Родился в 1951 году, умер 4 марта 2022 года.
Я узнал отца Александра Меня по его книге «Сын Человеческий» за некоторое время до того, как я с ним познакомился. Я читал эту книгу в машинописи на отдельных листочках. И я помню, что эта книга произвела во мне неожиданный и глубокий переворот. В общем, я продолжал жить так, как жил, но уже и не мог жить так, как жил. И вот это напряжение между моим пониманием, как надо жить, и что я делаю – оно нарастало и дошло до каких-то уже болезненных вещей, которые невозможно переносить. Когда сознание человека раздваивается. Отец Александр сказал некоему поэту диагноз: «Жить надо так, как, ты считаешь, тебе велит разум и совесть, иначе – шизофрения». У совершенно здорового человека случится шизофрения. Я не знал, что мне со всем этим делать, потому что сил и воли изменить мою жизнь у меня не было. И продолжать жить так же, как я жил, тоже сил больше не было... Это был 1982 – начало 1983 года.
Юрий Пастернак, Владимир Шишкарев, Олег Степурко, о.Александр Мень
Самое странное то, что в это же самое время мы жили неподалёку от Новой Деревни, буквально в километре, в поселке Заветы Ильича, ничего не зная о том, что тот, кто написал книгу, читаемую нами, служит рядом с нами в Новой Деревне. Мы об этом ничего не знали. Я, Юра Пастернак, Гриша Крылов – трое мушкетеров. Однажды я заявил, что хочу стать регентом. По-видимому, был какой-то поиск выхода из этого положения, этой ситуации.
Меня Гриша привел к бабе Вере, у которой снимал квартиру. Баба Вера привела меня к своей сестре, очень набожной, Анастасии Александровне, которая одновременно ходила в Загорск и в Новую Деревню. И, собственно говоря, я сначала попал не к отцу Александру, а в Загорск к некоему монаху, который меня на полгода отлучил от причастия. А Анастасия Александровна и ее окружение меня научили очень тяжелому правилу – молиться Иисусовой молитвой день и ночь, что я, бедный, пытался выполнять и отчего у меня совершенно разладились нервы, и мне стало совсем худо. Но тут с самой Анастасией Александровной случился удивительный случай. Анастасия Александровна поехала в город на встречу к одному батюшке-старцу, которого она уважала. Она его не застала дома, потому что он был в отъезде на даче. Вот она стояла в подъезде на лестничной клетке с авоськами, с сумками и не знала что делать. Вдруг по лестнице поднимаются двое, муж и жена – чета пожилых людей. Они стали расспрашивать, что с ней, почему она здесь стоит, и любезно пригласили ее в гости. Обогрели, накормили, обласкали. Она у них переночевала, потом они помогли ей разыскать этого батюшку, после чего она узнала, что они – евреи. И что сделала Анастасия Александровна, Царство ей Небесное. Она, приехав в Новую Деревню к батюшке, когда подходила к Чаше причащаться, встала на колени, сделала земной поклон лбом об пол и не хотела подниматься с колен. Батюшка ее насилу поднял. Она в этот момент поняла, что евреи бывают разные: хорошие, очень хорошие, даже очень хорошие. Даже святые! Что говорить об апостолах, Божией Матери?! Господь наш принял обрезание – мы этот праздник празднуем.
И после этого Анастасия Александровна познакомила меня с батюшкой лично. Привела меня в Новую Деревню после того случая. Я стал распинаться, какая у него замечательная книга, как она меня потрясла, то, сё. Он что-то мне сказал, совершенно сбив весь мой пафос. Не помню, что он мне говорил тогда – что-то тёплое, хорошее, но у него было мало времени, и он облил своими глазами и любовью и отпустил. Мы отошли метров 300-400 от храма. Батюшка послал за мной мальчика, который прибежал и сказал, что отец Александр просит обязательно приходить сюда к нему. Меня это очень тронуло и как-то удивило.
Потом начались борения, потому что понятно, что меня в Загорске заразили вот этой самой чернухой, бесовщиной, не знаю, как это назвать даже. А по-медицински – вот этой болезнью, шизофренией, заразили меня, и, естественно, меня то туда, то сюда перетягивало. Мне там говорили, что Пушкин не спасется. Стихи могут возбуждать чувственность. В общем, много чего говорили. Чтобы я даже во сне творил Иисусову молитву. Пост начался на сухоядении. Я «сухоел», а последние три дня вообще решил обойтись без еды. Тут у меня совершенно мозги расплавились, и со мной стало происходить что-то уже нехорошее. Но, к счастью, пришли друзья – Юра Пастернак, Володя Казьмин, художник ныне покойный... Вот они вытащили меня из моей каморки, растолкали и отправили на работу. Я как-то в этот день пришел в себя.
А потом вскоре умерла бабушка. Бабушка у меня была очень молитвенная. У нее был дар Иисусовой молитвы, о котором она не знала. Я потом это понял. Она все время шептала губами Иисусову молитву. Как раз то, что от меня требовали, было ей просто дано. Она об этом не знала, просто творила Иисусову молитву день и ночь. Когда ни посмотришь – у нее губы шевелятся. Она была при этом совершенно простая, светлая, добрая, всегда вовремя появлялась. Что удивительно, всегда вовремя появлялась – в тот момент, когда было очень нужно, чтобы она появилась. Никогда не забуду, как бабушка читала стихиры, с каким выражением, с каким трепетом в голосе. Вот эта интонация у меня в сердце до сих пор. Когда я до этих стихир дохожу, у меня слезы наворачиваются на глаза. Бабушка жила в Костроме. Она удивительный человек была. Я от нее получил первое Евангелие и начатки веры.
Когда я смотрел на храм, я знал, что там Христос, хотя я жил совершенно языческой жизнью. И вообще, когда я был маленьким, я болел очень серьезным заболеванием, которое называется ревматизм мозга – хорея. Это когда расстраивается опорно-двигательный аппарат, парализуются периферическая и нервная система, поражаются суставы, сердце. У меня никаких поражений не произошло, я выздоровел совершенно. Я считаю, что бабушка к этому приложила руку. Бабушка тайно маме (она была коммунистом, председателем парткома крупнейшего комбината, где полгорода работало, второй человек после директора комбината) ставила иконы в платяной шкаф, и мама, идя на работу, 40 раз читала «Отче наш». И иконы тайно у нее лежали в шкафу.
Мама не препятствовала моему причащению. Бабушка крестила меня в 3 года или еще раньше, я не знаю. Мамина деятельность была очень позитивно-христианская. Она потом ушла из парткома и стала председателем фабкома, это значит всего коммунального хозяйства комбината. И она распределяла квартиры. Вот она свою власть использовала для того, чтобы поднимать из подвалов туберкулезных рабочих и ткачих, селила их в хорошие квартиры. А сами мы жили в 2-комнатной «хрущёвке». Для себя она не использовала власть свою. Потом мама уверовала, стала церковным человеком. Бабушка как-то на всех оказала влияние. И вот к чему я это говорю. В день смерти бабушки мне было видение некое. Когда я получил телеграмму, что бабушка умерла, я приехал в Кострому. Это было уже после поста, когда я был очень не в порядке после сухоядения, после прочих пыток. Я там, как водится, читал псалтырь у гроба, уморился и лег спать там же в комнате рядом с гробом. И я вышел из своего тела, поднялся над ним, увидел комнату – лампаду горящую, гроб, – и услышал голос: «Не общайся пока с этим человеком». И я понял с кем – с Анастасией Александровной.
Я после этого бросился к батюшке, пришел на вечерню, стоял у правого клироса (там слева Сергий, справа Никола). Помню, меня накрыло черное крыло. Стало так жутко, захотелось немедленно выйти из храма. Я устоял, не вышел. После этого через несколько мгновений вышел батюшка. Он взял меня под руку, провел в свой кабинет.
– Володя, подождите меня. Я еду в Семхоз, если хотите, можете меня проводить.
– О да, я с удовольствием.
И мы пошли через поля, через луга. Это была наша первая встреча. Он сразу завел разговор о литературе, о «Мастере и Маргарите», начал говорить очень интересные вещи. Выслушивал мои идиотские мнения по этому поводу. В частности, как я сейчас помню, он говорил, что Воланд – это отнюдь не сатана, а как бы идея такого пришествия откуда-то с проверкой, с ревизией на Землю. И его свита тоже. Когда читаешь роман, они очень симпатичные. Совсем даже не зловещие, а симпатичные. И как раз дают по мордам всем этим негодяям: все эти Римские, которые летят вверх ногами в форточку, дядюшки из Киева... «Грибоедов», ненавистный Булгакову. Очень симпатичная такая компания.
Потом отец Александр мне сказал:
— Видишь, они же там в конце вообще на конях перевоплощаются после свиста, когда Коровьев сказал: «Неплохо свистнуто».
Для меня это было полной неожиданностью. И потом он мне сказал, почему это называется в черновиках «Евангелием от сатаны» – потому что это намек на толстовство. Потому что Толстой переписал Евангелие, как известно. А сам Иешуа ничего общего не имеет с евангельским Иисусом, потому что Иисус отнюдь не был добреньким в том смысле, как был Иешуа. Он называл Ирода «шакалом», а не лисицей, как это переведено у нас в синодальном переводе. Порождением змей называл фарисеев. Веревками, свитыми собственными руками, выгонял из храма спекулянтов. И потом Он не раз это делал, Господь.
Батюшка мне потом говорил, что если хранители святыни были недостойны, то святыни рушились, как порушился храм Христа Спасителя. И то, что его сейчас восстановили, мне кажется, это такая политическая акция, а мистически он остается разрушенным. Это такое мое видение. Тем более, что я там вчера был в первый раз. Ну ладно, не будем отклоняться.
Говорилось интересное о Булгакове, что есть такое типичное – все добренькие у него, непротивление злу, аллюзия с Толстым, ещё что-то. Потом про Достоевского Федора Михайловича. Он не очень хорошо Библию знал, но зато он очень любил Христа. Он говорил, что если бы Христос был против истины, то он все равно остался бы с Христом, а не с истиной. В отличие от Толстого, он любил Христа. И даже Горький, в отличие от Толстого, любил Христа. Он был несчастным человеком, которого судьба и обстоятельства подтолкнули к предательству – мучился от этого, харкал кровью – и который погиб, в общем-то, от рук убийц.
Ну что об этом говорить, об этом понаписано. Но мы говорили именно об этом, идя через роскошные новодеревенские поля, через речушку.
Потом я начал говорить о том, как меня заставляют молиться мои прежние наставники. Он сказал мне, что, во-первых, первый крестившийся – это был эфиоп. Во-вторых, Иисус не был ни священником, ни монахом – ни тем, ни другим. Он был как раз гонимым бродячим Учителем, бунтовщиком, собственно говоря. Его объявили, осудили как богохульника, который хулу на Бога возвел, объявил Себя равным Богу и повинен смерти. Как раз Его обвиняли в том, что Он пьяница, ест с мытарями и грешниками, пьет вино. Когда Его упрекали в том, что Иоанновы ученики постятся, Он говорил: «Как же могут поститься сыны чертога брачного, когда с ними Жених».
И когда мы были с отцом, даже великим постом мы не знали, что такое пост, потому что рядом с нами действительно был Друг Жениха, вот этот самый светильник, который был с нами малое время, в свете которого мы открыли истинный свет Христа.
Потом было много разных разговоров. Тогда он все мои узлы-комплексы развязал, в общем-то, и исцеление было почти 100-процентным. Конечно, психика – вещь такая очень вязкая. Все эти наработанные навязчивые механизмы, конечно, возвращались, но отец Александр меня познакомил с Еленой Александровной Огнёвой и Олегом Степурко. Они мне тоже очень много помогали, выводили из этой ямы. Я вылезал потихонечку из этой ямы, в которую попал конечно потому, что я там находился на самом деле. Я просто обнаружил, что я там сижу.
Как сейчас я помню, на предпоследней Пасхе (я рассказываю не по порядку, а что в голову приходит, так, наверное, лучше) на исповеди отец Александр сказал: «Володя, если бы вы не попали в Новую Деревню, вы бы уже были труп». Мне от этого почему-то так радостно стало. Я, собственно, жив только благодаря тому, что я попал сюда. Счастье-то какое!
А на последней исповеди он сказал, что он очень хотел бы, чтобы я послужил в церкви. Нет, не в этой церкви, а в Церкви Божией. Я понял его...
Вспоминаются некоторые его отдельные слова, сказанные на исповеди или в беседе, которые немедленно врачевали мою израненную душу.
Вы знаете, как неофит всё-таки остается в принципе природопоклонником: поклонялись луне и солнцу, как написано в книге. Я всё видел: вот, выпал снег, пошёл дождь, не пошёл дождь, вышло солнце. Все-все связывал с какими-то знаками свыше, цифры и т.д. В общем, в голове была полная каша.
Вот однажды мы сидим у Павла Меня на даче, которую я снял для него с небольшим для меня трудом, просто удачно набрел на эту дачу. Он там жил 2 года. Пришел отец Александр. И шел разговор, о чём – не помню, но прозвучало число «двенадцать» в разговоре. Я почувствовал, как человек молчащий, что нужно вставить свое слово. Нужно молчать в разговоре, когда разговаривают люди более эрудированные, способные поддерживать разговор на высоком уровне, и, естественно, кто-то говорит, кто-то слушает. Я тогда этого не знал. Я считал, что нужно выскочить всё равно. Я выскочил. Я сказал: «12 апостолов, 12 апостолов», – не помню по какому поводу. А отец повернулся через спину, глазами так сверкнул, говорит: «12-перстная кишка».
Вы представляете, одной фразой я был навсегда излечен от неофитства. Тогда от меня как болячка отвалилась. Осталась такая гладенькая от болячки, заживающая... Одной фразой!
Я помню, я ему говорил:
—Ну что же, отец, ну как же? Я на баяне играю, ну что это за инструмент? Я посвятил жизнь этой ерунде, а не игре на рояле, дирижированию.
– Да вы что, Володя. Баян, аккордеон, Вы представляете себе, это же подобие человека, это же дыхание. Там дыхание есть. Этот инструмент никогда не выйдет из моды, им будут пользоваться. Вот у вас шестигранный аккордеончик есть – вам пригодится очень.
Я, помню, был так утешен и после этого через некоторое время в подражание Володе Ерохину начал писать песни. И ещё спустя некоторое время начал играть на том же самом баяне в больнице и проиграл потом на баяне 3 года, ходил по отделениям, и мне очень сильно этот баян пригодился. А потом, к сожалению, поколения детей изменились, все увлеклись компьютерной музыкой. Туда купили один синтезатор, второй синтезатор, третий. И я сел за синтезатор, играю на синтезаторе разные песни, пою их детям. Пытаюсь как-то раскачать синтезатор голосом, так сказать, интонациями. Все равно, когда берешь живой инструмент в руки, это совсем другое ощущение, но, к сожалению, приходится на синтезаторе играть. Сейчас в такой упаковке дети понимают музыку, но, я думаю, ненадолго. Уже всем надоедает эта механическая музыка. Не пройдет трех лет, как эта мода пойдет на спад. Опять ухо запросит живой звук флейты, виолончели, скрипки, контрабаса, валторны. Сколько там инструментов! «Славьте Господа на гуслях, на тимпанах, на трубах...» Приходится на электричестве славить. Это не годится, это не по псалму. Электрические колебания... Это все отпадет, я уверен, недалек тот день.
Вот так он сказал о баяне. И так вот он умел заглянуть в душу мою. Когда он со мной разговаривал – я сначала подходил к нему с ужасом, потому что он был человек таинственный, мистический – его глаза могли испепелить буквально, но он этими глазами тебя окутывал как будто какой-то тайной, и ты сам себе становился интересен. Ты понимал, что ты творение Божие и что ты создан Творцом и создан Его любовью, и что Творец ждет от тебя любви, отдачи, и что ты уникален. И эту уникальность он мог каким-то образом мне самому показать. Я слеп был. И так же точно я видел свои недостатки, как в зеркале, когда я с ним говорил. Парадоксально, одновременно я видел и какой я пигмей, и все мои недостатки. Мне казалось, что я такой красавец, а подходил к зеркалу – кривая рожа.
Я помню, один раз отец Александр купил новые очки, надел их, подошел ко мне, посмотрел мне за плечо, наклонив голову: «О, – говорит, – я думал, у вас крылышки пробиваются – нет еще пока». Надел очки, посмотрел – нет. Много всего вспоминается.
Помню тоже, как-то он меня взял с собой на станцию, и мы шли по базару. Он, как ребенок, радовался всему: там были арбузы, дыни, виноград, все это осеннее богатство – ну просто так художник картине не радуется. Он смотрел с восторгом на все это дело. И мне он говорил:
— Вот видите, Володя, у меня очень мало времени, но я ни одной крупицы красоты не упускаю. Есть мгновение – я это мгновение ловлю. И вы, – говорит, – не упускайте.
А я его спросил:
— Как же вы так много успеваете?
Он засмеялся и говорит:
— У меня есть некоторые чёткие правила для жизни. Я вам сейчас могу их изложить. Ну, во-первых, НОТ – об этом говорить излишне, сейчас об этом все газеты пишут.
Тогда все писали о научной организации труда, об ускорении и т.д. Тогда ускорения не было, но научная организация труда уже была. Вот это первые три правила. Он почему-то называл это тремя правилами. Я до сих пор не просчитал как это, почему три? Делать всё научно, организованно и не лениться, что ли? В общем, он не стал мне разъяснять, это все понятно. Ничего нельзя делать абы как и самодеятельно. Взялся за дело – надо поговорить со специалистами, посоветоваться. И сам, кстати, он никогда не высказывал своего мнения даже о тех вещах, в которых он очень хорошо разбирался: не высказывал своего мнения о поэзии, о живописи, хотя сам писал прекрасные стихи, сам писал прекрасные иконы, рисовал животных, как редко какой анималист нарисует.
У меня в памяти открыточка маленькая, которой отец Александр утешил Светлану Домбровскую, которой было очень плохо. Он тогда стал грозным голосом читать стих Владимира Соловьева:
«На небесах горят паникадила...» – и тут же рисовал все это.
«А снизу тьма ходила...
Скажи сама...» – и опять рисунок.
«...Ты в снегу родила крокодила» – смешной, завернутый в пеленки крокодил нарисован. В общем, всё, что в этом стихотворении. Надо до Светланы Домбровской дозвониться, сфотографировать или ксерокопировать это бесценное.
Но он никогда не высказывался, не брался судить о чём-то. Он мог высказать своё мнение. Он говорил:
—Впрочем, спросите у специалистов, профессионалов. Я не поэт.
«Я не литургик, – он говорил, – я апологетик». Он был действительно пастырем душ человеческих. Это было его самое основное призвание. Талантов у него было великое множество: и поэт, и писатель, и актер, и психиатр великий, и мистик великий, и целитель, и молитвенник великий, проповедник, оратор, каких несколько веков не знали.
Его лекции, его проповеди просто перепечатываются без редакции. Но текст не берет интонацию. Когда читаете книги отца, написанные по его лекциям, то, что расшифровано с магнитофона, то надо прежде послушать его живой голос, чтобы хоть как-то представлять, как это все звучало. Потому что в голосе было очень много того, что слова только облекали в форму.
Он мог действовать одним взглядом. Иногда одного его взгляда было достаточно, чтобы полностью исцелить. Вот он в огромной новодеревенской толпе тебя заметил, сверкнул глазом, и в твою душу вошла сила, энергия. Всё, тебе уже не надо говорить с ним.
Все знают: встаёшь утром в полшестого, куча проблем, рыдаешь, плачешь, едешь в электричке, на всех обижен, сейчас начнешь жаловаться. Ближе к Пушкину процентов 30 остаётся (как на компьютере высвечивается: остается 90%, 89%), подъезжаешь к Новой Деревне – 0 (ноль) процентов. Приходишь на исповедь – нет проблем, нет проблем. Что, что самое главное – почему-то эту точку находишь, не думая, не готовясь заранее – она откуда-то выскакивает сама собой, самый твой разлом. И он этот разлом находит, как веточку дерева пластырем приклеивает – и она прирастает. Он учил, что червяков и ран столько, что их ловить и ловить, стричь, как крапиву – буйно будет расти еще. Надо вырвать корень греха!
— Грех, – он говорил, – очень банален. И всё разнообразие грехов можно уместить на пальцах одной руки, даже не нужно второй пятерни.
Сатана почему-то неизобретательный. Он только разрушает всё, он ничего не созидает. Отец Александр говорил, что зло ничего не созидает, а только портит. Они только все портят. И вообще, исследовать зло очень опасно, это область иррационального. Отец Александр приводил в пример одного писателя, который исследовал зло и сошёл с ума, он занимался всей этой дьявольщиной. Что оно безумно, потому что безумие – отказаться от жизни и выбрать смерть, отказаться от света и выбрать тьму, что, собственно, сделали некоторые творения разных иерархий – сначала ангелы, очевидно, а потом человек был соблазнён. Но он же позже был спасён Богом.
И это воплощение Христа я чувствовал через о. Александра, для меня Христос никогда не открылся бы во всей свой человечности. И мне жалко многих людей, которые ходят в церковь и остаются ветхими людьми, для которых «до Бога высоко, до царя далеко». До царя далеко, да, но Иисус тихо стучит в дверь сердца твоего. Но что Царство Божие внутри нас – это мимо нас проходит.
Нужно было увидеть отца Александра, с отцом Александром 15 минут посидеть, чтобы почувствовать, что Христос вот здесь, что Бог есть, а смерти нет. А раз нет смерти, то все, нет проблем. Ведь сам Иисус сказал, когда Его обвинили, что Он силой Вельзевула изгонял бесов: как же может царство, само в себе разделившись, устоять? А оружие сатаны – смерть – Христос присвоил себе. Смерть – она во Христе спасительна, она Пасха, а не смерть. Это всё открывал отец Александр. Больше всего своими глазами, своим обликом, своей аурой, своей силой непостижимой.
Он совершенно не ленился ходить к нам. Там были Юра Пастернак, Гриша Крылов, всякие заблудшие овечки. Я не помню, он только к нам приходил раз 17-18 в разные дачные домики, которые мы снимали. Раз 17 к нам приходил и по 4-5 часов с нами разговаривал. Трое из нас обратились, я не знаю насколько, но, во всяком случае, я в ограде Церкви нахожусь и Юра Пастернак. Гриша погиб.
А к тому же я слышал со всех сторон рассказы, что он у одного побывал, у другого побывал. Его пригласили на именины малыша – он купил ему вертолётик, потом целый вечер в Москве заводил с ним вертолетик, потом показывал слайд-фильм, потом поздно вечером возвращался на электричке домой...
Как сейчас помню, заболел у нашего предпоследнего настоятеля отец, и настоятель сказал, что не сможет выйти на службу. А у отца Александра был сильнейший вирусный грипп с температурой 41 градус. Он сказал:
—Ничего-ничего, я выйду.
И вышел. Когда он вышел с Чашей, его сильно налево покачнуло – все ахнули, потом направо, но он устоял. Он всех причастил. У него было совершенно серое лицо, он был весь мокрый. Мария Витальевна Тепнина ужасно ругалась, что он пришёл. Потом ему из Москвы позвонили, что какая-то бабушка умирает, нужно причастить. Он немедленно собрался, несмотря на вопли Марии Витальевны, велел себе заказать такси и отправился в Москву. А я, уже прибыв к Елене Александровне Огнёвой, услышал, что звонит телефон, это был голос батюшки. Он сказал, что только что причастил старушку и направляется к себе в Семхоз. Это в этом состоянии – в режиме 41° температуры. На моих глазах всё происходило.
Владимир Файнберг рассказывал про операцию. Я не помню, что хотя бы один раз отец Александр пропустил службу – такого не было на моей памяти ни разу. У него был нарыв на позвоночнике, очень сильный. Ему сделали операцию, велели остаться на ночь в больнице, а он встал и пошел. Сказал:
—Вези меня домой. Мне надо работать.
Ну, разные люди много чего рассказывают. Я говорю, что сам помню. Что еще рассказать?
В конце жизни последние 2 месяца отец Александр стал ко мне обращаться со стихами. После литургии, когда я заходил в его кабинет, он мне говорил 4-стишия или 8-стишия или 16-стишия про меня самого. Я, жалко, не записывал и не запоминал, можно было запомнить. Про меня, про мою жизнь – просто импровизировал очень смешно.Но одно стихотворение я все-таки запомнил. Мы ехали в такси причащать одного старичка, и таксист стал хаять попов и прихожан.
— Ну что ж, мы тоже человеческий материал, мы тоже слабы, – смиренно вздохнул так отец Александр, а потом начал читать глубоким голосом:
Не нужны нам небеса,
будем кушать колбаса.
Отказались от небес –
колбаса совсем исчез.
Это был 1986 г., когда колбасные электрички ездили, и вообще только вобла была в магазинах. Проняло даже таксиста.
Стихи батюшка импровизировал почему-то мне последние дни.
И самая последняя моя встреча с ним была 8 сентября, когда я у него исповедовался. Я к нему подошел на левый клирос за Сергия Радонежского. Он взял меня за плечи:
— У тебя кто-то есть?
А я накануне был летом в Польше. Когда я брал благословение на эту поездку, он мне сказал:
— Жаль, жаль, многие только зря время потеряют.
Я этих слов не понял. Ну, он благословил меня – я поехал. Там я встретил девушку, очень увлекся ею, дал понять, что я увлечен. У нас там должна была состояться встреча, но так получилось, что мы разминулись – я на полчаса раньше уехал, она на полчаса позже приехала.
Я сказал, что увлёкся девушкой в Польше. Он сказал, что жить мне надо в России, а она вряд ли на это согласится. Я так обиделся на батюшку. Я с такой обидой вышел от батюшки после последней исповеди, и на другой день это все случилось.
У меня, конечно, вся моя Польша из головы выскочила, но ровно на сороковой день его смерти я получаю письмо от Кати с приглашением приехать в Польшу. Я подумал, что, наверное, батюшка нас благословил, если на сороковой день.Начал я в Польшу ездить и много раз я туда ездил, и в конце концов Катя мне дала согласие на браковенчание. Я её пригласил сюда. Она прожила здесь 3 недели и чуть с ума не сошла. У неё еще бабушка умерла в этот момент, я билеты не мог достать нигде, вломился в польское посольство и прямо там взял для нее билеты. Она уехала, похоронила бабушку, сказала, что в Россию больше ни ногой:
— Если хочешь жить со мной – приезжай в Польшу.
Я приехал в Польшу. Через месяц я оттуда убежал с помощью владыки Авеля. Он мне сказал, что он три раза в неделю читает лекции в Бресте и перевезёт меня:
— Приноси вещи тихонечко.
Я Кате ничего не сказал. Она пришла утром, когда я молился. Она на меня посмотрела, как моя совесть, вышедшая из меня, и ушла.
Я сбежал таким образом из Польши. Потом мы с Катей помирились и остались друзьями.
Вот так, в общем, отец Александр начертал мою жизнь на ближайшие 2-3 года. А самые последние его слова были:
— До встречи в воскресной школе.
Первое занятие в воскресной школе должно было состояться 9 сентября. И эта встреча была.
Я не знал, что его убили. Павел Мень хватался за голову. Он говорил:
—Отца нет, отца – он бы пешком пришёл (тогда электрички не ходили), он бы пешком пришёл, что-то случилось.
Я этому не придал значения.
Я пошел проводить занятие и вдруг почувствовал необыкновенное вдохновение. Вот, думаю, ничего себе, батюшка вчера сказал: «До встречи в воскресной школе», – и вот мы встретились. Я чувствовал его присутствие, я так вдохновенно провел этот урок. Потом Костя Ханин забрал меня к себе на день рождения сына до вечера...
Я в этот день хотел уехать в Кострому к маме. И вдруг на вокзале за 20 минут до поезда почему-то «отец, отец» – стучало в моей голове. Я позвонил Клавдии Михайловне, и она сказала, что отца зарубили. Я сдал билет, и всё...
Ну что еще рассказать?
Мы называли отпуск отца, когда он жил в Коктебеле, «безотцовщиной». Эти 40 дней было невозможно вытерпеть. Не только я, все впадали в самые тяжкие. Так крутило, так вертело.
Как мы сейчас живём – может быть только одно объяснение, что он с нами, он нас ведёт. И он многим из наших являлся во сне и просил обращаться к нему за помощью, просто просил, потому что люди идут другими путями, увлекаются...
А видимо, Бог каждому дал свой путь на Небо. Вот нам дал путь через отца Александра. Я помню хорошо, как стоял на вокзале, и была у меня такая мысль, без слов обращенная к Богу: «Господи, ну почему именно через отца Александра, почему именно с ним, почему нельзя напрямую к Тебе?» Тут же мгновенно был ответ прежде моих слов: «Только через отца Александра!» Меня это потрясло, приковало к земле. Всё происходило без слов. Я теперь мизерно, может быть, понимаю, как пророки слышали. У меня такой момент был. Такая передача мысли, такое общение, оказывается, возможно. После такого общения для меня абсолютно достоверным фактом, не требующим подтверждения, было то, что для меня это сказал Бог: «Только через отца Александра! Держаться пути отца Александра!»
Отец иногда вспоминал про НОТ – научную организацию труда. И дальше он говорит:
— МОТ (изображение мотоциклиста, который по кругу едет, циркача), МОТ, – смеется, – что такое МОТ? Молитва – отдых – труд. Всё, четвертого не должно быть. Я, – говорит, – всё время слежу, чтобы не было четвёртого. Человек может пребывать в трёх состояниях: молиться, отдыхать или трудиться. Можно молиться и собирать грибы. А четвертое – это от лукавого. Лень – рассадник всех пороков. Вот когда ничего не делаешь – ни Богу свечка, ни чёрту кочерга – вот это самое, где возрастают все тяжкие. И, наконец, ещё три правила: «Правило дельфина». Мы живём в свете жизни. Мы сюда посланы по воле Божьей, мы здесь должны жить. Но нам, как дельфину, нужно взять дыхание – каждый должен понять сам, где его взять, в какую минуту, когда и т.д., это вещь творческая. Первое. Второе: «Правило открытой руки». То есть блаженнее дать, чем взять. Постарайся выслушать человека, отдать ему своё время, поделиться. Никогда не жалеть денег – трать их сколько угодно, если ты считаешь, что это на дело. Отдавай своё время. Даже здоровье своё.
Тут он был примером, как себя отдавать.
— И последнее. «Правило скульптора». Как Роден делал скульптуру? У него спросили: «Как вы делаете скульптуру?» Он говорит: «Очень просто. Я смотрю на камень и всё лишнее убираю». Ничего лишнего не делайте в жизни, ничего! Не прибавляйте проблем. Проблем очень много – не прибавляйте проблем.
Я говорю:
— Как?
– Вот, напишите себе большими буквами на листке бумаги слово «ЗАЧЕМ?» и повесьте над кроватью. И прежде чем делать что-нибудь, посмотрите на этот листочек.
Так и осталось в памяти: НОТ, МОТ, «Правило дельфина», «Правило открытой руки», «Правило скульптора»...
