией, у бонобо просто нет. Там промискуитетные отношения. Устойчивых связей между партнерами нет, никакой тебе моногамии. Там нет человеческих форм иерархии, на которых базируется «жена дома боится мужа». Всё это было создано в обществе. И даже если брать секс и спаривание, то, как раз человек, если бы он был чисто биологическим существом, то он максимально приспособлен к тому, что этологи называют sperm competition. То есть, максимальное число спариваний, промискуитет и, соответственно, конкуренция сперматозоидов, поступивших при разных спариваниях. Это легко видно на человеческой морфологии, а от всех прочих антропоидов самцы человека отличается наибольшим половым членом и максимальными семенниками. То есть, биологически они устроены для того, что бы ни какого брака не было. А всё то, что люди создали, вкруг этого – это вот получается чисто социальное изобретение, а наша телесность уже к этому приспосабливалась. И действительно, тот половой диморфизм, который важен для зоолога – различие между самцами и самками по клыкам, по зубам, по костяку, он скорее уменьшается. Есть устойчивое психологическое различие – по параметрам big five (большая пятерка) личностной классификации. Они появляются только в индустриальном обществе.
- Можно чуть по подробнее про big five?
- Это шкалы для оценки разнообразия личностей. Соответственно, у людей, живущих в традиционных обществах, сельскохозяйственных или охотничьих, у них пола в этом плане очень похожи, и скорее ближе к женскому типу. И опять же, анализ личностного разнообразия показывает, что люди индивидуальны. Больше, чем женщины или мужчины. Это как с расами. Если мы возьмем генофонд, то 85% изменчивости генетической – она межиндивидуальна, и лишь около 15% - межрасова. Межнационального компонента практически нет. То же самое, если возьмем мозг и психику. Индивидуальные различия, они очень сильно перекрывают межполовые, а там, где межполовые устойчивы, они всегда сформированы социумом. Например, различие в агрессивности. То есть, там, где нет пресечения женской агрессивности, агрессивность женщин и мужчин сравнимы. А, например, в Европе ее неподобающее поведение искореняли достаточно жестко приспособлениями, вроде «шотландской уздечки», тут нет ничего необычного.
- Можем ли мы сказать, что всё обуславливается социальными влияниями? Или всё-таки нет?
- Обусловлено и тем и другим. Важнее другое. Межиндивидуальные и межклассовые различия, важнее межполовых. Мы в первую очередь – личности, во вторую – представители определенного класса. В Университете Беркли есть такой замечательный психолог – Майк Краус, который как раз исследует автоматические реакции бедных и богатых, условно говоря. Вот это – да. Это две полярности – с Марса и с Венеры. Разные социальные классы, они как раз отличаются. «Верхи» идивидуалистичны и склонны к эндогенной детерминации. То есть, они склонны приписывать поступкам человека, природное обоснование: «Он поступил так потому, что по природе агрессивен». Вот это, как раз, от верхних классов идет. А «низшие» классы склонны к ситуационным объяснениям и к коллективизму психологическому. Как раз в работах Крауса и Кельнера, это очень хорошо показано. Вот это реальное разделение человечества. А то, что оно проецируется на отношения женщин и мужчин – это следствие их разной роли в общественном труде. Как писал великий, но не модный сейчас философ, что муж в семье занимает примерно ту, же самую роль, что владелец, по отношению к рабочим.
- Буржуазные феминистки часто используют тему войны полов. Что, все-таки, противоречия между мужчинами и женщинами, они не решаемы. И что у мужчин задача оплодотворить как можно большее количество женщин, но при этом это влияет на продолжительность жизни женщины. И это никак невозможно решить. Если мы по-марксистски подойдем к этому вопросу, как его решить?
- Если мы пойдем даже биологически, тут модно не углубляться в марксизм… Собственно то, что я вначале рассказывал про войну полов у животных. Надо разложить тяготы поровну. Надо изменить общественное устройство так, что бы затраты на репродукцию были поровну, и проблема решится, с одной стороны. А с другой стороны, сколько-нибудь реальные исследования поведения и желаемых отношений показывают, что никакой асимметрии нет. Люди ведут себя в соответствии с теми стереотипами, которые они усвоили. А если по-марксистски, то нужно изменить общество так, что бы эта война закончилась. Вот, как в случае с освобождением и пролетариев и собственников. Во вторых пробуждается организатор производства, а в первых – труженик, а не получатель зарплаты.
- Еще один аргумент тех, кто отстаивает чисто биологизаторскую позицию – это то, что обусловлено природой: гормоны. Гормоны, так ли они на самом деле важны: тестостерон, эстроген?
- Скажу еще два слова в ответ на предыдущий вопрос. Если говорить и о человеке и о животных, есть два подхода к оптимизации популяционной структуры. Вот если мы возьмем политически нейтральный вопрос: тот самый половой отбор у животных, доступ самцов к самкам. Собственно есть два варианта распределения, если самок считать ресурсом. Первый – это максимум свободы, что бы лучшим доставалось больше, а худшим – ничего. Это сразу уменьшает общий выход. Поскольку в каждый момент есть особи, условно говоря, большего и меньшего качества, более и менее конкурентоспособные. Если мы будем распределять ресурс по конкурентоспособности, то каждый получит честную награду, это то, что в политике по отношению к людям добиваются либералы, но при этом уменьшается общий выход. У мормонов, которые практиковали полигамию, где более статусные мужчины могли иметь больше жен, именно это имеют в виду феминистки, постольку моногамия у нас нормативно, то они говорят не о браках, а о спариваниях, но это уменьшает репродуктивный выход. Другой вариант распределения – максимум равенства. Тогда каждый получает «не очень заслуженную» награду в виде ресурса, но зато увеличивается общий выход. То есть, максимум равенства – это максимум общего блага. И это как раз, на мой взгляд, то изменение общественной структуры, к которому должны стремиться социалисты. Если мы возьмем такой ресурс, как образование, доступ к правосудию, здравоохранение, то, например, вкладываясь в образование тех, кто обычно от него отсечен: женщины провинциалы, народы третьего мира, мы получаем возможность использовать их талант полностью. А не только кого-то как руки, кого-то, как только матку. И от этого понятна общая польза, и эту общую пользу считают уже даже буржуи. Скажем Европейский банк реконструкции, и развития довольно подробно посчитал потери от неполного представительства женщин на рынке труда. То, что часть женщин – домохозяйки, те, кто на рынке труда – они не могут полностью реализоваться из-за дискриминации, и так далее. Это вполне себе реальные потери и наиболее разумная точка зрения, исходящая из максимума долгосрочного выигрыша – это компенсировать ту уязвимость, которая у женщин есть, в связи с рождением ребенка. Компенсировать детскими садами, компенсировать общественной инфраструктурой питания, компенсировать равными отношениями супругов в семье, что бы женщина в полной мере могла реализоваться как ученый, как офицер, как начальник. Это то, что пытались сделать в СССР, в ГДР, потом на Кубе и в Никарагуа. И тут уже биология скорее уже является стимулом к тому, что бы мужчина и женщина стали одинаковыми, как реализовавшиеся личности. Разность в биологии может быть стимулом к увеличению сходства реализации, а может наоборот предлогом, что бы кому-нибудь этот путь закрыть. Это решают люди в ходе политики, в ходе борьбы.
- И вот отсюда же вытекает вопрос о гормонах.
- Гормоны – их действие социально релятивное. Я даже не буду брать людей, я возьму тех птиц, поведением которых занимаюсь. И в одном контексте, скажем тестостерон, который обычно описывается, как гормон стимулирующий борьбу между самцами: агрессивное доминирование, территориальность и, соответственно, толкающий самцов на то, что бы спариваться без обязательств. У тех видов, у которых самцы нормативно участвуют в заботе о потомстве, или хотя бы могут участвовать, там повышен уровень тестостерона: он отвечает и за большее участие самца в заботе о потомстве. В замечательных работах В.С. Громова это показано на примере многих видов грызунов. То есть, гормоны – это лишь посредники, толкачи. А к чему они толкают, и куда определяется структурой социальной системы. То есть, тем самым идеальным, которое может быть перестроено у животных в ходе эволюции, а у людей – в ходе общественной борьбы. Если брать людей, то в одних социальных ситуациях тестостерон стимулирует конкуренцию, а в других – кооперацию. И то самое социалистическое соревнование – это не попытка протащить под другим словом конкуренцию, а в солидарной системе стимулировать общественный вклад. То, что с пользой многие общества используют. Скажем, когда молодежь работает на общественном поле под взглядом старших членов общины и для их одобрения. То есть, люди действительно готовы в этой ситуации вкладываться в поддержание общей структуры, которая обеспечивает их равенство. Более того, есть еще одна неявная выгода социального равенства, довольно очевидная для биолога. Поскольку самое страшное преступление – это не дать человеку сбыться: именно то, что делает капитализм, создавая давку на входе. И даже те, кто прорвался в этой давке вперед, они вынуждены действовать стандартными средствами, поэтому становятся тоже типизированными. В обществе равенства, когда все примерно одинаково одеты, одинаково едят, то, чем люди выделяются – это именно их индивидуальные таланты: то, чего нет ни у кого другого. Как, условно говоря, во многих первобытных обществах, где каждый имеет право на пищу и другие средства обеспечения (кто-то умеет делать музыкальные инструменты и рассказывать мифы, а кто-то нет). Настоящая индивидуальность может выделиться только на фоне социального равенства. В конкурентном обществе то, что выделяется – это разные варианты стандартной одежды.
- То есть творчески реализоваться можно только в коллективе.
- В обществе равенства. Коллектив – он может оказаться коллективом, условно говоря, кляузников и подсиживателей. И, к сожалению, некоторые советские коллективы такими были. Понимаете, поскольку развитие диалектично, всё может перейти в свою противоположность. Компания, казалось бы, капиталистическая, там иногда удается поддерживать атмосферу товарищества и единой команды, как было в Мондрагонских кооперативах. Это компания без разделения на собственников и работников – такие более равноправные. И наоборот, коллектив, который казалось бы должен воспитывать своих членов, он может превратиться в нечто противоположное. Когда сейчас обличая советский строй, рассказывают, что колхозникам не давали паспортов – ужасно. Но доля городского населения к переписи 1959-го года, возросла вдвое. Как эти бывшие колхозники в городе оказались? Поехали по комсомольской путевке. Современный человек, который привык, что он поступает сам, как ему удобно и выгодно. Он не очень понимает людей тех времен, которые вполне справедливо считали, что товарищи лучше знают их способности, чем они сами. То есть, если товарищи решат, что тебе надо учиться на агронома, а тебе идти в военное училище, то так надо делать. И люди такими вот общими решениями выбирали свою судьбу. И пока сохранялся тот самый дух доверия, это было одним из мощных плюсов коллективизма – то, что другие видят тебя лучше, чем ты сам, поскольку самого себя ты понимаешь, смотрясь в реакции других. К сожалению, советская власть внесла свою лепту в увеличение атмосферы недоверия, возобладавшей в 1970-е.
- В будущем, возможно, избежать таких ошибок и построить социализм?
- Я не знаю. Это будут решать те люди, которые будут жить тогда. Единственное то, что мы с вами можем сделать сейчас, не только мы вдвоем – все вместе, эти ошибки четко проговорить. Назвать кошку кошкой, не пытаясь это представить добродетелью, не пытаясь, наоборот, изобразить это чудовищным преступление – описать как есть. Почему так получилось? Что людей к этому толкнуло? Как они пробовали это преодолеть? Что бы не становиться на сторону пропаганды, условно говоря, совкоборцев и патриотических советофилов, подпитывающих друг друга. Поскольку реальность – она очень неприятна и для тех, и для других. А нам она нужна, поскольку нас интересует, как оно было на самом деле. Чем замечателен марксизм? Следуя ему можно не прятать никакие из кусочков реальности. Мне кажется – это так. Пока что развитие этого не опровергло.
Забавнее еще вот какой момент. Марксизм, следуя Попперу, часто обвиняют в не научности, сравнивают с фрейдизмом потому, что он, мол, не соответствует критерию фальсифицируемости. То есть, нельзя придумать опровержение марксизма. Чушь собачья. Поппер, в первую очередь интересовался физикой. Биологу это опровержение совершенно очевидно. Рынок делит людей на «лучших» и «худших» в ходе конкуренции, позволяет «лучшим» ездить на «худших» верхом. Коммунизм невозможен, а марксизм будет опровергнут, если окажется так, что это разделение через некоторое время станет биологическим. То есть, если через некоторое время высший низший классы превратятся в Элоев и Морлоков. Люди из бедняцких гетто, из территорий где нет государства, а властвуют банды. Если из этих ужасных уголков современного мира люди, поставленные в нормальные социальные условия, не смогут полностью реализоваться. Пока исследования показывают, что за последние 400 лет рынок этого результата так и не достиг. Хотя наши оппоненты говорят, что… Как в той истории про черную кошку в темной комнате. Нам говорят, что то ли это разделение вот-вот будет, то ли оно всегда было. Но вот, тем не менее, нет, не получается. В США появляется первое поколение талантливых черных математиков: один из примеров преодоления такого разделения. Я думаю, что при соответствующем социальном равенстве все различия будут только индивидуальны, а все конфликты только личными. То есть, трагедии, связанные с любовью, преступностью – они останутся.
- Начинаем блиц. Троцкий или Сталин?
- Не принятие решения о единстве партии на Х съезде ВКП(б). Не пробивание его Лениным и Троцким.
- Был ли социализм в СССР?
- Да.
- Как Вы относитесь к диктатуре пролетариата?
- Положительно.
- Какие левые группы Вы считаете наиболее адекватными, сейчас?
- Не знаю.
- Какие бы книги Вы посоветовали изучать человеку, который хочет вникнуть именно в биологические аспекты.
- Я бы советовал читать Левонтина, Dialectical Biologist, Biology as Ideology – вот ее мы перевели большей частью, она есть на «Компасе».
- Как Вы относитесь к Навальному?
- Отрицательно.
- А к Удальцову?
- Не знаю.
- Как Вы представляете мир, в котором наступил коммунизм?
- Как общество ГДР, но с такой партией, как на современной Кубе. Более демократической.
Вопросы задавала – товарищ Мария Тереза.
В контексте случившейся 30.12.2012 92-летней годовщины моей страны выложу кусочные мысли из разных дискуссий по поводу защиты её принципов. Поскольку патриотизм, а советский тем более, должен быть с открытыми глазами. Как говорится, права она или не права, это моя страна, и надо уметь отличать первое от второго, и не бояться высказывать, преодолевать слепой – а значит вредный – патриотизм. Чтобы «сие служило орлам уроком«, и при восстановлении коммунизма/советской власти на повышенном основании соответствующие недостатки были изжиты.
-------------------------
1. Про «молчаливое большинство»
«3 ноября 1969 года в разгар роста протестов против Вьетнамской войны Никсон произнес свою знаменитую речь о «молчаливом большинстве», призвав громадное молчаливое большинство американцев поддержать его и отвергнуть антивоенных демонстрантов. После речи Никсон получил 50 тысяч одобрительных телеграмм и 30 тысяч благоприятных писем поддержки от тех, кто, видимо, и был этим молчаливым большинством. Лишь тридцать лет спустя правда вышла наружу: согласно словам помощника Никсона Александра Баттерфилда, и телеграммы, и письма были сфабрикованы. До того как была произнесена та речь, Баттерфилд связался с несколькими оперативными работниками и принял меры, чтобы они послали соответствующие письма и телеграммы». Из Аронсон & Пратканис «Эпоха пропаганды«.
2. Пример, как благими намерениями вымощена дорога в ад. Одни суеверия не победишь, генерируя другие
3. Тех, кто из кожи вон лезет, чтобы доказать что «советское тоже было дерьмом», действуют из вполне понятных психологических соображений. Если ты поддерживаешь крупные социальные преобразования, то воленс-ноленс чувствуешь ответственность за результаты, совесть-то в общем-то есть у всех, даже у сторонников капитализма не вполне отмерла, хотя либеральные убеждения влекут за собой аскезу, связанную с умерщвлением человечности, как христиане умерщвляли плоть.
А раз чувствуешь ответственность за поддерживаемые «реформы», то при столь чудовищных результатах поневоле чем-то хочется компенсировать ужасную картину, чтобы избавиться от когнитивного диссонанса. Вот и выискивают соломинку «в советском глазу», тщась уравновесить «бревно» в собственном. Link
Подлая, но человеческая реакция. Как писал Ницше: «Память говорит мне, что так было. Совесть говорит — лучше бы этого не было! постепенно память уступает давлению совести».
4. Главный источник несвободы в современном мире — то что люди готовы подчиниться работодателю если не во всём, то во многом, что они не примут от государства, не простят ему, будут сопротивляться. Страх безработицы, следующей из недовольства работодателя, и накладывающейся на него страх стать неудачником в кругу «своих», выпасть из него и восприниматься лузером, действует сильнее кнута репрессий.
Отсюда специфика «свободы»при капитализме
http://cypa.livejournal.com/10689453.html
http://fox69.livejournal.com/178702.html
http://sauerrr.livejournal.com/363280.html#cutid1
В средние века был такой термин — самопродажа в рабство/крепостничество, писали кабалу на себя и свою семью. Описанное — в точности то же самое (обратите внимание на коллективную ответственность сотрудников).
Действительная борьба за свободу требует сломать именно эту кащееву иглу (добыв её предварительно «из яйца», то есть выведя на свет божий и сделав предметом обсуждения). Борьба ж за свободу с государством, чиновники которого такие же наёмные служащие капитала, только высокостатусные — лишь симулякр и отвлекающий манёвр.
Да и главный источник коррупции - корпорации, а не чиновники; как для борьбы с проституцией надо криминализировать клиента, а не проститутку, уменьшение коррупции требует общественного контроля над бизнес-практиками, рождающими зависимость и подкупность работников и госслужащих (всех, с кем бизнес соприкасается).
5. Описывая социальное влияние, обычно касаются одной его стороны — именно изменения взглядов под влиянием общества через конформизм, уступчивость и подчинение авторитету (см. очень важное про Кенсингтонский эксперимент — ). Однако остаётся в тени другой аспект, взаимо-дополнительный к данному — инерционность поведения/взглядов/настроений после того, как они сформированы социальной средой.
Насколько богач, выбившийся из низов; ребёнок из негритянского/латинамериканского гетто, ставший специалистом и вошедший в состав среднего класса; интеллигент, пошедший работать на завод, ИТР, ставший челноком и военный таксистом, — как долго сохраняют они взгляды, привычки, убеждения или предрассудки исходного социального слоя?
Поскольку современный капитализм превозносит мобильность (другой рукой эффективно препятствуя ей) и самоценность личности, люди должны стараться «сохранять себя» при изменениях социальной ситуации, т.е. инертность как минимум по ряду аспектов будет значительной (судя всего по тем, которые согласуются с конформизмом по другим, по которым конформным быть требует общество). Скажем, обличение западными левыми «сталинизма» и «тоталитаризма» в СССР чаще всего — простой конформизм. Уступая системе в главном — отрицании реальной альтернативы капитализму, они демонстративно устойчивы в побочном — декларациях личной приверженности «коммунизму». Соответствующее общество от этого не страдает, а даже выигрывает: коммунизм и революционализм на словах не опасен, в отличие от реальной советской альтернативы, а иллюзия демократии / плюрализма создана. Было бы очень интересно исследовать, насколько устойчивы взгляды в процессах социальной мобильности, что вверх, что вниз? Никто не знает такие данные по западным странам?
Причём, как во всех социальных явлениях, тут есть психофизиологический «стержень». Скажем, у негров США в силу расистских нападений, пренебрежения и дискриминации со стороны белого большинства, дополненной пренебрежением к бедным, развивается хронический стресс с повышенным содержанием кортизола, и множеством неприятных последствий, включая рост числа мертворожденных. (Что характерно, такого нет у негров Кубы и Бразилии). Так вот, у негров, выбившихся из гетто в средний класс, содержание кортизола снижается, но только в следующем поколении, у и детей, растущих уже в более человеческих условиях, чем исходная беднота. Сказанное верно и для прочих бедных — латиносов и белых.
6. Отец Эдварда Сноудена преодолел стокгольмский синдром в отношении «своей страны«. До этого он совершенно по-тоталитарному призывал сына предстать перед местным судом, утверждая что демократия в Америке настолько совершенна, что ни в каком другом месте его поступок не получит более честной и справедливой оценки (что, понятное дело, сильней резонировало с мотивами действий сына, чем если б он говорил обывательское «тебе нечего бояться»).
Я философски замечу, что первая позиция Сноудена-старшего это в некотором роде платоновский идеал для патриотизма. Я хотел бы, чтоб существовала страна (реальная, из плоти и крови, не идея, которую она взялась выражать и реализовывать в нашей грешной истории), которой я мог бы доверять с такой безграничностью. Увы, даже самые близкие мне (поскольку реализовывали коммунистическую идею «во плоти», не в абстракции) СССР, ГДР или Куба не дотягивают. Хорошо видны невязки и огрехи общественного устройства, которые, собственно, и вели к гибели или обману доверившихся с такой безграничностью, что мы знаем по опыту 30-х и 80-х гг.
Тем более при капитализме личности не стоит до такой степени сливаться даже с самым близким ему государством (также как с нацией, к которой он испытывает самые сильные чувства). В нашем несовершенном мире, к таким сильным и позитивным чувствам, как патриотические и национальные стоит относиться трезво и подозрительно, остужать их и включать голову.
Соответственно, пока умные и честные национализм и патриотизм невозможны в принципе, для «элиты» это всегда лицемерие, для разделяющих масс— продукт манипуляции, ими охмуряются, а не здраво разделяют. Соответственно, национализм и патриотизм пока невозможны как рациональные идеологии, это своего рода объединяющая иллюзия, примерно как объединение по религии. Однако я верю, что общественный прогресс сделает соответствующие хорошие чувства истинными и позитивными (сейчас они или ложные или опасные для разделяющих их).
И произойдёт это при коммунизме, когда национальное будет своего рода бэджиком (примерно как цвет глаз и волос), исчезнет грань между личным, общественным и государственным. Не будет «эгоистических индивидов», пестующий свой личный интерес в максимальной независимости от общей пользы, а система управления людьми и развития территории страны, обозначаемая как государство, будет служить не корыстному интересу верхних классов и чистой публики, а тому самому общему благу. Тогда националистом быть будет не подло, а патриотом не позорно, как при капитализме сейчас.
7. Истина приятней выгоды. Доказательство истины, потребовавшее много труда, приносит удовлетворение, которое не испортишь ничем. Успешное преследование собственной выгоды тоже приносит приятные чувства, особенно если ведёт к преуспеянию. Но это ощущение легко испортить, доказав, что выгода получена при помощи лживой теории за счёт обмана/эксплуатации невежества других людей.
То и другое является мощным объектом подражания, но подражание преследующим истину куда более устойчиво к помехам чем подражание преследующих материальную прибыль. Результаты первого могут пресечь второе, а результаты второго первое обычно стимулируют (правда, почти всегда косвенным путём).
8. О «левых» и красных.
Само слово «левый» вне контекста уничтожения капитализма столь же бессодержательно, как «свобода» и «демократия». Левой бывает водка, поездка, или там «поход налево», а те, кто против капитализма – это коммунисты и социалисты, «красные». Кто за капитализм и связанное с ним угнетение, но хочет «подсластить пилюлю» для угнетённых, улучшив их жизнь за счёт социальных реформ или дав иллюзию свободы за счёт «демократии» — это либералы, «белые» («белоленточные«). Кто за «стабильность», «национальное единство» и «патриотизм-традиционные ценности» — это правые консерваторы-охранители, запутинцы и/или националисты.
У того же blanqi более разумное разграничение, которого стоит придерживаться. Красный — принципиальный противник капитализма, для него это общество не может быть улучшено, оно отжило и строительство нового требует начать с уничтожения частной собственности и свободы предпринимательства. Левые за «оптимизацию» системы ради её большей устойчивости, они хотят большего перераспределения доходов, нажитых финансовым капиталом данной конкретной страны, в пользу низших классов.
Поскольку этот доход добывается за счёт эксплуатации стран третьего мира, в т.ч. и России, то системные левые мира первого — последовательные национал-социалисты. Но не откровенные, как одноимённая немецкая партия в 30-х гг., а прикровенные — чтобы прикрыть оное ограбление, они распространяют по миру мультикультурность, политкорректность, и прочую либерастию, под этим флагом поддерживают национально-освободительные движения, которые после прихода к власти оказываются отличными деловыми партнёрами капитала развитых стран, его приказчиками. Что хорошо видно в политике «левых» правительств Норвегии, Швеции, Франции и пр. А тех, кто не готов быть приказчиком, и реально действует в пользу общественного прогресса своей страны, «левые» убивают столь же охотно, как «правые» — тому пример Томас Санкара в Верхней Вольте.
Т.е. у западных левых разделение труда с либералами-консерваторами (правыми): первые действуют в пользу грабежа третьего мира лаской, вторые – таской. Ergo, с точки зрения политэкономии левый и красный — это такие же противоположности по отношению к капитализму, как протестант и атеист — к католической вере.
9. Либерализм в программе «русских либералов» (в классическом смысле — политические свободы, демократия и права человека) играет ту же роль, что некогда «социализм» в программе национал-социалистов. Это клетка (лучок), в которую хотят поймать птичку народных симпатий, но не нечто, предполагаемое к осуществлению. Как мы увидели в эти полгода, лучшие и самые искренние из них (скажем, не польстившиеся на эксплуатацию национализма Навальным и Ко, смогшие здесь пойти против «своих»), готовы соединиться с любыми фашистами чтобы «быть в ЕС и НАТО», и оправдывать какие угодно убийства «врагов» с «чужаками», оказывающихся препятствием на этом пути
10. У коммунистов-социалистов в РФ и других бывших соцстранах есть выбор, как обычно он между синицей в руках и журавлём в небе. «Синица» — стать «левым» и «социальным» крылом либералов. Это даст (на время) их поддержку, допуск в майнстримные СМИ, и пр., может быть, представительство в парламенте и пр. бочки варенья и корзины печенья, на которые рассчитывают разного рода «Открытые левые» (открытые справа). Но плата за это — предательство собственных идей. Поскольку антисоветский коммунизм невозможен, придётся каяться в «сталинизме», под именем которого буржуазное общество стигматизирует именно что советский коммунизм.
Поскольку бога нет, и творить по слову люди не умеют, единственный способ реального движения к социализму/коммунизму — взять этот, несовершенный и деформированный образец за основу, восстановить его «на повышенном основании», с изживанием ошибок. Т.е. быть коммунистами традиционного образца, не боясь обвинений в «сталинизме», и встречно разоблачая связанную с этим ложь, показывая неотделимость «левого антикоммунизма» от классового врага в политическом и социальном плане.
Это — журавль, который покамест в небе. Но в стремлении его ухватить мы будем едины с нашей социальной базой, которая, испытав «прелести» второго издания капитализма на собственной шкуре, давно реабилитировала и СССР, и Ленина, и плановую экономику (п.10). Вне России и Белоруссии это «восстановление советского» сбивается лишь интенсивной националистической пропагандой.
Надо не отворачиваться от этих настроений народа, жаждущего справедливости и равенства, а откликаться на них, осмыслять теоретически, показывать что без этого свободы и демократии не бывает и пр. Причём в отличие от Арвеггер, думающей, что это активность левых дала такой поворот настроений, я считаю, он произошёл сам — и нам лишь предстоит сделать из него правильный вывод. А «синица в руках» имеет ту главную неприятность, что быстро заканчивается (а не только сама по себе хуже «журавля»).
Ведь «неавторитарные левые» интересны как левые буржуазной публике ровно настолько, насколько в соответствующем обществе есть настоящий марксизм-коммунизм, который они ревизуют, забалтывают, или иным способом помогают изжить. А вот когда это удаётся, и настроения смещаются вправо, эти гг. уже больше не нужны, их выбрасывают, как пользованные гандоны. Нечто подобное произошло с Л.Колаковским и др. «марксистами-диссидентами» в Восточной Европе — их поддерживали на Западе ровно настолько, насколько их ревизия марксизма была полезна для целей холодной войны. Когда в ходе этой ревизии они естественным образом перестали быть марксистами, то выяснилось, что как мыслители никому не нужны, ибо повторяют зады западного майнстрима.
11. Исходя из теории когнитивного диссонанса Леона Фестингера, троцкизм и другие взгляды из серии «я за коммунизм, но против сталинского тоталитаризма» порождены попытками между стульями — уступчивостью к давлению господствующей идеологии и попытки сохранить свою идейную уникальность, особенно если заявляется инакомыслие («я — левый», «я — коммунист»). Действительно, современное буржуазное общество с одной стороны, декларирует терпимость и инакомыслию, с другой — умело и жёстко подавляет несогласие с ним по главным вопросам. Существование же такой альтернативы капитализму, как СССР — не просто главный вопрос, а та самая кощеева игла поэтому, скажем, маоисты существенно более терпимы на Западе и меньше стигматизируются, чем «сталинисты». Поэтому если «среднему европейцу» коммунистом быть хочется, но он не решается испытать на собственной шкуре всё за это причитающееся, он достигает обоих целей одновременно, утверждая , что СССР недостаточно коммунистичен по таким-то и таким-то пунктам. Это могут быть «госкап», «сталинский неоНЭП», «патриархатный ренессанс» или ещё что-то в зависимости от привходящих пристрастий. По мере вестернизации/европеизации публичного пространства это всё больше относится и к нашим палестинам.
Соответственно, единственный смысл слова «сталинизм» — в стигматизации коммунистов как таковых. Как только они делают что-то реально вредное для буржуев, как «Боротьба» на Украине — их сразу поливают «сталинистами». Поэтому в левой среде употребление этого термина всерьёз надо сразу пресекать, как неосознанным воспроизведением мемов идейных противников (также как «тоталитаризм» и противопоставление «общества» «государству», «обобществления» — «огосударствлению»).
12. Ответил на вопрос товарища, как ощущается эксплуатация. «Да, расскажу как ощущается эксплуатация «на собственной шкуре», тем более что это ощущение частью биологическое — и мы и антропоиды склонны стремиться к равенству и отвергать нечестную игру, в смысле неэквивалентный обмен. Вот на уровне «наивного реализма» Э. ощущается непосредственно, как мука, тогда когда твой труд представляет собой настолько неэквивалентный обмен, что приносит телесные и душевные страдания.
При самой сильной степени Э. труд настолько тяжёл и/или длителен, что всё свободное время вечером и в выходные, если они есть, уходит на банальное восстановление сил к следующим рабочим дням и ты ничем больше заняться не можешь, даже поразвлечься. Это как мне бабка рассказывала про Польшу 1937-38 гг.: работая на табачной фабрике по 10-12 ч., когда после работы комсомольцы хотели там марксизм изучать, то просто не было физических сил. При средней степени Э. ты изнашиваешься настолько, что вечером и в выходные можешь только тупо развлекаться — смотреть в телевизор, выпить и пр., нет сил для саморазвития, занятий с детьми и т.д., они растут и учатся почти без специального внимания родителей к этому процессу. При слабой степени Э. ты тихо ненавидишь работу, и считаешь потраченные на неё часы временем, чисто отданным дяде, но вынужден продолжать потому что без этого заработка не можешь.
Всё перечисленное даёт вполне характерные мышечные ощущения и психологические переживания, легко объективно диагностируемые, а чувство боли и унижения, вызванные тем, что ты вынужден на такое неравноправие соглашаться и ничего с тем поделать те можешь, составляет парное к эксплуатации угнетение.
Соответственно, идеал эквивалентного обмена в области труда одних людей на другие без чего не бывает общества, на уровне «наивного реализма» состоит в том, что работая на кого-л., ты обмениваешь пользу для другого на радость от труда + совершенствование в мастерстве для себя. Деньги здесь в идеальном случае вообще «не входят в уравнение», а лишь поддерживают обе стороны «в форме». Соответственно, в реальном случае, отклоняющемся от этого идеала, работник нанимателя». Link.
13. Вот лопнула очередная утка про ГДР. Ещё раз подтвердилось, что все обвинения в адрес «советского тоталитаризма» со стороны «свободы и демократии» (включая сторонников «социализма с человеческим лицом» и «неавторитарных левых») в психологическом плане представляют собой типичные проекции. О противоположной форме общественного устройства «думают о себе» и приписывают ей проблемы и вины своего строя. В данном случае это попытка замаскировать традиционное для ФРГ использование турок и собственных бедняков в медицинских экспериментов, что было вскрыто ещё Гюнтером Вальрафом в его знаменитом расследовании. См. его книгу «На самом дне»
14. Как верно отметил Мих.Лифшиц в «Интеллигенции и народе«, важный механизм устойчивости капитализма состоит в том, что примерно по найденным социальными психологами линиям разделения угнетателей и угнетённых одной рукой разнуздывается разврат «высших классов» (и статусов – белый европеец, мужчина и пр.).
Здесь и «современное искусство», неотличимое от отходов, и всё дифференцирующиеся формы статусного потребления, заменяющие людям личностное развитие, и сексуальные пробы и изыски – как и сравнимые с ними по «кайфу-андреналину» экстремальные виды спорта и развлечений, до Олимпийских игр включительно. Важный момент, что занятие этим отличает от «быдла», почему посягательства на перечисленное в либеральной среде вызывает ненависть вполне классовую («Гомофобия – религия быдла»), даже когда посягают из ультрабуржуазных приличий.
Другой же рукой у «низших классов» (и статусов) культивируются религиозность, национализм, патриархальные предрассудки и пр., предполагающие «идейность, ответственность, трудолюбие, скромность». Чтобы навек оставались «скованными одной цепью» — при сохранении зависимости вторых, неспособности распорядиться собственной жизнью, до саморазрушения включительно, обе стороны ненавидели и презирали друг друга. Но! (это главное) опасная для системы классовая ненависть «снизу» связанная с конкретными социальными причинами – эксплуатацией, строго классовым характером надстроечных образований – государства, брака, религии и пр. – направляется по безопасному для системы каналу «культурного конфликта». В данном случае между защитниками «извращения» и «нравственной чистоты», столь же контрпродуктивного и уводящего от реальных проблем большинства, как конфликты на почве религиозной или национальной ненависти.
Но вот выводы Лифшица неверны. Противникам капсистемы, социалистам и коммунистам, надо быть не «на стороне обывателя», огрызающегося как на «разврат» на «последние веянья» буржуазной культуры, а – коль речь идёт о нашей культурной политике – деконструировать позиции обоих сторон. Показывать ложь и глупость каждой, тем более что там и там этого богатства в избытке. Тем более что другим путём не придёшь к гегемонии коммунистических идей в обществе вместо нынешней гегемонии буржуазных; в отсутствие сколько-нибудь сравнимой мощи СМИ Давид может победить Голиафа в этой дуэли лишь за счёт большего «онаучивания» нашей идеологии, при постоянном показе, что противоположная опирается на отжившие предрассудки, при предпочтении нами истинности больше, чем преимущества, социального преобладания – с показом, что у классового врага наоборот и пр.
Как справедливо пишет т.Филимонов: «Недавно прочёл книгу некой западной авторессы, такой даже отчасти прогрессивно-левоватой, про природу художественного (а частью и научного) таланта. Неприятно поразило, что она везде и всегда пытается объяснить либо психиатрией, либо гомосексуальностью, то есть для неё художник не описывает жизнь, а выставляет напоказ свои комплексы. Причём в голову не приходит простейший вопрос – почему у массы других людей с теми же жизненными обстоятельствами талантов отнюдь не наблюдается? Или почему одно и то же открытие совершается почти одновременно несколькими разными людьми, идущими к нему с очень разных личных и философских позиций?
Я думаю, это хуже чем глупость или гадость – это уступка буржуазной идеологии, которая таким объяснением подспудно пытается унизить творцов до уровня среднего обывателя-потребителя, который при капитализме культурный герой. Приписывание психиатрии или той же гомосексуальности в глазах публики как бы нейтрализует его гений, ибо отношение публики к первому сложилось, а второе она оценить не способна. И пробуржуазная пропаганда раз за разом проводит такое снижение, потому что ей чужд и неприятен человек, работающий не для денег, а ради научной истины или (писательского) мастерства. Левым стоило бы это понимать и не покупаться, ведь нормальное объяснение таланта таково: художник или учёный – это своего рода чувствительный орган общества, один внутренний (проприоцептор), второй внешний анализатор, когда возникает общественная необходимость исследования какой-то проблемы или потребность в раскрытии некой темы, общество выдвигает нескольких талантливых людей, которые делают это соревнуясь друг с другом. Что «нескольких» и «соревнуясь» важно ибо конкуренция и отбор способствуют выявлению лучших теорий, текстов, картин и пр., на основе которых аппаратом социальной трансляции уже создаётся школа. И если буржуйским авторам, что либералам, что консерваторам-националистам естественно прятать социальные причины явлений, и акцентироваться на биологии, чтобы уберечь любимую капсистему от критики, то коммунистам-социалистам надо наоборот.
Навеяно также тупым обсуждением в Википедии, имел ли математик Колмогоров гомосексуальные отношения с академиком Александровым – поклонники западных разысканий на сей счёт (примерно вышеописанного качества) непременно рвутся включить, блокируя резонные возражения что эта деталь биографии, даже если вдруг имела место быть, никак не существенна для формирования биографии обоих. В отличие от Алана Тьюринга и Джона Мейнарда Кейнса, например».
15. В порядке самокритики скажу, что, увы, задним умом крепок. Много лет дискутировал с (социал)-расистами, утверждающими, что все беды бедных стран, народов или слоёв общества от их сниженного интеллекта, «который, конечно же, наследуется», и в голову не приходил самый сильный довод, напрочь опрокидывающий все рассуждения про «наследственно низкий интеллект» как причину отсталости, зависимости, угнетённости и прочих бед бедняков. В самом деле, все исследования межнациональных, межрасовых и межклассовых различий в IQ, проводящиеся уже почти 100 лет как, имеют одну славную особенность.
Ни разу нигде не оказывалось так, чтобы у бедных и угнетённых цифры IQ были выше, чем у богатых, здоровых, не имеющих проблем с доступом к образованию и т.п. То есть те кто наверху общественной пирамиды, в каждый момент измерения этого самого IQ представляются несокрушимо умнее, чем те, кто внизу несёт их на собственной спине, и можно думать, по вышеприведённой расистской логике, что соответствующая пирамида несокрушима.
Но эта кажимость раз за разом опрокидывается практикой, которая критерий истины. В самом деле, главное содержание истории последних 300-400 лет — это освобождение, социальное и политическое, ранее угнетённых групп и слоёв общества, эмансипация ранее бедных и угнетённых, их подъём с революционным опрокидыванием «старого порядка», и создание нового, с меньшим угнетением и неравенством. Плюс «влияние меньшинства», раз за разом отбрасывающего старые предрассудки, на которых держится прежнее угнетение — и религиозные, и национальные, и где-то даже классовые. Включая подъём ирландцев, католиков, евреев и азиатоамериканцев в максимально недружественных к беднякам США, притом что в начале века их измерения IQ были ниже чем у «белых».
Иными словами, история учит, что «глупые» угнетённые умеют скидывать ярмо «более умных» элит, как только осознают собственное приниженное положение и начнут бороться за социальных подъём. Пусть не для всех угнетённых, но лишь за себя любимых, как азиатоамериканцы. А ведь нет нагляднее доказательства умственного превосходства, чем победа в столкновении с более сильным противником, к тому же имеющим больше ресурсов и лучшие стартовые условия для схватки?
Отсюда вывод — главным (недоиспользуемым) резервуаром нетривиальных умов в настоящее время являются «низшие классы» — рабочие, бедняки, угнетённые народы планеты и т.п. Интеллектуальный резерв высших и средних классов, с одной стороны, в настоящее время уже почти вычерпан, с другой стороны — они слишком заняты охраной своих привилегий от напора со стороны бедняков (особенно в глобальном масштабе).
Поэтому одна из культурных задач грядущей коммунистической революции — освобождение умов жителей «глобальной деревни» от изматывающей борьбы за выживание или за подъём в средние слои, чтобы они могли быть направлены на решение проблем человечества. Скажем, глобального потепления и других предвестников близкого экологического кризиса. Как то уже было освобождении умов «низших классов» в Советской России в 1930-50-е гг.
16. Я читал, что Авраам Линкольн был расистом, и к идее о необходимости равноправия белых и чёрных пришёл интеллектуальным, а не эмоциональным путём. Да, говорил он, пусть негры тупее и безнравственнее белых. Но тогда пусть любой сторонник идеи, что на этом основании негры должны быть рабами белых, сам лично засвидетельствует готовность стать рабом первого встречного, кто будет умнее и «лучше» его. Та же логика действует не только в отношении расизма, но всех прочих систем угнетения и дискриминации по принципу принадлежности. Как только мы пытаемся рационализировать и обосновать причины для угнетения, дискриминации и сегрегации «их» (или, на уровне эвфемизмов, «их особую природу»), так сразу оказывается, что основание разделения не реальное, а воображаемое. Разделение на нации, конфессии, пола с точки зрения человеческих качеств, по которым мы привыкли оценивать друг друга и определять отношение к, оказывается иллюзией, а не реальностью по сравнению с межличностными различиями.
17. Когда некие общественные установления, ценности и институции приходится защищать, доказывая их правильность, обязательность, естественность, традиционность и пр., это значит, что они уже сгнили и находятся на последнем издыхании. И тем верней, чем громче, умнее и убедительнее доказывающие — поскольку пока установления живы, они действуют своей собственной силой, не нуждаясь в доказывании. «Стена, да гнилая, ткни и развалится». Сейчас это касается, скажем, частной собственности, которую тщатся представить опорой то рациональности в экономике, то индивидуальной свободы, оба довода не соответствуют фактам. Или «традиционных ценностей» как амальгамы религии, насилия, и семьи, конституируемой первым и вторым.
18. Про гегемонию
В книге Н.Н.Платошкина про убийство Кеннеди обратил внимание вот на что. Ли Харви Освальд по возвращению из СССР очень умно и трезво сравнивал жизнь там с американской. Уровень свободы, говорил он, там и там примерно одинаков. С образованием\медициной лучше в СССР, что там не останешься безработным — ещё лучше. вот в СШа лучше с товарами, в СССР — скудость, тут — изобилие.
При этом хороший костюм, куртку и другие «долгоиграющие» вещи он купил в СССР, в США же приобрести их у него шансов не было. Не говоря уже о квартире. Ибо в СССР он — квалифицированный рабочий на минском «Горизонте», в США — неквалифицированный или безработный. Т.е. для него и ещё примерно половины американцев «больше товаров» было бы в СССР, но они высказываются — что в США.
Другой пример угнетения получил, читая статью в Independent про Чавеса сразу после его кончины. В комментах рубка — «за» и «против» примерно поровну, а вот там где можно ставить лаки и антилайки — соотношение 10:1. То есть те, кто за — их сугубое большинство, но они/боятся, стесняются/не привыкли говорить в полный голос и пр.
19. Либеральные или «левые» сторонники майдана периодически обижаются на меня за классификацию их как майданаци — мол, не все бывшие там, были нацистами, кто-то ж за «европейский выбор» и «против коррупции»? Ответ прост — после того как хунта начала войну на Юго-Востоке, никаких «сторонников европейского пути» не существует, есть только майданаци. Потому что понятно, что предпочесть войну переговорам с недовольными и поиску компромиссов (как это принято в демократиях, не так ли?) может только нацист, который считает оппонентов низшими существами («совковое быдло», «колорады») и думает что их унижать и убивать нужно для «славы нации«.
20. В истории с выселением крымских татар, калмыков, карачаевцев и пр. народов, где было достаточно сильное прогитлеровское движение, есть крайне неприятный для коммунистов момент, который чётко отметил антисоветчик С.И.Липкин в «Декаде», этим депортациям посвящённой. Ведь когда выслали всех балкарцев, калмыков и карачаевцев: и райкомовцев, и воинов РККА, и бывших красных партизан, то тем самым Советская власть делом утверждала примат национального над интернациональным, коллективной ответственности над личным выбором (благодаря которому красные победили белых в гражданскую, иначе бы «старый мир» взял своё). Иными словами, её практика здесь отрицала её собственную идеологи. Что в долговременной перспективе работало и против коммунистической идеи, и против государства СССР, ибо как и выселенным и оставшимся было показано, что вот здесь «нация» — уже более важная характеристика индивида, чем идейность (а может быть, — возникала нехорошая мысль – и где-то ещё? Или даже везде?). Или когда в 37-38 гг. из обычного подозрения в неблагонадёжности (восходящего к практикам царской России) были погублены многие красные латыши, эстонцы и поляки, нашедшие себе убежище в СССР, то потом после освобождения этих стран в 1940-м и 1945-м, остро не хватало кадров для соцстроительства. Приходилось брать даже тех, кто сотрудничал с немцами и пр. Из-за чего (в сочетании с неестественно мягкими наказаниями для гитлеровских прислужников из этих народов) привело к ситуации, когда денацификация там как следует так и не была произведена, с понятными следствиями в 1989-м.
Оп.: wolf-kitses.livejournal.com/202028.html, 2019 год.
Есть такой либеральный миф, что ФРГ провела полную денацификацию и целиком очистилась от нацистского прошлого и, переродившись, стала образцом демократии . Как и другие расхожие мнения о «свободном мире» (он же «цивилизованный»), это неправда целиком и полностью. А вот как оно было на самом деле.
Послевоенная ФРГ – страна с почти поголовным нацистским прошлым, с сорванной денацификацией, с политическим, военным и бизнес-руководством, пересевшим в свои высокие кресла непосредственно из аналогичных нацистских, конечно, не могла быть никаким «образцом» никакой »демократии». Послевоенное западногерманское общество – общество более чем консервативно настроенных мещан (бундесбюргеров) – было продуктом нацистского режима, который истребил оппозицию и «промыл мозги» оставшимся, выдрессировал их.
Восстановленная на американские деньги по «плану Маршалла», все более погружающаяся в омут потребительства, в большей или меньшей степени профашистски настроенная, ненавидящая все, что отличается от «предписанного стандарта», мещанская ФРГ эпохи Аденауэра была местом, где действовали ханжеские правила, предписывавшие на людях осуждать Гитлера, а дома, за обеденным столом восхвалять его. Впрочем, Гитлера восхваляли даже и публично (при условии, что не накажут): 40 % населения в социологических опросах 50-х гг. смело утверждало, что годы нацистской диктатуры были «лучшим временем в германской истории».
Уже с 1948-49 гг. проявилось основное отличие денацификации в советской и западной зонах. В первом случае бывшие нацисты, даже если их не сажали в тюрьму, всё равно лишались права занимать должности на государственной службе. Соответственно, все госслужащие с нацистским прошлым в ГДР были вычищены, от учителей и рядовых клерков, до ответственных сотрудников министерств. Этим во многом определялась и неопытность госаппарата ГДР, который в некоторых отраслях был создан практически с нуля (суды, система образования, аппарат центральных министерств и ведомств, где нацистов было практически 100%). В западных же зонах союзники, руководствуясь «прагматизмом» и «преемственностью управления», разрешили использование бывших членов НСДАП в соответствии с квалификацией и опытом, которую они приобрели во времена «третьего рейха», тем более что уже с 1946 года борцы с коммунизмом снова стали востребованы, а кто в этой области лучшие профи, как не наци?
Такой подход пользовался полной поддержкой ХДС/ХСС. Не случайно сразу же после образования ФРГ заговорили о реставрационных порядках. 4 января 1951 года американский Верховный комиссар Макклой подписал первый указ о помиловании нацистских преступников, осуждённых на 12 нюрнбергских процессах. Это было сделано по просьбе Аденауэра, который говорил о необходимости примирить различные слои общества (видимо, на коммунистов это примирение не распространялось). Почувствовав, что к власти приходят «свои» люди, бывшие члены НСДАП в массовом порядке потянулись на госслужбу. Из 26 кандадатур, рассматривавшихся в качестве претендентов на пост первого министра внутренних дел ФРГ, только один не имел своей биографии компрометирующих обстоятельств коричневого цвета.
Из этих 26 человек 15 служили в МВД нацистской Германии, а ещё восемь – в МВД Пруссии (премьером которой был Геринг и где впервые было создано гестапо). Наиболее известным случаем проникновения бывших нацистов в госаппарат ФРГ был Ханс Глобке, который в течение 10 лет занимал пост статс-секретаря (то есть заместителя министра) в ведомстве федерального канцлера. Фамилия Глобке также фигурировала в списке кандидатов на пост министра внутренних дел, но даже Аденауэр не решился на такое назначение, так как считал Глобке «непроходным» с точки зрения общественного мнения. Юрист Глобке был известен своими комментариями к пресловутым Нюрнбергским законам 1935 года, которые положили начало организованному преследованию евреев на территории Германии. В 1940 году Глобке подал прошение о вступлении в НДАП, но оно было отвергнуто Борманом на основании активного участия Глобке в католическом движении во времена Веймарской республики. Несмотря на то, что Глобке не стал министром, он был самым доверенным человеком канцлера, и без его ведома не решался ни один кадровый вопрос.
Но наиболее вопиющим случаем был, конечно, Теодор Оберлендер, занимавший в 1953-1960 годы пост федерального министра по делам изгнанных. Оберлендер был в годы войны командиром карательного батальона украинских националистов «Нахтигаль», совершившего во Львове в 1941 году массовые убийства мирных граждан. Аденауэр считал Оберлендера «глубоко коричневым», однако последний покинул свою должность только после того, как Верховный суд ГДР заочно приговорил его к смертной казни.
Когда в 1951 году союзники, наконец, разрешили ФРГ образовать свой собственный МИД, вскоре выяснилось, что 66% его руководящих сотрудников были членами НСДАП. СДПГ на этом примере забила тревогу по вопросу «реставрации» духа «третьего рейха», но Аденауэр хладнокровно ответил, что настало время положить конец «вынюхиванию нацистов». И это действительно вскоре было оформлено юридически. В мае 1951 года вступил в силу закон, возвращающий более 150 тысячам бывших нацистов, вынужденных до 1949 года покинуть государственную службу, все имущественные права, связанные с ней (например, пенсии).
Более того, работодатели по законы были обязаны выделять 20% средств на приём на работу именно этой категории лиц. Вскоре после принятия упомянутого закона вся юстиция ФРГ вновь запестрела знакомыми ещё с 30-х годов лицами. Естественно поэтому, что процессы против нацистских преступников после 1953 года приняли единичный характер (90% подобных процессов было проведено именно до этого года). Но и сразу после основания ФРГ западногерманские суды хотя и вынуждены были выполнять закон № 10 Союзного контрольного совета, осудили только 730 нацистов, из которых лишь шесть получили пожизненный срок, а 609 либо отделались денежными штрафами, либо отсидели в тюрьме символическое время.
Первый рейхсканцлер ФРГ вполне гармонировал с этой страною – Конрад Аденауэр был и вполне лояльным нацистам, и квислингом со стажем. Сразу после поражения Германии в первой мировой войне он хотел провозгласить сепаратную Рейнскую республику, чтобы отделиться от «революционной Пруссии» и перейти под французский протекторат. В 1936 г. Аденауэр получил от нацистов щедрую государственную пенсию, которая позволила ему выстроить собственный дом. Чтобы ещё приблизиться к режиму, Аденауэр вступил в нацистскую благотворительную организацию, а в 1940 году затребовал себе нескольких французских военнопленных для строительства этого самого дома, не забыв получить с государства деньги на их содержание.
Поэтому американцы выбрали Аденауэра и отвергли его главного конкурента – правого социалиста Шумахера. При всём своём антикоммунизме и зоологической русофобии (он был из Ульма в Восточной Пруссии и соответствующе воспитан; критикуя отца за жестокое обращение с семьёй, он называл его «русским правительством», да и потеря руки под Лодзью в первую мировую, куда он пошёл добровольцем, лишь обостряла ненависть к России) Шумахер был антинацистом. В 1930-1933 гг. он был депутатом рейхстага от СДПГ, и об этом депутате – заднескамеечнике узнала вся страна, когда в блестящей речи 23 февраля 1932 года он назвал нацистскую агитацию «постоянным призывом к сидящей внутри человека свинье». Потом он попал в Дахау, но там был библиотекарем, отказывался от любых контактов с возникающими группами Сопротивления, и в 44-м был освобожден по протекции родственника-нациста.
Дальше западногерманские власти уже осмелели до того, что заявили в 1951 году протест против планов американцев привести в исполнение смертный приговор в отношении некоторых эсэсовцев, осуждённых к высшей мере наказания ещё в 1949 году. Протест базировался, конечно, на соображения гуманности, и прав человека, ведь смертная казнь в ФРГ отменена!
Примечательно, что закон об амнистии бывшим нацистам 1951 года прошёл в бундестаге не только голосами ХДС/ХСС. За него проголосовала и СДПГ. Канули в прошлое времена, когда Шумахер в своей первой речи в качестве лидера оппозиции назвал членов фракции ХДС/ХСС «нацистами». Когда президент бундестага (тоже член ХДС) выразил возмущение такими словами Шумахера, один из депутатов-коммунистов просто посоветовал спикеру парламента ещё раз просмотреть анкеты членов его собственной фракции.
И всё же почему в ФРГ сложился такой широкий политический фронт, выступавший за фактическое забвение периода «третьего рейха»? Дело в том, что миллионы немцев чувствовали себя при Гитлере неплохо, и им надоело бесконечно извиняться перед державами-победительницами за своё прошлое. Истинных борцов Сопротивления в Германии было мало, да и большинство их них были членами компартии. Если ГДР была, используя определение западногерманской историографии, «диктатурой воспитания», где у власти действительно стояли непримиримые противники Гитлера, то в ФРГ государством управляли обыватели тихо и спокойно «пересидевшие» нацизм и пользовавшиеся его социальными благами. Зачем же миллионам этих людей было вспоминать о посылках с фронта, в которых мужья и сыновья присылали снятые с расстрелянных людей вещи или отобранные у русских или украинских «недочеловеков» продукты? Хотелось забыть об исчезновении соседей-евреев, тем более что оставленные ими рестораны или магазины переходили им, арийцам. Именно в силу этих обстоятельств (хотя были, конечно, и другие факторы) режим Аденауэра имел более широкую социальную базу (в 1954 году 42% опрошенных в ФРГ считали, что при Гитлере им жилось лучше всего), чем режим Ульбрихта.
Антифашисты в этой стране были изгоями не только в 1950-х, но и в 1960-1970-х гг. При этом они, как правило, не понимали, что формально демократическая и антифашистская конституция ФРГ (сколько хвалебных строк написала о ней в конце 50-х – начале 60-х Ульрика Майнхоф!) не может быть подспорьем в борьбе с фашизмом. Им казалось, что достаточно разоблачить бывших нацистов у власти – и в первую очередь военных преступников – и всё исправится. Поэтому они занимались такими разоблачениями. И не сразу увидели, что чем дальше, тем картина безрадостнее: к началу 70-х гг. они собрали доказательства вины 364 тысяч военных преступников (а это была заведомо незначительная часть от общего числа!), в то время как перед судом (к 1980 г.) предстало лишь 86 498 человек, из которых осудили лишь 6329, причем почти всех – на символические сроки. Нацистских судей-палачей вообще не судили никогда: ведь они «всего лишь действовали в соответствии с тогдашними законами»! Даже тех, кого за военные преступления осудили в других странах – в том числе и у союзников по НАТО (во Франции, Нидерландах, Дании), – западногерманская Фемида укрывала и защищала.
Офицерский корпус ФРГ (и в первую очередь высшее офицерство) практически сплошь состоял из военных преступников, которые чувствовали себя настолько уверенно, что даже создали (еще до официального провозглашения ФРГ, при оккупационных властях) первую неофашистскую организацию – «Братство» («Брудершафт»), которая пользовалась финансовой поддержкой банкира Р. Пфердменгеса, близкого друга К. Аденауэра.
В сентябре 1950 г. «Братство» обнаглело до такой степени, что официально потребовало от Аденауэра ремилитаризовать ФРГ и «смыть позор Нюрнберга». Среди руководителей «Братства» был генерал Ганс Шпейдель, которого Аденауэр вскоре назначил генеральным инспектором бундесвера. Судя по всему, членом «Братства» был и ставший в 1966 г. канцлером К.-Г. Кизингер. Во всяком случае, когда в ФРГ в 1950 г. внезапно объявился (и жил под своим собственным именем, не скрываясь!) статс-секретарь Геббельса и »легитимный» руководитель несуществующего рейха Вернер Науман, на поклон к нему среди прочих нацистских подпольщиков являлся и Кизингер. (Науман мог формально претендовать на роль наследника Гитлера: Гитлер назначил своим преемников Геббельса, а Геббельс перед самоубийством – Наумана; Науман в кратчайший срок организовал грандиозный заговор, в который вовлек верхушку бундесвера, ХДС и Свободной демократической партии (СвДПГ); арестованные английскими оккупационными властями в 1953 г. заговорщики были переданы юстиции ФРГ, а та их отпустила.)
Хотя уже для Нюрнбергского трибунала был подготовлен солидный список германских промышленников и банкиров – нацистских военных преступников, почти все они избежали наказания, а те немногие, кто предстал перед судом и был осужден, отделались символическими сроками, да и те вскоре сменились помилованием. Но самое страшное было даже не это, а то, что в военных преступлениях участвовали не одни руководители, участвовали миллионы (и это касалось не только вермахта; на заводах Круппа, например, рядовые мастера и инженеры вели себя с пленной «рабсилой» как садисты и типичные военные преступники).
Такая «безобидная» и «гуманная» организация, как Красный Крест ФРГ, снабжала нацистских преступников деньгами и предупреждала об опасности тех из них, кого разыскивали правоохранительные органы других стран. Оказывалось, что кого из высокопоставленных лиц ни тронь – за каждым числятся военные преступления и преступления против человечества (кстати, и расследовать это было совсем не безопасно). Даже тот, кто долгое время имел репутацию «незапятнанного», при ближайшем рассмотрении оказывался нацистом. Так, творец «немецкого экономического чуда» Людвиг Эрхард, когда копнули, оказался экономическим советником нацистского гауляйтера Бюркеля – и сначала устраивал «экономическое чудо» для фашистов, доводя до смерти сотни тысяч заключенных концлагерей. В конце концов, только в СА и СС, признанных, по Нюрнбергу, «преступными организациями», в концу войны состояло 4 млн 450 тыс. человек! По подсчетам знаменитого немецкого экзистенциалиста Карла Ясперса, в послевоенной ФРГ взрослых немцев, не запятнавших себя нацистскими преступлениями, было не более 500 тысяч – и, разумеется, их «оттеснили в сторону» и сделали «лишними».
Власти ФРГ в 1965 г. собирались даже – вопреки международному праву – ограничить срок давности военных преступлений 1969 годом. Бундестаг на это не пошел – и антифашисты ФРГ считали это своей большой победой (лишь У. Майнхоф подозревала подвох – и была права: даже ей не было известно, что бывшие нацистские крючкотворы уже разделили военные преступления на две категории: «Totschlag» и «Mord» – и на »Totschlag», куда записали уничтожение «партизан, подпольщиков, саботажников и т.п.» (а под это «и т.п.» можно повести что угодно!), втихую распространили срок давности!).
Стоит ли удивляться в таких условиях тому, что из 300 доказанных военных преступников, убивших тысячи людей в Освенциме, в 5 процессах с 1965 по 1974 г. западногерманские суды оправдали 285, а из оставшихся 15 лишь 6 были осуждены пожизненно, причем за исключением одного, умершего в тюрьме, все они вскоре вышли на свободу.
И если бы все это касалось только судей, военных и министров! Нет: левые разоблачали и разоблачали нацистских убийц – а бундесбюргеры избирали и избирали разоблаченных в бундестаг и в ландтаги. Фашист – это, перефразируя Ленина, озверевший от ужаса капитализма мелкий буржуа. Но даже в процветавшей ФРГ этот мелкий буржуа (не обязательно по формальному социальному статусу, но обязательно по психологии) испытывал симпатию именно к фашистам, а не к антифашистам. Обыватель – авторитарная личность, он не может обходиться без авторитета, твердой власти и стабильности, поэтому в равной степени одни и те же лица были опорой Гитлера при нацистской диктатуре и Аденауэра – Эрхарда – Кизингера – при «представительной демократии». Всё в точности так, как писала Франкфуртская школа.
Добавим к этому, что западногерманское государство, только возникнув, стало одну за другой запрещать именно антифашистские организации: вслед за Объединением лиц, преследовавшихся при нацизме, были запрещены Демократический женский союз, Союз свободной немецкой молодежи, Национальный фронт демократической Германии, Культурбунд, Комитет борцов за мир. После запрета КПГ застал черед ее «дочерних» организаций (как действительно дочерних, так и провозглашенных таковыми властями). В то же время, запретив в начале существования ФРГ Социалистическую партию Германии (прямо провозглашавшую себя преемником НСДАП), далее власти стали систематически отказывать в требованиях запрета неофашистских организаций: оказывается, запрет политической организации – чрезвычайная мера и злоупотреблять ею нельзя.
В 1970-е годы преследование инакомыслящих только усилилилось. ««28 января 1972 года были приняты новые поправки к Закону о служащих. Канцлером тогда был еще сегодня почитаемый некоторыми идеалистами премудрый Вилли Брандт. Причиной принятия «Закона о членстве служающих в экстремистских организациях» было усиление новых левых, как наследников студенческого движения. Так называемый «Указ о радикалах» должен был предотвратить влияние этих новых левых внутри правительственных организаций. «Указ о радикалах» распространялся также и на правых экстремистов, но правых, затронутых этим законом, было значительно меньше, чем левых.
Подобный закон уже принимался в 50е годы — так называемый «Указ Аденауэра».
«Принятие на общественную службу предполагает, согласно названным условиям, что кандидат гарантирует, что готов в любой момент выступить на защиту свободно-демократического общественного порядка в рамках Конституции. Если имеются обоснованные сомнения в этом, они оправдывают отказ в принятии на службу».
Всего было проведено 3,5 миллионов расследований по запросам в ведомства по охране Конституции. В 10 тысячах случаев — другие источники говорят о приблизительно 100 тысячах человеческих судеб — из-за «антиконституционной деятельности» или принадлежности к «антиконституционным организациям» дело привело к отказу в приеме на работу и таким образом, к запрету на профессию. В 130 случаях люди были уволены. Причины, по которым кандидат на работу считался подозрительным, сочинялись произвольным образом. Достаточно было активно работать в организации, в которой состояли также и коммунисты. Примеры таких организаций — Объединение жертв нацистского режима/Антифашистский Союз, Немецкое общество борьбы за мир/Объединение противников военной службы или Союз демократических юристов. Кстати, «Указ о радикалах» и сейчас действителен. Сегодня, как и ранее, его применяют против левых, но обосновывают вслух в основном тем, что якобы он перекрывает доступ к государственной службе неонацистам.
К празднованию 20-летия падения Берлинской стены и связанному с этим очернению ГДР как тоталитарного государства, террористического режима и не знаю чего еще, стоило бы понемножку восстановить порядок и реальный обзор событий. Хорошо бы, например, чтобы 3,5 миллиона затронутых «защитой Конституции» могли прочесть свои акты. Некоторые жертвы «Указа о радикалах» и сегодня не реабилитированы. Или вся бесконечная «Ария о страшном ГДР» инсценируется для того, чтобы отвлечь внимание от себя и от множества разрушенных жизней в ФРГ? О том, что давление созданное «Указом о радикалах» на кандидатов в служащие, было воспринято только самыми послушными или готовыми немедленно и с рвением подчиниться, мы лучше вообще помолчим. А то еще сегодня какое-нибудь государственное учреждение в этой республике может обидеться... « [отсюда]».
И всё это – на фоне чудовищной духовной провинциальности, затхлости, торжествующего мещанского убожества в культуре. Подобно тому, как у нас сталинский контрреволюционный мелкобуржуазно-бюрократический режим истребил почти все талантливое – так что наши довольно убогие в большинстве своем «шестидесятники» воспринимались на безрыбье чуть не гениями, – так и в ФРГ 50-х в культурной пустыне чуть ли не гениями казались писатели «Группы 47». Нелепое представление о ФРГ Аденауэра как о стране высокой культуры складывалось и в СССР: у нас переводили и печатали – по идеологическим соображениям – именно прогрессивных писателей (из той же «Группы 47» в частности), одновременно их восхваляя, так что у читателей складывалось впечатление, что в ФРГ вся литература – такая. По прошествии времени мы можем, однако, констатировать, что талантов, равных по масштабу братьям Манн или Фейхтвангеру, это поколение так и не дало. А кроме того, вовсе не оно определяло лицо литературного рынка ФРГ – как раз серьезная литература там была литературой маргинальной, основную массу составляла чудовищно убогая, ориентированная на обывателя и откровенно консервативная «массовая литература» (в ФРГ ее стыдливо называли «тривиальной литературой»).
Естественным следствием «мещанского болота коричневого цвета» в ФРГ была практически полная смерть западногерманской культуры. Сразу после войны в западных зонах появилось много театров, газет и журналов. Молодые и обладавшие обострённым чувством справедливости писатели, вроде Борхерта, казалось, стали властителями дум послевоенного поколения немцев, пытавшихся примириться с собственной совестью. Но денежная реформа расставила всё на свои места. Обыватели, охотно платившие рейхсмарками за газеты и билеты в театр или кино, экономили новые деньги. Их интересовали больше скидки и распродажи, чем надоевшие призывы интеллектуалов-болтунов помнить недавнее прошлое. Из 115 театров, существовавших в западных зонах в 1947 году, в 1950 году остался только 31, а число занятых в театральном деле сократилось за это время с 28 до 17 тысяч человек. В массовом порядке умирали литературные и общественно-политические журналы, большинству из которых так и не суждено было возродиться вновь.
Даже ежедневные газеты, претендовавшие на серьёзность, боролись за выживание. Известная и по сей день газета «Вельт», являвшаяся первое время рупором британской военной администрации, вынуждена была сократить тираж с 2 млн экземпляров в апреле 1948 года до 300 тысяч в июле 1949 года. Новым лицом западногерманской прессы стал яркий представитель племени таблоидов – «Бильд» («Картинка»), практически и состоявший из одних фотографий. Первый номер этой и поныне самой многотиражной газеты ФРГ вышел в свет 26 июня 1952 года. Место слишком морализирующих театров заняло ненавязчивое радио (7,5 млн аппаратов в 1949 году и 12,8 млн – в 1955) и начиная с 1953 года – телевидения (тогда было ещё только 12 тысяч телевизоров). Досуг западного немца стал гораздо проще и состоял из кино (в основном американские комедии и вестерны), встреч с друзьями в пивной за «своим» столом и футбола по воскресеньям (хотя в него не столько играли, сколько болели или пытали счастье на тотализаторе, появившемся в 1948 году).
Не менее безобразным было положение на TV. Западногерманского кинематографа как искусства не существовало до начала 70-х. Собственно, пока в 60–70-е в культурное пространство не стало вторгаться поколение бунтарей, поколение У. Майнхоф, культурная ситуация ФРГ повторяла культурную ситуацию нацистской Германии: очень высокое исполнительское искусство в области классической музыки и оперного театра – и удручающая посредственность во всем остальном.
ФРГ превратилась в общество среднего класса, который ничего не хотел знать о «третьем рейхе», концлагерях и газовых камерах. Положение отягощалось бегством прогрессивно настроенной интеллигенции в ГДР. Нам любят рассказывать о том, как бежали из ГДР в ФРГ, но наши продажные пропагандисты молчат, что существовал и обратный поток (в начале 50-х они были сравнимыми, в 60-е на каждые 10 перебежчиков из ГДР приходился 1 из ФРГ) – причем в ГДР бежали даже солдаты бундесвера и пограничники с оружием в руках. В большинстве представители левой интеллигенции, бежавшие в ГДР, не смогли себя реализовать на «новой родине», но и культурное пространство ФРГ тоже их лишилось.
Профессора в университетах – с почти поголовно нацистским прошлым – были такими, что лучше бы их не было вовсе (кто учился в СССР в «период застоя», меня поймет). Позже многие титулованные »ученые» возмущались бунтующими студентами 60-х и клеймили их как «хулиганов»: дескать, какое безобразие, освистывали профессоров, оскорбляли их, не пускали на трибуну!
А ведь студенты вели себя неприлично умеренно: эту академическую фашистскую сволочь надо было не освистывать, а расстреливать. Известный западногерманский историк Эрнст Нольте так был оскорблен свободомыслием и неуважительностью студентов, что даже утверждал, будто именно на базе »сформированного марксизмом» студенческого движения в ФРГ «возникает фашизм»! Это тот самый Нольте, который в 1986 г. спровоцирует «спор историков» в попытке (небезуспешной) реабилитировать нацизм. Теперь, когда книги Нольте изданы по-русски, каждый имеет возможность прочитать, каким хорошим (правовым и т.д.) государством была нацистская Германия, а также что нацизм был единственным способом защитить западную цивилизацию от совсем уже ужасного, дикого, азиатского большевизма (а заодно прочитать и хитро спрятанные в примечания пассажи, оправдывающие «ревизионистов», отрицающих факт гитлеровского геноцида, и утверждающие, что в газовых камерах нацисты никого не истребляли, а »уничтожали паразитов»). Так даже сегодня выглядит в ФРГ «респектабельная наука». Что уж говорить о 50-х!
Бундесбюргер в 50–60-е ненавидел всех, кто напоминал ему о его фашистском прошлом – тем более что у бундесбюргера теперь было новое любимое занятие: потребительство. Даже в конце 60-х – начале 70-х средний бундесбюргер не испытывал никакого интереса к культуре, был занят только своей семьей и работой и стремился к самоизоляции: ходить в гости было не принято, обращаться к соседям за помощью – тоже. Основное времяпрепровождение: в молодости – немного спорта, в зрелом возрасте – TV, свой дом, участок, работа и экономия. Самым популярным напитком оставался «напиток фюрера» – пиво (147 л на человека в год, в то время как чая – 32 л, молока – 94), каждый 20-й житель ФРГ был алкоголиком.
Десятилетия левые и еврейские организации вели борьбу за то, чтобы дать Дюссельдорфскому университету имя Г. Гейне – безуспешно (понятное дело: Гейне – еврей и друг Маркса). Гейне в ФРГ не издавали (и не издают) большими тиражами, так и не вышло в свет полное собрание его сочинений. В доме, где он родился, десятилетиями не удавалось создать музей. «Фонд Гейне» (его личная библиотека и книги о нем – всего свыше 5 тысяч томов) не мог найти помещения. К 175-летию со дня рождения Гейне власти Дюссельдорфа были вынуждены закупить 20 тысяч экземпляров его книг в ГДР.
Как и следовало ожидать, подавление и издевательства в постфашистском обществе ФРГ не ограничились левыми-антифашистами-инакомыслящими, а распространились на всех слабых и зависимых членов общества. Лишь на днях земельная евангелическая церковь Нижней Саксонии извинилась за истязания детей в приютах, принадлежащих данной церкви. Ранее были выдвинуты требования со стороны бывших воспитанников как данных приютов так и приютов католической церкви о возмещении морального ущерба в размере 25 миллиардов евро. В расчете на пострадавшего (а их кол-во в организованном для этого сообществе http://veh-ev.info/ ок. 500 тыс.) это составило бы 50 000 евро. Общее количество пострадавших оценивают по Западнoй Германии до одного миллиона. Prof. Manfred Kappeler обозначает данный феномен как «постфашисткую традицию» бытовавшую в тогдашней ФРГ до 70х годов. „Postfaschistische Tradition bedeutet, dass die Erziehungs— auffassungen der Nationalsozialisten in der Jugendhilfe und ihren Einrichtungen weitergelebt haben nach 1945 und zwar bis in die 70er Jahre hinein. “ [постфашистская традиция означает, что нацистские представления о работе с безнадзорными/трудновоспитуемыми детьми, и соответствующие им учреждения и нравы дожили с 1945 года до 1970-х гг. – wsf1917]. В качестве истязаний были принужденный труд воспитанников приютов церковных заведений, избиения их кожаными ремнями, резиновыми шлангами прямо по лицу. Принуждение есть только что вырванное. Как сообщалось несколько лет назад, в 90 процентов случаев монашки, пасторы и воспитатели истязали детей: например, при первой менструации воспитанниц «ввиду их якобы греховности» приковывали к постели цепями, вкалывали успокоительное. За малейшую мелочь воспитанники и воспитанницы подвергались избиениям до крови.
Требующие однако отметили, что компенсации не должны «лечь на плечи» налогоплательщиков, а быть выплачены как церковными учреждениями так и теми предприятиями/хозяйствами, кто получил прибыль от принуждительного труда детей из приютов.
Трудно в такой обстановке не догадаться рано или поздно, что ты все еще живешь в глубоко фашистской стране. Ульрика Мария Майнхоф и ее единомышленники в конце концов догадались.
Источники
Николай Платошкин. Жаркое лето 1953 года в Германии. М.: Олма-пресс. 380 с.
Александр Тарасов. Капитализм ведёт к фашизму – долой капитализм!
Оп.: 18 марта 2008 года, https://carians.livejournal.com/380597.html
У либерализма сейчас — две возможности развития. Либерализм как идеология свободы пока имеет шанс развиваться по восходящей в сторону социализма и коммунизма. Как это было в XIX веке, когда везде по миру социалисты оформлялись как «крайняя левая» либералов. Да и сейчас в политическом словоупотреблении страны наиболее развитого капитализма – США «либерал» — это приверженец прав личности и идеи «равных возможностей», в тамошних условиях почти социалист, а приверженцы рыночного фундаментализма предпочитают именоваться либертарианцами.
Упирая на это известный сторонник отмытия чёрного кобеля добела адепт либерализма с человеческим лицом taki_net даже настаивал на терминологическом различении либералов в собственном смысле (хороших, белых и пушистых, для которых важны демократия и свобода личности) и рыночных фундаменталистов – просперитистов (неолибералов в более общепринятом словоупотреблении). Для вторых главное — свобода предпринимательства и право собственности, и они не замедлятся вызвать Путина/Пиночета для охраны приобретённого свечного заводика.
«Вообще-то понять, чем либералы отличаются от неолибералов, очень легко. Либералы считают, что формально-юридически все люди равны и от рождения обладают определенными правами (правами человека) и что им должны быть предоставлены – независимо от расы, национальной, религиозной и культурной принадлежности и т.п. – равные права и возможности (гражданские права), созданы равные стартовые условия – а дальше пусть реализуют свои возможности, соревнуются. И государство в это вмешиваться не должно. Чем меньше государства – тем лучше (знаменитое «laissez faire, laissez passez» или, в английском варианте, «leave alone»).
Неолибералы, напротив, уверены, что люди не равны (даже формально-юридически) и что равные возможности для всех представляют угрозу тем, кто уже находится в привилегированном положении. Неолибералы считают государство важнейшим инструментом – и считают главной своей задачей захватить управление государством, чтобы затем силой государства подавлять «чужих» и создавать благоприятные условия для «своих». Это точная копия системы мышления фашистов. Просто фашисты заменяли индивидуализм корпоративизмом, публично отрицали систему парламентаризма.
Неофашисты – так называемые новые правые – уже этого не делали и, таким образом, перестали отличаться от неолибералов. У нас в стране по безграмотности либералов и неолибералов путали и путают. Типичная партия либералов – это «Яблоко». А типичная партия неолибералов – СПС. «Яблоко» и СПС всё норовят объединиться, но всё у них не получается. И не получится – именно потому, что либералы и неолибералы политически трудносовместимы.
То, что неолиберализм не имеет никакого отношения к классическому либерализму, а является одним из вариантов неофашизма, доказал еще 20 лет назад в своей прекрасной работе «Кризис государства кризиса» Тони Негри. Но у нас Тони Негри неизвестен. Неолибералы могли маскироваться и спокойно морочить всем голову.
У нас был только человек, который – тоже в силу индивидуальных умственных особенностей – регулярно разглашал публично эту тайну неолиберализма. Это Михаил Леонтьев. Он постоянно клялся в верности неолиберальным идеям, восхвалял Хайека и Фридмана – и одновременно пропагандировал неофашистский опыт латиноамериканских диктаторов, пламенно любил Пиночета, проповедовал откровенно расистские взгляды, призывал использовать напалм, химическое оружие и ковровые бомбардировки в Чечне. Затем к нему присоединился бывший писатель, а ныне посмертный эксплуататор своей прижизненной литературной популярности Василий Аксёнов«.
Для развития либерализма по восходящей личная приверженность либеалов идее свободы и достоинства личности должна быть так велика, чтобы требовать специальных усилий общества по обеспечению «равных возможностей» для всех, по защите от угнетения всех – а не только тех, кто может оплатить расходы по охране собственных прав. Требовать даже с риском нарушить работу тех общественных механизмов, которые по мысли либералов, только и могут обеспечить свободу личности (для них это капитализм и право собственности), если по факту здесь и сейчас, они обеспечивают нечто пряо противоположное свободе.
Так, «Авраам Линкольн был расистом; он считал, что физическая разница между белыми и неграми столь велика, что она исключает возможность политического равноправия или социального равенства. Тем не менее, в дебатах со Стивеном Дагласом он утверждал, что несмотря на это, негры должны быть гражданами США и имеют право на «жизнь, свободу, и стремление к счастью», и что рабство является злом».
Линкольн писал в своих записках: «Если А. может доказать, сколь угодно убедительно, что он имеет право поработить Б., то почему Б. не может использовать те же аргументы и доказать, что он имеет право поработить А.? Пускай А. белый, а Б. черный. Значит ли это, что люди с кожей светлее имеют право порабощать людей с кожей темнее? Пускай утверждающий это будет готов к порабощению первым встречным, у которого кожа светлее, чем у него. Или речь идет не о цвете кожи буквально, а о том, что белые умственно превосходят черных, и поэтому имеют право их порабощать? Пускай утверждающий это будет готов к порабощению первым встречным, который его умственно превосходит. Или это вопрос интереса, и один человек имеет право поработить другого, если у него есть к этому интерес? Тогда если у другого есть интерес, то он имеет и право поработить его.»
Он писал другу: «Наша нация началась с декларации: «Все люди созданы равными. Сейчас она фактически гласит: «Все люди созданы равными, кроме негров». Если к власти придет партия противников иммиграции, она будет гласить: «Все люди созданы равными, кроме негров, иностранцев и католиков». Если это случится, пожалуй, я эмигрирую в страну без претензий на любовь к свободе — например, в Россию, где деспотизм чистый, без примеси лицемерия» (за цитату спасибо Ygam).
Следование этой логике до конца выводит честного либерала из числа защитников капитализма и переводит (должно переводить) в число критиков, а то и противников системы. Ведь даже если капиталисты умней, предприимчивее рабочих, умеют устроить всё дело так, что сделки купли-продажи рабочей силы постоянно неравноправны и невыгодны для рабочих, частная собственность как орудие подчинения и угнетения безусловно нелегитимна.
Либерализм же исходно философия свободы, а не идея отбора наиболее эффективных средств угнетения (более точных и безопасных для применяющего). Замечу, что оппоненты либералов — марксисты считают либералов именно и только вторым, и пока либерализм в развитии идеи свободы не дошёл (останавливается, не хочет дойти) до отрицания капиталистических форм общежития, эмпирически они правы.
Поскольку капитализм, как механика общественного устройства, как один из видов социальной материи, которая формирует и образовывает личности, затем борющиеся друг с другом за некие общие идеи, давно уже не поддерживает свободу, а ликвидирует её, одновременно разжигая желание успеха, реализации, превосходства, идущих на вместо свободы. Затем этот комплот побуждений и надежд используется как энергия для вращения маховика капиталистической экономики — машины, сталкивающего людей друг с другом, и добывающего золото из столкновений, как из скота сало.
Или (как минимум) если частная собственность и терпима для создания товарного изобилия и увеличения богатства народа, общество должно обеспечивать равные стартовые возможности детям бедняков и тем, кто родился с серебряной ложкой во рту. Ведь все люди рождаются равными, и имеют равные права на жизнь, свободу и стремление к счастью, так что исходно неравные возможности должны быть уравнены силами общества, на что следует потратить часть общественного богатства созданного за счёт увеличения неравенства между наиболее успешными и неуспешными в конкуренции.
Во-первых, во имя свободы, во-вторых, просто для выявления лучших, в чём заинтересован и конкурентный экономический механизм. Другое дело, что столь истовая приверженность правам человека начнёт подрывать то самое капиталистическое общество, базовые механизмы которого – частную собственность и свободу предпринимательства – либерал считает единственными социальными практиками, охраняющими индивидуальную свободу.
Ведь именно они главный источник угнетения, нарушающего все базовые права человека, от права на жизнь и далее по списку. Непримиримая и честная борьба с этим злом, естественно следующая из того, что все люди имеют «равное право на жизнь, свободу и стремление к счастью» заставляет механизмы угнетения ослабить хватку, снижает их эффективность и в конце концов отрицает социальную практику либерализма ради его идей. Что в целом и хорошо – недаром в истории способность человека, увлеченного большой идеей, выйти за пределы той социальной практики, в которой тепло и уютно лично ему, способность отринуть «синицу в руки» ради бинокля, позволяющего усмотреть журавля в небе, принесёт много сложностей себе любимому, но более чем благодетельна для всего человечества.
Всё выше сказанное – замечательный, но маловероятный тренд. Куда как более вероятно иное – либерализм как практика охраны собственников, апологии частного предпринимательства регрессирует к откровенному нацизму и расизму – не потому что либералы этого хотят, но потому что расизм ежедневно порождает «их» социальная практика (выделенная и сверхценная как «охрана свободы»). Да, то самое свободное предпринимательство и конкурентная среда ежедневно и ежечасно делит индивидов на «лучших» и «худших», победителей и проигравших в конкуренции. А люди (пардон, эгоистические индивиды) с их способностью к символизации, с удовольствием пользуются этой возможностью, связывая успех или проигрыш с внешними признаками – цветом кожи, формой губ, размером носа или определенным акцентом, и интерпретируя «лучшесть» и «худшесть» как имманентное свойство определённой расы, категории, к которой ты относишься сам или твои потенциальные конкуренты.
Подобная интерпретация (что негры – хорошие садовники и слуги, с евреями можно делать бизнес, но джентльменом может быть только белый) естественным образом используется для того чтобы удержать внизу тех «чужих», кто самим своим статусом вынужден пробиваться наверх (бедные, нацменьшинства, гастарбайтеры), ну и самому удержаться на плаву.
Просто удивительно, насколько ничтожны могут быть различия, из которых рыночная среда создаёт национализм и ксенофобию. Например, после поражения сандинистов в 1989 г. либеральные эксперименты следующих правительств вызвали массовый наплыв бедняков в более благополучную Коста-Рику. Их сразу стали угнетать и третировать как гастарбайтеров, и чисто социальное угнетение сразу налилось расистским оттенком. У никарагуанцев существенно выше примесь индейской крови, кожа темнее, оливковей, и в оправдание ненависти чисто социального характера сразу воспроизвелась вся идеология относительно «чёрных».
Вот, скажем, что выдали в ответ на статью по поводу расистских высказываний Уотсона в carians:
«Я имел в виду либералов-леваков. Вообще, то что сейчас понимается под термином «либералы», это фактически никакие не либералы, а социал-демократы. Мы же, ультраправые либертарианцы, такое положение только приветствуем. Уотсон велик! ТруЪ великЪ!:) Настоящий белый человек, не побоявшийся пользоваться свободой слова вопреки жидовским законам, защищающим биологический мусор. Надеюсь, таких как он станет больше. Так победим!(с). Скоро мы похороним толерастию вместе с политкорректностью и мультикультурализмом. А либерастов выселим в страны третьего мира, вместе с черножопыми. Пущай у негров и муслимов вещают о равенстве. А посмотрим, даже трансляцию в прямом эфире огранизуем. Шоу будет — шопиздец!:)«
И мне почему-то кажется, что этот господин с его фашизоидностью нечто важное в либерализме понимает правильно, а вот те, кто искренне действует в пользу прав человека – или анахроничны, или социалисты наполовину. То есть он ухватил ту самую иглу в кощеевом яйце на которой этот самый либерализм держится — на идее неравноценности людей, которая, как самооправдывающееся пророчество «подтверждается» рынком. До ХХ века угнетение рабочих или же цветных рас оправдывали соображениями религиозными (цветные не просвещены Христом, бедные худшие прихожане, чем богатые).
Сейчас оправдывают квазинаучными: мол, неравноценность достижений у негров и белых, бедняков и выходцев из миддлов определяется биологически. Они оперируют доводами различий в коэффициенте IQ и культурных достижениях разных рас также и тем же способом, как их предшественники в 1910-30-х гг. жонглировали данными о форме черепа или тезисами об особой склонности «арийской расы» к научному и культурному творчеству в противоположность «семитам», способным только на заимствования и комбинаторику, то есть в плане пропаганды соответствующей идеологии, а не научного анализа, предполагающего сомнение, выбор «чистых» контролей и независимую проверку.
Под «предшественниками» я имеют в виду не нацистов, а вполне респектабельное буржуазное общество англосаксонских стран, Франции, Австрии. Ещё в догитлеровский период, между «весной народов» 1848 г. и Первой Мировой эта среда культивировала всё то, что составляет расизм — идеи превосходства одних групп над другими (богатых классов над бедными, цивилизованных наций над «цветными»), детерминации человеческих качеств «кровью», «расой» и другой биологией, а затем честно следовали этим идеям, пуская кровь другим и друг другу. Нацизм это же движение среднего класса, боящегося разорения и пролетаризации: в отличие от угнетённых, нацисты и фашисты вообще никогда не ищут культурной альтернативы, свою идеологию они не придумывают сами, а заимствуют сверху, тем более что в культурном плане вообще подражают «верхам».
Поэтому мой прогноз неблагоприятный – по мере развития глобального капитализма приверженность либералов не своим идеям, а «своей» социальной практике будет возрастать, рождая общество, сегрегированное не апартеидом, а рынком, с возрождением расовой мифологии на новом уровне.
«Многие западные магнаты и менеджеры, особенно в США, до сих пор опасаются коммунизма, хотя не могут отрицать «одомашнивание» СССР. Не случайно США хорошо различают агрессивные, авторитарные тенденции главного противника СССР, в то время как те же собственные тенденции едва попадают в их поле зрения.
Образ коммунизма, нарисованный консервативными футурологами, может быть каким угодно односторонним, но в нём просматриваются некоторые черты, поясняющие такую альтернативу, как победное шествие коммунизма по миру, возможное в случае тесной консолидации советского блока, возвращения Китая в фарватер СССР, возрождения революционного натиска и идеологии классовой исключительности при значительно возросшей готовности коммунистического лагеря к риску.
При этом они не упоминают обратную сторону медали – возможность победного шествия фашизма в случае тесного блока западных держав, возвращения Франции, Канады и т.д. в американский фарватер, возрождения империалистического натиска и идеологии расовой исключительности вместе с возросшей готовностью к риску среди милитаристов».
Это из книги футуролога Оссипа Флехтхейма «Футурология: борьба за будущее» (Ossip K. Fleсhtheim. Futurologie: Der Kampf um die Zukunft. Kőln, 1970).
СССР проиграл, и реализуется вторая возможность возрождения империалистического натиска и расистской идеологии. Не зря же практически все сторонники рынка поддерживают идею расовой детерминации человеческих качеств (ум, темперамент, преступные наклонности, и т.п.), также как принципиальное право Дж.Уотсона на диффамационные высказывания в отношении меньшинств.
Сейчас у либералов точка бифуркации: что возьмёт верх, идея свободы или корысть защиты капитализма? И как во всякой ситуации неопределённости, очень многое зависит от свободы выбора конкретных людей. Так что на людей и надеюсь, — не на либерализм ж надеяться, в конце концов.
Почему нельзя надеяться на либерализм как на идею, как на философию свободы, даже если есть хорошие люди, честно следующие ей, как в примерах выше? Просто потому что либералы предлагают плохой, негодный механизм для защиты свободы и достоинства личности — капитализм и право собственности. Как всегда, всё упирается в средствах, которые на первый взгляд кажутся эффективными, но поскольку умеют подчинять человека себе, оборачиваются собственной противоположностью.
Эти средства на ближней дистанции кажутся панацеей, обеспечивающей свободу всем и всегда, так как развязывают предприимчивость и потребительские инстинкты, что человек принимает за возможность делать, что хочешь, реализовывать себя и добиваться любых целей, какие поставил, если ты достаточно умён, силён и располагаешь иным «запасом энергии». А на «длинной дистанции» (от дедов к внукам) оказывается, что это просто обманка. Для успешной самореализации (да и просто для адекватного выбора цели) знание важнее энергии, хорошая школа, в которую ты попал вовремя, значит больше исходных способностей (интеллект человека и — главное — направленность личности формируются её окружением, и в определённом смысле способности в «точке нуль» просто не существуют).
А в рыночном обществе богатые рождаются в хорошем, развивающем окружении, бедные — в плохом, угнетающем развитие личности. Поскольку капитализм богатых делает ещё богаче, бедных — ещё беднее (как минимум друг относительно друга, после падения коммунизма и абсолютно), то утверждаемая капитализмом власть денег и собственности над человеческой душой ограничивает свободу выбора и свободу реализации личности настолько эффективно и точно, что формирующийся общественный режим является злой насмешкой над либеральными идеалами.
А те индивиды, которые остаются им честно приверженными, оказываются не более чем обманкой, наживкой на крючке. Либетарианцы честнее — они сосредоточились на главном капиталистического общества, на рынке и частной собственности, а всяким там гуманитарные декларации используют чисто функционально — как производитель товаров использует рекламу, для привлечения покупателя и удержания верности своему товару. Они относятся к либеральным идеям так, как они того заслуживают, серьёзно, но не всерьёз: в нынешнем глобальном капитализме это средство подавления и оружие воздействия на умы, но никак не программа поведения, по которой можно строить собственную жизнь на собственные ресурсы (условно говоря, только на гранты).
Вернусь к тому, с чего начал. либералы и социалисты — две ветви одного идейного движения, начатого Великой Французской Революцией и «Декларацией священных прав...». У них одни и те же цели — условно говоря, свобода, равенство, братство, чтобы это реализовывалось нами, здесь в этой жизни, вот этими грешными и несовершенными людьми, а не где-то там, за гробом, поскольку где-то там значит нигде и никогда. Разница в механизмах, которые те и другие предлагают для достижения этой великой цели, и поскольку социальные механизмы (а значит и политические средства) оказываются прямо противоположными, не конвергируемыми друг к другу и не объединяющимися в некий синтетический «агрегат», либералы и коммунисты оказываются противниками.
Ведь если рынок представляется единственным «настоящим» измерителем человеческих качеств, частная собственность — единственной гарантией свободы, а общество, основывающееся на первом и втором (капитализм) имеет свойство усиливать случайно возникающие различия между людьми, и (при отсутствии социалистических ограничителей конкуренции) закреплять их в нисходящем колене, то со свободой как целью и ценностью придётся прощаться. Просто потому, что успех и неуспех часто штука ситуативная, зависящая не от тебя, а от обстоятельств, и в системе – обществе должны существовать антиконкурентные механизмы, мешающие превращению успешных и неуспешных в постоянные и непреодолимые страты. Даже если это снижает либерально понимаемую «экономическую эффективность» — эффективность в производстве богатства для более сильных, а не создание инфраструктурных возможностей для всех. Ведь экономика, рыночная или плановая, только часть общества, пусть и важная, как мотор автомобиля, — но не руль.
Неверно выбранное средство оказало необратимое влияние на цель, убив саму возможность достижения свободы в соответствующем обществе. Или честно сказать, что сие не для всех, а только для собственников, и лишь тогда, когда они обслуживают свою собственностью, работая на «деланье денег» и ни в каком ином (то есть только для общества но не для себя).
[...]
Теперь о соотношении коммунизма и либерализма. В плане социальном и политологическом коммунисты – это последовательные либералы, по сравнению с либералами 19 века делающие следующий шаг на пути осуществления идеала свободы, равенства, братства в связи с чем отринувшие негодные средства – частную собственность и рыночную экономику. В 19 веке частью либералы, частью левые республиканцы дали всем политические права невзирая на благородство / неблагородство происхождения. То есть хотя бы в теории всякий независимо от состояния и происхождения может влиять на повороты государственного руля, если реализуется знаменитая «четырёххвостка» (всеобщее, тайное ... и избирательное право). — влиять хотя бы в теории.
Как отмечал ещё Энгельс, формальная буржуазная демократия даёт рабочим, вообще угнетённым тот рычаг, пользуясь которым можно перевернуть систему и взорвать ситуацию. Не надо только воспринимать процедуры выборов и парламентские процедуры всерьёз, как форму одобрения твоей программы обществом — это способ давления на оппонента, ритуализированная форма тех противостояний, которые происходят в забастовках и на демонстрациях.
Коммунисты, как и либералы, следуют одной логике увеличения свободы и равноправия в обществе, но идут дальше, из политики в экономику. По аналогии с равенством в политических решениях они требует, чтобы все кто трудится имели право на участие в принятии экономических решений, а не только собственники. Как в политическом плане человеку недостаточно быть верноподданным, он должен быть гражданином, то есть не только нести повинности, но и обсуждать всё то что его касается, участвовать в принятии решений, так и всем тем кто трудится, недостаточно одной зарплаты. Нужно участие в управлении производством и рабочий контроль, чтобы направление экономической жизни определяли не только меньшинство собственников, заинтересованных в прибыли, а большинство общества, заинтересованных в «свободном развитии каждого».
Это чисто либеральная логика, перенесённая из сферы политики, из надстройки в базис, в процессы производства. Попытка всерьёз принять тезис о «равных стартовых возможностях», которые никогда не будут равны, пока существует право собственности, и талантливые выхоцы из низов будут затираться посредственностями из элиты или среднего класса.
Поэтому в культурологическом плане коммунизм и либерализм смыкаются — они за прогресс, за формационный подход, против мультикультурности и изолированных цивилизаций; последние конечно же существуют но все движутся разными путями в одну сторону общественно-экономического прогресса. Национальные особенности сохраняются лишь в той мере в какой они «рациональны», «осмысленны», в современном онаученном обществе, а всё прочее превращается в музейный экспонат. Благодаря Просвещению 18-19 веков это произошло с европейцами, благодаря трём волнам империализма, коммунизма и глобализма — с остальным миром.