ХРИСТИАНСТВО В ИСТОРИИ

Год издания II

№ 3 (I-III, 1995)

К оглавлению

РЕЦЕНЗИИ

Православная Церковь и евреи: XIX-XX вв. Сборник материалов к теологии межконфессионального диалога. М.: Рудомино - Бог един, 1994. 150 с. 1 000 экз.

Небольшая брошюра в радостно-желтом переплете является хрестоматией, на треть состоящей из кратких, в основном, выдержек из дореволюционных православных авторов, а на вторые две трети - из перепечаток различных газетных и журнальных материалов, относящихся к проблеме, обозначенной в заглавии. Составитель сборника Александр Гуревич, введение написано протоиереем Феодором ван дер Фоортом.

Разумеется, сборник является, с точки зрения антисемитов, "необъективным", потому что в нем последовательно подобраны только тексты, осуждающие антисемитизм в Православии. Совершенно намеренно при этом подобраны высказывания людей, в основном безусловно полномочных говорить от имени Православия (хотя есть и малоизвестные, и вовсе не авторитетные имена). Высшей нотой является отрывок из интервью Патриарха Алексия II, в котором он, беседуя с редактором либеральнейших "Московских новостей", осудил антисемитские высказывания митр. Иоанна Петербургского и сказал: "На ближайшем Синоде мы обязательно будем говорить о том, как важно церковному иерарху взвешивать каждое слово" (С. 136). К сожалению, составитель не сообщил, исполнил ли Патриарх свое слово. Отметим за него: не исполнил, ни на "ближайшем", ни на каком другом Синоде речи таковой не велось и митр. Иоанн не осуждался. Да и "осуждение" высказано Патриархом в столь изысканно мягкой, дипломатической форме, что счесть его осуждением можно лишь, если очень уж хотеть. "Московские новости" явно очень хотели. Что ж, Патриарх обладает по крайней мере одной способностью: быть для либералов либералов, для консерваторов - консерватором. Кто-то скажет — хамелеон, кто-то — второй апостол Павел.

Проблема не только в двуличии многих современных православных деятелей (дореволюционные иерархи, в изобилии представленные в сборнике, были в этом смысле весьма благородны и последовательно защищали еврейство от наветов). Проблема в том, что современное Православие не имеет ясно выраженного высшего догматического авторитета, что позволяет членам Русской Церкви осуждать своего Патриарха за симпатию к евреям и издавать даже соответствующие, довольно пухлые, монографии. В этом контексте подобный сборник не может никого убедить: антисемитов, что они неправы, евреев, - что им нечего бояться; протестантов - что православные искренни в своем отречении от антисемитизма (многие евреи, обращаясь в христианство, предпочитают становиться именно протестантами, а не католиками или православными, поскольку о двух последних конфессиях слишком живучи представления как об обагренных кровью евреев и нераскаявшихся в том).

Разумеется, есть в книге поистине любопытные свидетельства о том, насколько "неоднозначными" было Православие даже XIX века в отношении к евреям. Собственно, историки антисемитизма отмечают, что в России он стал очень активен лишь в период урбанизации, в самом конце прошлого столетия. А вот вдохновенная речь архиеп. Херсонского и Одесского Никанора (Бровковича), сказанная при освящении церкви Одесского коммерческого училища: "При освящении сего храма, в построении которого участвовало усердие русских не только христианского, но и Моисеева закона, в заведении, в котором воспитываются дети обоих законов, скажем ... Мы христиане и израилиты, братья не только по плоти, но и по духу, и обратно, не только по духу, но и по плоти." (С. 18, 20).

Напечатано здесь и знаменитое осуждение погромов 1903 г. св. Иоанном Кронштадским: "Чей дух проявили кишиневцы над евреями? Дух диавола" (С. 24). Еще сильнее проповедь митр. Антония (Храповицкого) о евреях: "Должно уважать евреев-караимов и евреев-талмудистов ... Страшись же, христианин, обижать священное, хотя и отвергнутое племя. Страшная казнь Божия постигнет тех злодеев, которые проливают кровь, родственную Богочеловеку, Его Пречистой Матери, апостолам и пророкам. Не говори, что эта кровь священна только в прошедшем, а знай, что и в будущем их ожидает приобщение Божескому естеству (2 Петр. 1,4). ... Ни об одном народе - ни о русских, ни о греках не сказано, что все потомки их спасутся в свое время, а об евреях это сказано. Пусть же знают жестокие кишиневские убийцы, что они истребляли лучших христиан, находившихся в чреслах теперешних евреев, что они явились дерзкими противниками Промысла Божия, мучителями народа, возлюбленного Богом и по самом его отвержении (Рим. 11, 28)". (С.27).

Наиболее интересен и оригинален социологический материал В.Борзенко. Его выводы неожиданны: общий уровень антисемитизма в России ниже, чем в Европе. С 1990 года по 1992 "показатели мифологического антисемитизма уменьшились"; "по всем вопросам показатели антисемитизма православных подгрупп ниже, чем у атеистов"; "самые высокие показатели антисемитизма среди всех рассмотренных групп обнаружили молодые атеисты. Данные исследований позволяют утверждать, что около 25% представителей этой группы являются более или менее полноценными антисемитами, в то время как в целом по России такой вывод можно сделать не более, чем о 10% населения" (С. 106).

Яков Кротов

Русская идея и евреи: Роковой спор. Сборник статей. Составитель З.А.Крахмальникова. М.: Наука, 1994. 246 с. - 15000 экз.

Появление в один год двух книг практически на одну тему, с почти одинаковыми названиями "Православная Церковь и евреи" и "Русская идея и евреи" можно объяснить двумя причинами. Либо тема очень интересует широкий круг читателей и потому выгодна издателям, либо тема очень интересует узкий круг богатых людей, готовых пожертвовать соответствующие деньги, и выгодна издателям по этой причине. Первая причина симпатичнее для нашего сердца, вторая причина - для нашего желчного пузыря. По сути же, они друг другу не противоречат: живая душа есть и у читателей, и у спонсоров, и у издателей. Можно сердито сказать, что на еврейском вопросе спекулируют, что есть люди, которые ни о каком друг вопросе говорить и писать не могут. Но, может быть, лучше добро сказать, что еврейский вопрос был, есть и будет интересным в России, и дай Бог, чтобы морю антисемитской литературы противостояла хоть пара брошюр.

Сборник "Православная Церковь и евреи" дал вертикальный срез материала, показав, что уже с прошлого века в России были предостаточно авторитетных христианских лидеров, выступавших против антисемитизма. ("Предостаточно" для тех не редких по сей день людей, которые предпочитают отождествлять Церковь с антисемитизмом, но недостаточно для тех, кто хотел бы сделать Церковь частью сионистского движения). Сборник "Русская идея и евреи" дал, скорее, горизонталь ный разрез, сосредоточившись на современных авторах, а из "древних" выбрав лишь интеллектуалов, которым всем нам не стыдно и возможно подобиться (Г.Федотова, Вл.Соловьева, С.Булгакова).

Большинство статей современных авторов не несут в себе ничего нового, представляя что-то вроде ветхозаветного обряда "обновления Завета". С большим или меньшим риторическим искусством повторяются прописные истины о несовместимости христианства и антисемитизма. Надо бороться с соблазном осудить авторов за повторение прописных истин. Логично все-таки осуждать тех, кто твердит одни и те же антисемитские проповеди ("а мы просо вытопчем, вытопчем"), тем самым вынуждая порядочных людей твердо ответствовать: "а мы просо сеяли и сеять будем". Оценивать такую работу с точки зрения новизны мысли и красоты стиля невозможно, коль скоро работа выполнена на совесть, грамотно и добротно. Хотя, конечно, все равно трудно удержаться и не сказать, что статья Зоя Крахмальниковой написана с наибольшей энергией сердца, литературным блеском и мастерством (единственное, что умаляет достоинства этой статьи, это сведение ее без крайней необходимости к острой для автора теме "сергианства". Оно, конечно, явление неприятное, но все же не так уж неразрывно связанное с антисемитизмом, чтобы уделять ему столько места в данном сборнике.

Разумеется, новое для заявленной темы содержится и в этом сборнике и представлено статьями Эмиля Факенхайма и Сергея Лезова. Правда, статья Факенхайма написана несколько десятилетий назад, позиция Лезова тоже известна уже полтора десятка лет, но ничего оригинальнее их в России пока нет, и в этом смысле сборник репрезентативен. Обе они ставят вопрос о Холокаусте и необходимости христианам пересмотреть какие-то базовые представления в связи с трагедией еврейства во Второй мировой войне.

Разумеется, позиция Факенхайма представляет не "классический" иудаизм. Для "обычного" иудея (как и для "обычного" христианина) количество крови не переходит в качество, одна капля ее столь же драгоценна как река. Проблема Холокауста поставлена теми, кто мыслит о жизни цифрами, ужасается цифре, материи и отождествляет большую цифру с большой духовной проблемой.

Тут есть смысл сослаться именно на иудея, чтобы избежать обвинений в антисемитизме. Раввин Дэниэл Лапин (американский журнал "Crisis", май 1994 года) писал о том, что синагоги переполнены в день Памяти Холокауста, а вот две неделя спустя, на Пятидесятницу (Шавуот) они полупусты, хотя Шавуот посвящен самому главному событию для иудея: дарованию Торы. Он объясняет это тем, что Холокауст — праздник и для верующих, и для неверующих, он установлен как светский праздник светским правительством. "В этот день людям предлагают прикоснуться к такому значению и к такому смыслу, которые не требуют от них определить свое отношение к Богу. От участников этого праздника вообще не требует признавать или хотя бы допускать существования Бога". Более того, пишет Лапин, стало уже обычаем в проповеди этого дня "подвергать сомнению само существование Бога, Который мог допустить смерть стольких невинных".

В сущности, Лапин остался бы очень недоволен статьей Факенхайма, представляющей именно внерелигиозное осмысление Холокауста и требующей от христиан, чтобы из-за Холокауста и они перестали быть христианами. В сущности, Холокауст открыл неверующему еврею, который все же не отвергает иудаизма, две любопытных возможности. Во-первых, он теперь как бы имеет основания требовать от христианина уподобиться ему: только называться христианином, но не веровать в Христа и вообще в Бога. Так решает человек мучительную проблему: христианство внесло в мир качественно иное понимание веры, и с христианской точки зрения большинство иудеев вовсе веры лишены, причем веры не в Христа, а в Бога Авраама, Моисея и Иакова, большинство иудеев не "веруют", а "исполняют предписания веры". А так и следует, - говорит логика, для которой десять миллионов погибших в Холокауст доказывают, что в Бога невозможно верить сердцем. "И вы должны перестать верить Богу и должны ограничиться лишь именованием себя христианами". Разумеется, это реконструкция того, что прямо не высказывается, но к чему все время, ходя по кругу, возвращается мысль Факенхайма (и Лезова). "После Голокауста христиане должны раскаяться в христианском грехе - в стремлении занять место народа Израиля в истории Спасения" (С. 164). Это ведь совершенно то же, что сказать: "грех христиан - в стремлении исповедовать и проповедовать Христа, а не Бога Моисея, Авраама и Иакова". "После Освенцима и смысловой центр христианской догматики должен выглядеть по-иному" (С.Лезов, с. 103). Это ведь то же, что сказать: "Иисуса следует признать не Христом, а кем-то иным". "Творческая задача обновления самых основ христианской идентичности" (Лезов, с. 112) — звучит лучше, потому что "обновление" не есть создание "иного", но именно "обновление старого".

Следует отметить, впрочем, что нигде в тексте статьи Лезова не предлагается считать Иисуса просто человеком, а не Богочеловеком. Он много пишет о проблеме переосмысления веры и сомнения, но это уже не сфера "основ", а сфера традиционного, можно даже сказать, схоластического богословия: как соотносятся в богомыслии и богословии апофатика и катафатика, положительные и отрицательные утверждения о Боге. Эта проблема не с Холокауста началась, и волнует и тех христиан, которые вовсе не слыхали о Холокаусте.

Разумеется, позиция Лезова вовсе не является повторением идей Факенхайма. Главная претензия Лезова - к христианам, в сущности, его пафос есть классический пафос борца с обрядоверием, с превращением слов в словеса, в идолы. Многие святые боролись с этим. Главная же претензия Факенхайма - к Христу. "Мог бы Иисус из Назарета стать доходягой?" - вновь и вновь спрашивает Факенхайм. Можно было бы упрекнуть его в глухоте и слепоте: ведь Иисус и был доходягой! Ведь Исайя именно доходягу и описывает в знаменитых мессианских главах, ведь подвиг Искупления заключается именно в умалении Своей воли, в принятии чужой воли (воли Отца, но и воли распинающих). То, что Иисус стал "доходягой" добровольно, не делает Его менее "доходягой", но - более.

С логической точки зрения, статьи Факенхайма и Лезова значительно уступают статье А.Ахутина, в которой Холокаустом называется истребление евреев не только в нацистских, но и в большевистских лагерях. Когда мы глядим не только на Освенцим, но и на Колыму, мы глядим на весь мир. Более того, тогда мы вспоминаем, что евреи не только гибли в лагерях, но и отправляли на гибель, что в России были следователи-евреи, были чекисты-евреи. Разумеется, их было меньшинство, разумеется, не они играли первую скрипку, вопреки утверждениям антисемитов. Но достаточно одного еврея среди палачей, чтобы вопрос о смысле Холокауста перестал быть материальным вопросом плоти, генов, народа, и стал вопросом духовным, вопрос личности. Тогда только можно будет увидеть всю глубину трагедии, к примеру, Мандельштама, которая была не "иудейской" и не "христианской", а той и другой, и, более того — человеческой. "Частный человек, имеющий смелость противостоять "нам", читающий не то, что положено, общающийся не с теми, пишущий что ему Бог на душу положит, а не то, что Родина велит, - вот кто истинный инородец, отщепенец, жид" (Ахутин, с. 93).

К сожалению, для многих иудеев — прежде всего, для евреев среди иудеев, для иудеев неверующих — всякая попытка хотя бы сравнить трагедию евреев с чьей-либо другой кажется кражей, попыткой обесценить страдание именно евреев. Более того, именно среди неверующих иудеев Холокауст подчас понимается как нечто аналогичное христианскому Искуплению, как обеление еврейского народа вообще и каждого еврея в частности от всякой моральной ответственности, от всякого суда со стороны не еврея, как индульгенция, как разрешение на любую, самую жесткую критику христианства. Это есть, и именно здесь кроется один из главных источников антисемитизма в этом мире, потому что всякое — всякое! — сознание своей национальной, а не личной исключительности вызывает мгновенный отпор без всякого соразмерения его адекватности. Это отнюдь не означает, что евреи — главный источник антисемитизма, что они "сами виноваты". Это лишь означает, что противостояние евреев и антисемититов не сводимо к противостоянию света и тьмы, знания и невежества, цивилизованности и дикости. Это еще и противостояние двух потоков агрессивности, это еще и противостояние двух пониманий личности, а соответственно - вины, греха, прощения. Нужно понять эти различия, чтобы преодолеть их единственным общим, чем снабдил людей Творец, - любовью.

Яков Кротов

Грейс Халсел. Пророчество и политика: Секретный союз Израиля с правыми христианами США. Чикаго: Лоуренс Хилл Пресс, 1986. - 210 с.

Grace Halsell. Prophecy and Politics. The Secret Alliance Betweeb Israel and the U.S. Christian Right. Chicago: Lawrence Hill Books, 1986.

Любопытная книга, которая могла бы стать утехой российскому антисемиту, ибо она критикует про-сионистов среди американских баптистов (или, точнее, христианских фундаменталистов). Нет большей утехи националисту чем подтверждение своих концепций со стороны инородцев; создается видимость объективности. Они словно говорят: "Факты — упрямая вещь, вот и Чемберлен, и Рид, и Халсел пишут то же, о чем мы в "Молодом современнике антисемита" долдоним. Не верите нам — поверьте им". Но в книге Халселл, действительно написанной как репортаж, без истерии, именно в силу репортажности есть одна пикантнейшая деталь, делающая невозможным ее использование в России.

Итак, многие проповедники в США, основываясь на Библии, утверждают, что следует помогать Израилю, ибо последняя битва между добром и злом состоится на территории Израиля, в Армагеддоне. Что Армагеддон - крошечная долина, где в лучшем случае могут подраться десять пьяных мужиков, буквалистов не волнует. Кого конкретно они имеют в виду под злом? Говорит Джерри Фалвел (Falwell) (записи изданы в 1979 г.): "В 38 и 39 главах книги пророка Иезекииля мы читаем, что эта страна [которая восстанет против Христа и нападет на Израиль с севера] называется Рош (Иез. 38,2). Иезекииль упоминает два города Роши, называя их Мешех и Тубал [в синодальном переводе - Фувал. - Я.К.]. Эти имена поразительно похожи на Москву и Тобольск [так!], — эти два города сегодня являются крупнейшими в России" (С. 33-34). Далее Иезекииль, оказывается, говорит о том, что союзниками России в борьбе с верующими будут Иран, Эфиопия, Ливия, Восточная Европа (называемая Гомер) и казаки юга России (почему-то их отождествляют с Тогармахом). Разумеется, Россия уже ненавидит евреев и Израиль.

В годы, когда звучали такие проповеди, все названные страны действительно были союзниками России. Замечательно, что толкование такого рода не ново. Собственно, слово Русь было заменено на Россию именно в Византии, где русов отождествили с тем же самым Рош из Библии (византийцы, и не только они, как видим, считали, что нет народа, который бы не упоминался в Библии). Диспенсациалисты (как зовут проповедников этой теории) отождествляют Россию также с Гогом и Магогом, которые идут с севера. Именно они повлияли на Рейгана, по мнению автора. Наконец-то мы узнаем, когда именно Рейган назвал нас "империей зла" ("the focus of evil") - 8 марта 1983 года (С. 48). Подарок, так сказать, матушке России к Женскому дню.

Возражения со стороны Халсел, надо признать, звучать неубедительно: она указывает, что "Рашиа" - "английское слово", а о народе "рош" говорится на еврейском. Увы, история показывает, что не только англичане додумались до такого отождествления. Может быть, мы действительно - Гоги и Магоги?

Название "диспенсациолизм" происходит от английского "dispensation" — "эпоха", в терминологии Хэла Линдси, автора книги "Конец великой планеты", тираж которой составил 18 миллионов экземпляров, и в которой говорится о семи эпохах — "диспенсациях". Последняя диспенсация и ознаменуется сражением сил добра и зла при Армагеддоне (Мегиддо).

Диспенсациолизм распространяется в США в основном усилиями Сайруса Сколфилда, автора популярной Комментированной Библии Сколфилда, в которой говорится, что христиане должен приветствовать Армагеддон, потому что за ним последует вознесение спасенных на небеса. Диспенсациолизм популярен особенно у телепроповедников (аудитория которых в 1980 г. составляло 60 миллионов американцев). Среди них был и Джимми Сваггерт, в перестройку отправившийся в Россию проповедовать Библию, оказывается, гогам и магогам.

Халсел подчеркивает, что отнюдь не сумасшедшие богословы причина союза США с Израилем. Христианские фундаменталисты с их миссионерским рвением - главные враги иудейских фундаменталистов. И при этом они находятся сегодня в весьма мирных отношениях и даже прямо говорят об этом, хотя ясно, что в конечном счете причин враждовать у них больше. Самым парадоксальным является то, что христианские фундаменталисты радеют о поддержке государства Израиль (и, соответственно, иудаизма), одновременно выдавая с головой иудеям-фанатикам своих единоверцев, христиан, живущих в Израиле (в результате, их становится все меньше и меньше).

Идеи диспенсациолистов (точнее, их манера обращения с Писанием) напоминают слишком многих отечественных проповедников и литераторов. Достаточно напомнить имена Феликса Карелина и Льва Регельсона из людей приличных и умных; имен же людей далеко не столь приличных, просто изливающих свою злобу и антисемитизм в виде комментариев к Библии, просто не счесть. Им полезно будет заметить, что не есть и такая вероятность, что тех, кто считает себя народом-богоносцем, спутают с гогами и магогами, пользуясь их же интеллектуальными орудиями. И, не приведи Господи, поступят так, как с магогами поступать надлежит.

Яков Кротов

Речь Патриарха Алексия II к раввинам г. Нью-Йорка 13 ноября 1991 года и ересь жидовствующих. М.: Паллада. Год не указан (репринт с американского издания 1992 года, изготовлен в типографии АО "Молодая гвардия", видимо, в 1994 году). Тир. 15 000. 298 с.

Судя по обложке (впечатляющая цветная фотография Патриарха, слова "Речь Патриарха Алексия II к раввинам" напечатаны очень крупно, а про ересь жидовствующих совсем мелко), издатели рассчитывали, что книгу будут покупать из любви к Патриарху. И узнают про него всю горькую правду! Но люди, неспособные разглядеть мелкий шрифт, вообще не покупают книжек. "Нормальная" книготорговля, судя по всему, держит ухо востро и не принимает книгу к продаже. Но на лотках у черносотенцев ее можно купить без труда. Речь к раввинам (написанная, по слухам, отцом Виталием Боровым) занимает пять страниц, а остальные 293 заняты "примечаниями" — хрестоматией российского антисемитизма. Ритуальные убийства, Владимир Даль, Чемберлен, известный антиэкуменист Перепелкина об экуменизме как орудии жидомасонства. Критике это не подлежит, но два любопытных момента стоит отметить. Во-первых, положение речи о желательности установления диалога с иудеями опровергается цитатой (явно подлинной, таких много можно найти) из московской "Еврейской газеты" № 70 (март 1992 года): "Еврейские родители должны знать, что дети более внушаемы, чем нам кажется, а христианские миссионеры отличные психологи. Они тактично, незаметно для родителей и очень быстро сумеют изменить детское восприятие мира в христианском направлении, оторвать детей от своего народа, изломать судьбу и превратить их в проводников христианства в еврейской среде" (С. 30). Зеркальное отражение черносотенных страхов перед промывкой мозгов американскими или японскими миссионерами! Фобия рождает преувеличенное представление о талантах и возможностях христианских (мунистских, марксистских - нужное подчеркнуть) проповедников. Во-вторых, на с. 6 оказалась цитата из автора, которого меньше всего можно было бы ожидать в подобной палате - Зои Крахмальниковой, отрывок из ее проповеди против Московской Патриархии,, начинающийся словами "Это был грандиозный замысел: создать новую породу людей, для них устроить церковь, в которой священнослужителями будут агенты КГБ. И таким образом покончить навсегда со всякой нравственностью и духовностью" (из статьи "Скандал в благородном семействе"). Составители книги совпали с Крахмальниковой, самой яростной и последовательной воительницей с антисемитизмом! Просто они видят дальше ее и видят, что "замысел" принадлежал не вообще большевикам, а вдохновлявшим их евреям. Информация об агентурной кличке Патриарха им как нельзя более кстати (книга явно ориентируется на прокарловацкую группировку восточных православных). Атмосфера атаки, разоблачения - это их атмосфера. "Речь этого новоявленного Иуды-предателя произвела немало смятения ... Неискушенному человеку титул "Патриарх внушает соответствующее доверие" (С. 11). Несколько лет назад, и да и сейчас еще, было модно вопрошать Патриархию, куда она смотрит - ведь подобные речи, нападки на Патриарха вместе с прочими иудеями, раздавались среди подчиненного Патриарху же духовенства. Сегодня блистает антисемитизмом митр. Иоанн Петербургский. Патриархия выбрала чисто восточный способ поведения. Она не стала оправдывать свою бездеятельность, тем более никого не стала наказывать и проверять на благонадежность. Она просто сделала вид, что ничего не произошло и ничто не имеет значения. Пока это срабатывает: недовольство вспыхивает в разговорах вокруг самовара, в брошюрках, и тем самым гасится. Время идет, и все образовывается. Во что, правда, не в потоп ли, как в 1917 году, будет видно не сейчас, а значительно позднее.

Иван Лапин

Уолтер Лакер. Черная сотня: Истоки русского фашизма. Вашингтон: Проблемы Восточной Европы, 1994. 478 С.

Книга появилась, сообщает английская надпись на шмуцтитуле, благодаря гранту Фонда Сороса. Система грантов, видимо, — наименьшее зло из всех возможных средств поощрения литераторов. Книга Лакера хороша тем, что лишена пропагандистского пафоса, неизбежного в условиях, когда человек думает не об отдельном гранте, а о карьере в рамках жесткой казенной системы. Других достоинств, увы, у книги не наблюдается. Сомнительно, чтобы она представляла ценность даже для американского читателя, а уж перевод для русских — причуда судьбы. В сущности, книга является компендиумом всевозможных поверхностных наблюдений, газетных теорий и обобщений. Нет ни крепкой фактической базы, ни системы в исследовании их, ни концептуальных притязаний. В местах, где следовало бы заговорить уму — например, при объяснении корней национализма — автор спокойно говорит, что они таинственны. "Загадкой" (С. 141) остается для него фашизация писателей деревенщиков. "Страх перед интеллигенцией так и остается необъясненным" (С. 227). Иногда, для разнообразия, он ссылается на то, что причины "не поддаются краткому объяснению" (С. 100). Между тем, перед нами - не брошюра, а огромный том на великолепной бумаге, в изумительном переплете и суперобложке. Нашлось же в нем изрядное место для рассуждений о том, что национализм "параноидален" - рассуждения, годные для газетного фельетона, но не для мало-мальски серьезной книги.

Соответственно, те места книги, в которых говорится о Церкви, разочаруют всякого. Ей посвящена глава IV, трактующая о дореволюционных черносотенцах и констатирующая известные мифы о св. Иоанне Кронштадском как вдохновителе погромов [cр. выше с. 46 о настоящей позиции св. Иоанна], глава XI - "Возрождение православной церкви". Все это — не исследование, а объект исследования, коллекция стереотипов. Что политические взгляды св. Иоанна были правыми — банально. Но какое место эти взгляды занимали в его деятельности? насколько авторитетно было его мнение, мнение других священников — и, отдельно, других категорий духовенства — для черносотенцев? Где в отношениях церковной иерархии и черносотенцев дань государственному принуждению, где — свободная инициатива епископата? Где цифры — сколько процентов черносотенцев древних и новых православны, религиозны, а сколько — атеисты? Насколько методологически допустимо проецировать на церковную жизнь стереотипы светской политики с их делением на центр, правую и левую?

Все эти вопросы даже не ставятся. Вместо этого книга переполнена банальностями, которые подаются как открытия, а сами часто являются ошибками. Д.С.Лихачев становится рупором православия. Утверждение "православие - не только пустая помпезность" (С. 373) подкрепляется почему-то ссылкой на генерала фон Мольтке. Уход украинцев и прибалтийских территорий из Патриархии дает основания для вывода: "Дальнейшие отпадения низведут Русскую православную церковь со статуса мировой религии [sic!] на уровень провинциальной конфессии" (С. 328). Мышление (и ошибки) на уровне обывательских разговоров о политике пикейных жилетов, жонглирование схемками. Казаков "правильнее всего" сравнивать, считает автор, с ландскнехтами (С. 268) — это грубейшая ошибка, показывающая, что Лакер не понимает вообще русской специфики и не знаком с фактами русской истории, не читал даже того, что писал о казачестве (и очень хорошо писал) А.Тойнби.

Разумеется, обыватели по определению — агностики, что означает в наши дни необременность знаниями о христианстве и перегруженность пред-рассудками о религии. Чего стоит мимоходом брошенная фраза: "Христианские (и исламские) мыслители никогда не добивались больших успехов в формулировании специфически религиозных социально-экономических программ для современного мира, а мыслители других религий даже не делали таких попыток" (С. 261). С таким же успехом можно говорить о том, что христиане не добились больших успехов на рынке программного обеспечения персональных компьютеров. Вместо серьезного анализа того, насколько в России известны и влиятельны папские энциклики по социальному вопросу, в чем смысл и значение притязаний Отдела внешних церковных сношений Московской Патриархии на выработке социальной программы русского православия — хлесткая и пустая фраза.

Агностицизм такого рода не безобиден и влияет на результат "исследования", он слишком равнодушен к предмету исследования и не хочет ничего о нем знать. "Вера в Сатану и прочие демонические силы — также часть оккультной традиции, ибо она находится за пределами учения церкви" (С. 216). Во-первых, это вопиюще неверно. Во-вторых, вера в сатану есть и в Церкви, и в оккультной традиции, и в аморфной народной массе, и всюду играет свою специфическую роль, которую надо анализировать.

Появление пустой книжки не трагедия, она быстро будет забыта. И все-таки, по старой социалистической привычке, жалко зря выкинутых денег и все хочется, чтобы добродетель вознаграждалась, а глупость нет.

Яков Кротов

Шульгин В.В. "Что нам в них не нравится": Об антисемитизме в России. М.: Национально-республиканская партия России. Издательство "Хорс", 1992. 287 с.

Книга была даже не прислана, а — принесена в редакцию ХР для рецензирования, причем как раз к этому номеру, так что оказалась "в масть". Книга, как и ее автор, в определенных кругах знаменитая. Причина проста — среди обычных антисемитов Шульгин выглядит гигантом мысли. Он умеет пользоваться интеллигентным языком, он умеет делать какие-то умозаключения. Антисемиты, в целом страдающие комплексом неполноценности, болезненно обрадовались тому, что нашелся человек, способный на языке ненавистной интеллектуальной элиты выразить ненависть к евреям. И мы, мол, не все шариковы, и среди нас есть не хуже вас. Но, разумеется, интеллигентный стиль еще не делает текст интеллектуальным явлением. Спорить с утверждением: "Метисная практика, это один из случаев, когда инстинктивное отвращение может быть объяснено, с точки зрения целесообразности, с достаточной очевидностью" (С. 15) так же невозможно, как с более простым: "Все полукровки - сволочи". Разумеется и то, что главного Шульгин не выговаривает. "Я утверждаю, что еврейское засилье, явственно обозначившееся в политической жизни страны в 1905 году, само по себе было достаточно, чтобы оправдать русский антисемитизм в форме противодействия этому процессу" (С, 47). Как будто до 1905 года не было русского антисемитизма! Как будто он существовал только в "форме противодействия этому процессу"!! Как будто это "объяснение" — Шульгин ведь гордится тем, что объясняет евреям причины недовольства ими: "Для русской души нет ничего более отвратительного, чем упорное, жестоковыйное еврейское запирательство, нераскаянность, замазывание морей крови океаном лжи. И наоборот: "повинную голову и меч не сечет". Если бы когда-нибудь евреи это поняли!" (С. 77). То есть, признайте все клеветы против вас, признайте, что вы сволочи хуже всех прочих сволочей - и мы вас полюбим? Ох, сомнительно! И, главное, какое изумительное логичное и умное начало диалога с евреями: в качестве предварительного условия требовать от противника признания себя вселенской сволочью.

Впрочем, Шульгин примечатален уже тем, что, написав целую книгу, логически обличающую евреев, он кончил тем, что сказал прямо, как не говорят антисемиты обычные: антисемитизм "из тех ощущений, которые... ну, словом, потому-то я их и называю "иррациональными" (С. 211). То есть, рассуждал, рассуждал, а все-таки сполз на "ну" с многоточием. И это не плохо, это — хорошо и честно.

Шульгин, разумеется, не есть полноценный антисемит. Он считает, что "следует пуще евреев бояться собственной совести. Эту последнюю ценность не следует предавать ни в коем случае, ибо это значило бы приносить Бога в жертву земным интересам" (С. 114). А именно, Шульгин считает национализм ересью. "Родину надо любить всем сердцем своим, но не идолопоклонничать перед ней" (С, 115), Для него "нация", "народ" — "только "собрания людей" (С. 115). Вот незадача: обнаружился у антисемитов оратор, так тут же он и не совсем антисемит, не все изволит принимать. Более того, Шульгин осмеливался обличать Церковь и всех русских христиан в том, что они не смогла духовно противостоять распутинщине и революции. "Кто в этом виноват? Или никто, или все? Конечно, все. Все мы, русские, которые по причинам, на коих не могу останавливаться, потеряли живую веру, ограничиваясь хождением в храм по табельным дням. Эта холодность, эта оторванность жизни от религии, это небрежение русских к своих духовным, презрительно окрещенным "попами", и было истинной причиной распутинщины" (С. 145).

Шульгин, видимо, не верующий человек. Он просто — порядочный человек. Однако этого оказывается достаточно, чтобы его антисемитизм был совершенно лишен религиозной подоплеки, не паразитировал на церковности и не смешивал с нею национальной гордыни. Этим он радикально отличается от всех нынешних антисемитов и националистов, вопящих о грехе "русофобии". Шульгин выступает за антисемитизм как показывание евреям их истинного облика, и тут — и за "антирусизм" (то есть, "русофобию") - "явление в наши дни здоровое и необходимое" (С. 192). "Сейчас еврейский народ, наравне с русским, находится в периоде глубокого морального упадка" (С. 208). Хорошего союзничка нашла себе Национально-республиканская партия России. Он призывает к "наднациональной точке зрения" (С. 200)!

В одном отношении, однако, Шульгин действительно вполне националист. Он почему-то упорно возвращается к вопросу, могут ли евреи быть вождями русского народа, и отвечает отрицательно: "Для того, чтобы спокойно и радостно взирать, как еврейство захватывает командные высоты психики, надо нечто большее. Надо почувствовать их моральное превосходство над собою. Надо ощутить, что они не только сильнее, но и лучше нас" (С. 218). Редкий случай откровенного — как у Розанова — патернализма. Да зачем вообще жаждать кого-то в вожди? зачем искать кого-либо морально себя превосходнее, чтобы "спокойно и радостно взирать" на оного (оных)? И ведь всю русскую историю ищем объект для взирания и володения, и даже если попадется вполне русский человек, не можем долго на него "радостно взирать", а все рука тянется к навозу — кинуть туда, вверх. Таков патернализм — он преклоняется лишь для того, чтобы незаметно для объекта преклонения хихикать над ним.

Иван Лапин

Рецензия на книгу Мартина.

Яков Кротов

Федченков Вениамин, митр. На рубеже двух эпох. М.: Отчий дом, 1994. - 447 с. - 30 000 экз. - Предисл. А.Светозарского.

Подобное издание по праву следует считать первым — оно ведь с рукописи осуществлено, и не было еще никем и никогда отрецензировано. А ведь, казалось бы, полвека прошло с момента написания. В книге митр. Вениамина сплетаются в причудливую мелодию две темы: социальная и экуменическая. Он постоянно возвращается к несправедливости крепостного права, несправедливости буржуазного строя, неизбежности революции. Крепостные для него — святые по терпению своему. Революция — и доброе дело, и неизбежное зло, и нечто отвратительное. При этом он — монархист не деланый, а природный, и тем ценнее его свидетельство: что уже в 1913 году что-то исчезло, пропало обаяние самодержавия, а уж о расстреле царской семьи и вовсе никто толком не скорбел. Благодаря сердечному сочувствию униженным, митрополит Вениамин оказывается способен дать целый ряд превосходный исторических наблюдений и характеристик. Он объективен в лучшем, мудром смысле этого слова, и тогда, когда говорит о революции и подчеркивает вину духовенства, промолчавшего перед лицом насилия, и когда говорит о бесовщине в белом движении, и когда тонко характеризует борьбу подспудных течений в начале карловацкого движения.

Вторая тема — постоянная оглядка на неправославные конфессии. Понятно, что скитания по Западу не способствовали благорасположению к инославным. И все же были среди эмигрантов и экуменисты. Митр. же Вениамин на удивление постоянен в своем антиэкуменизме, на удивление и беззлобен. Он не любит католиков и протестантов и клеймит их как-то механически, скорее ласково, в соответствии с общей своей исключительно добросердечной натурой: "Я лично всегда верил в "мужиков", в из здравый смысл ... Здесь немалое значение имело и здоровое Православие, в отличие от искусственного католицизма, и от сентиментального протестантизма, и ублюдочного однобокого сектантского рационализма" (С. 157). Конечно, слова малоласковые, но уже то, как они противоречат всей тональности книги, примечательно. Это именно контрапункт. У большинства нынешних антиэкуменистов ненависть к инославным просто продолжение общей озлобленности на мир, у митр. Вениамина — не так. Не похож он и на митр. Антония Храповицкого, который ненавидел католиков ("иногда говорил, что и язычники, и магометане благочестивей католических и протестантских христиан, потому что у тех будто бы воззрения более аскетичны, чем у этих сект, желающих оправдаться без подвигов" - с. 326). Митр. Антоний католиков ненавидел, но в различных мероприятиях с ними участвовал, а митр. Вениамин просто держался в стороне от "бюрокра-тического экуменизма".

Анти-католицизм Федченкова подчас беззащитно наивен. Вот ему отказали французские католики в предоставлении церкви, и он их мягко укоряет — а мы вам, католикам, давали; и вспоминает, как в 1914 году на оккупированной немцами земле дал баварским католикам церковь по просьбе военного их начальства (и то с условием "не служить на наших престолах" - с. 373). Что он дал не католикам, а победившей армии, ему в голову не приходит. Вот он слушает папское послание: "Жалкие обрывки общих мыслей: строить мир после войны на основах морали, о правах малых народностей ... Какие пустые избитые фразы! И ничего духовного, сильного, могуче-христианского! Да, выдохлась Римская империя [так!]" (С. 396-397). Во-первых, какой дивный переход от папства — к Империи, во-вторых, что было бы, если бы митр. Вениамин с такой же строгостью судил послания Патриарха Сергия или Алексия. И сейчас, полвека спустя, более всего не хватает Святой Руси не "могуче-христианского" (это как раз в избытке, судя по саморекомендациям), а представления о мире "на основах морали, о правах малых народностей"...

Конечно, что же сегодня полемизировать с написанной полвека назад книгой — но ведь ничего не изменилось. И, на удивление, заканчивает митрополит свои воспоминания ни чем иным, как возгласом: "Не спасут Рим и хитрости. Конец. Аминь. Слава Богу за все" (С. 397). Вот не было другой заботы, кроме как благодарить Бога за то, что Рим не спасут и хитрости.

Анти-инославие митрополита Вениамина звучит не одно, ему вторит тоненькая мелодия великодержавности или, точнее, анти-украинизма. Вот, к примеру, прибыл он в Киев в декабре 1917 года на собор, увидел, как украинцы после обеда поют, даже под обстрелом, и делает вывод: "И пришли мне тогда мысли: украинцы уже не великодержавное племя! Не могут они стоять не только во главе всей Руси, но не в силах удержать обеспеченно от врагов и собственный край. Ослабело, осентименталилось это братское племя. ... И только при помощи здорового трезвого брата-великоросса они сохранят свободу и самостоятельность" (С. 297). Митрополит — пикейный жилет? Да, конечно. Но сколько "настоящих политиков" рассуждало точно так же до самых недавних лет. И — все это исчезло аки дым, исчезло, видимо, навсегда. Неужто возможно, что так же, как неверие русских в самостийность Украины, исчезнет и разделение Церквей?

Всевозможные "анти" митрополита Вениамина не вызывают, однако, грусти. Есть в них нечто трогательное, чего отнюдь нет в "анти" многих других церковных деятелей. Именно, владыка любил католиков и бранил их, любя, а не завидуя или ревнуя. "Я при встречах и теперь продолжаю приветствовать всякого, кто носит священнический крахмальный воротничок. Все же и они христиане, и по-своему служат Христу" (С. 364). В наши дни, к сожалению, преобладают такие православные лидеры, которые поступают прямо наоборот: в богословских прениях стелют мягко, а на практике ни за что не признают инославных — христианами. Примечательно и краткое воспоминание митрополита: "Светлым явлением более широко масштаба была организация французских католиков возле образованного и широко-терпимого Маритэна. Там встречались и русские православные (светские) лица и даже, кажется, протестанты; велись беседы на разнообразные темы о христианстве и сближении" (С. 373).

Выписываем еще совершенно замечательную сравнительную характеристику разных типов церковной архитектуры, данной митр. Вениамином (опуская характеристику готики, к которой он был просто нечувствителен):

"В закругленных куполообразных храмах, ... с Айя-Софии и до многих сельских, с розоватыми черепичными крышами церковок, везде чувствуется совершившееся уже сошествие Неба (куполов, круглых окон, закругленных стен и крыш и даже коротких крестов) на землю. Спасение уже вот тут, у нас: приходи, бери, радуйся, благодари Спасителя, славословии Ему, торжествуй!

Нам, русским, такое торжество и радость даже не под силу. Потому наши русские зодчие потом стали строить полутемные, смиренно-покаянные, с уютными уголками церкви; теснили продолговатыми окошечками храмы псковско-новгородского стиля; но отчасти соединяли с ним и греческую кругообразную форму стен и куполов. Таким образом получился весьма своеобразный "русский" стиль: сочетание покаяния с надеждой на спасение.

Лично мне трудно было бы ежедневно стоять на молитве в таких торжественных, светоносных, роскошных куполообразных храмах, как Святая София. Это можно было бы испытать разве несколько раз в году, а иначе для грешного сердца было бы чрезмерно "сладко". Потому мне нравились скромные сельские церковки, особенно старого стиля" (с. 365).

Иван Хотяинцев

Barbara von der Heydt. Candles behind the Wall. Grand Rapids, Michigan: Wm. B. Eerdmans Publishing Company, 1993. 266 pp.

Барбара фон дер Хайдт. Свечи за Стеной. Грэнд Рэпидз: Эрдманз Паблишинг Компани, 1993. 266 стр.

Автор - американская журналистка, живущая в Германии с 1984 года, до этого работала в отделе связей с общественностью в Белом Доме (1981), в Херитедж Фаундейшн (1978-1981). Весной 1992 года посетила Россию и собрала здесь материал для данной книги: интервью с наиболее заметными деятелями христианской общественности. Имена эти у всех на слуху в России: священники Мень, Якунин, Дудко, Борисов, православные и протестантские "диссиденты": Огородников, Пчелинцев, Ратушинская. Пунктиром проходят через книгу рассказы о христианах из Восточной Германии и их борьбе с коммунизмом. Особым разделом идет рассказ о детях, отстаивавших свое право на веру. Представлены все конфессии: православие, пятидесятники, баптисты, униаты, католики.

Не представлены (это, пожалуй, наиболее интересно и несколько необычно для западных книг такого рода) никакие деятели религиозного истеблишмента. То есть, махнув рукой на "объективность", Хайдт не стала искать встреч с митрополитами, патриархами, председателями, комендантами, — всеми теми, кто при коммунистах помогал создавать видимость благополучного положения в религиозных делах. Впрочем, она взяла интервью у Дудко, так что аргументы "другой стороны" все же выслушаны, причем из уст наиболее уважаемых (все-таки Дудко сидел в тюрьме, а не в Чистом переулке).

Аргументы эти просты: Дудко якобы "пытался сохранить свою общину и свести конфликт с режимом до минимума ... Потерпел ли ущерб его нравственный авторитет, может судить только он сам". На вопрос о том, не слишком ли много компромиссов было заключено с Советами, Дудко ответил: "А рыба, которую поджаривают на сковородке, она не слишком много компромиссов с рыбаками заключила?" (С. 65). Разумеется, все это очень красиво, но, до тех пор, пока предательство защищает себя и (косвенно) обличает тех, кто не предавал, надо давать ему отпор. Дадим и мы: Дудко не конфликт с режимом свел до минимума, а общину. Разумеется, абсурдно утверждать, что Иуду может судить лишь он сам. Да Дудко и не Иуда, а священник, его служение заведомо открыто сопоставлению с вполне объективными нравственными авторитетами. Что до рыбы на сковородке и ее компромиссов, то, разумеется, Дудко на саму-то сковородку не попал. Его только выудили. На сковородку попал, к примеру, бывший его друг отец Александр Мень, которого КГБ убил.

Сведенные вместе рассказы дают достаточно полную и объективную картину происшедшего за время перестройки. Разумеется, если порыться, хватает в этих рассказах и хвастовства, и преувеличений, вполне естественных для людей, многое переживших в подполье и мало — за его пределами. Это простительно, а вот приходящий (каюсь) на ум импульс разоблачить "клюкву" — непростителен, хотя и очень обычен для отечественного читателя. Именно по этой причине в России практически отсутствует традиция писать подобные книги, а на английском — о России! — их уже вышло много. У нас и денег нет, и бумаги нет, а вот страх нарваться на склоку есть. И остаемся мы на бобах, с одной казенной историографией, сухой, как маца.

Читая книгу, постепенно начинаешь задаваться вопросом: "Если так много было героев в подполье, то //54//

почему за годы свободы, которых уже не один и не два за плечами, так мало сделано этими героями?" Разумеется, ответ прост: для творчества на свободе нужен героизм особого рода, и описанные в книге люди менее всего, может быть, для него приспособлены. Они сформировались в других условиях и переучиваться большинству из них поздно. Многие из них (особенно это относится к протестантам) использовали свободу просто для того, чтобы влиться в истеблишмент, и проделали это на удивление легко (учитывая, насколько мало истеблишмент в России изменился по существу своему).

Православные диссиденты, в отличие от протестантских, значительно реже и не без чувства измены себе переходили в стан "ликующих, праздноболтающих". Борисов, Огородников (не говоря о Якунине) так и остались маргиналами, а вот Пчелинцев, Фирисюк, Зайченко вписались в косметически подправленную систему. Отличие это становится еще очевиднее на другом почти неизвестном в России примере. Оказывается, в 1990-1992 годах несколько тысяч (так!) пятидесятников были буквально "вывезены" из СССР. Речь идет о пятидесятниках, отказавшихся сотрудничать с большевиками, подвергавшихся преследованиям. Им дали разрешения на въезд в США в качестве политических беженцев, организация World Relief при помощи сенатора Витльяма Армстронга обеспечила перевозку и визы (с. 86, интервью Хайдт с Serge Duss’ом). Вот еще один ответ на поставленный вопрос: эмиграция. Можно ли сказать, что уехали лучшие? Разумеется, язык не повернется. Что уехали худшие? Тоже нет: а где же тогда лучшие-то, что-то мы их не слишком наблюдаем? Во всяком случае, любопытно отметить, что в то время, как в православной среде эмиграция каждого становилась огромной проблемой и трагедией, в протестантской среде эмиграция совершенно беспроблемна и может совершаться чуть ли не всей конфессией разом. Это еще раз подчеркивает слабую укорененность протестантизма в русской культуре и жизни. Православный эмигрант на Западе будет все время страдать от ностальгии, протестант-эмигрант чувствует себя как рыба в воде.

Книга Хайдт интересна тем, что представляет абсолютно типичное мировоззрение. Достойны цитирования ее слова: "Не стоит думать, что духовное спасение Востока зависит от Запада. Запад проел, истощил, потребил то духовное наследие, которое его сформировало. И американская, и европейская демократия первоначально жила чувством иудео-христианской ответственности и нравственности. Культура и ее институты покоились на вере в Бога. Все это прошло. Двадцатый век проел культурное и духовное наследие Запада, прожил капитал. Плоды съедены, ветки обрублены, корни давно уже не обихаживали" (С. 253).

Надо отдать Хайдт должное, она, по крайней мере, не утверждает, что на Востоке положение лучше, как это обычно для многих (не только черносотенцев). Такая самокритика прекрасна сама по себе, но, разумеется, она покоится на очень примитивном понимании места Церкви в мире, на очень поверхностном восприятии секуляризации как абсолютного зла. И, пожалуй, именно те события, которым посвящены книга Хайдт и которые не могли произойти без Запада (хотя не Запад был главным источником перемен на Востоке), показывают, что христианскую цивилизацию еще рано называть смоковницей бесплодной, что Церковь еще не превратилась в гетто.

Иван Лапин

Беседы с Иисусом православной гречанки Вассулы. - М.: Дом Марии, 1992. 94 С.

Эта брошюрка сама по себе стала фактом религиозной жизни в России. В определенной среде (и именно православной) она получила большую популярность, наряду с рассказами о чудесах Межигорья. Между тем, до сегодняшнего дня анализа этой книги не предпринималось.

Вассула Райден, "православная гречанка", живущая сейчас в Швейцарии. Говорит "обстоятельно, сосредоточенно и уравновешенно". Родилась в 1942 в Египте, с 1966 года замужем за служащим одного из учреждений ООН (почему и живет сейчас в Швейцарии). "Скромна и немногословна, но без робости", - пишет во вступительной статье к брошюре аббат Рене Лорантен. Аббат, видимо, человек пожилой, ибо он пишет: "Семь лет назад я не слышал ни об одном ясновидящем. Сегодня я знаю их десятки. ... Со всей остротой я ставлю перед собой вопрос: "Что это: новый иллюминизм или излияние благодати?" Церковная интеллигенция обычно полагает, что критический, то есть негативный ответ вернее всего. Но различение духов может основываться лишь на фактах" (с. 4).

Надо отметить, что мода на ясновидцев идет волнами, и аббат просто недостаточно стар, чтобы помнить волну начала века. Она была. Разумеется, он предлагает слишком узкий выбор (это вообще характерно для данной книги) — либо лжемистика, либо излияние благодати. Что возможно нечто серединное — хотя бы шизофрения — он не догадывается. Изображение "церковной интеллигенции" он создал карикатурное. Она любит позитивные ответы (и эта книжка пользуется популярностью именно в среде православной московской интеллигенции). Интеллигенция именно тогда интеллигентна, когда основывается на фактах. Аббат Рене полагает, что факты, связанные с Вассулой, "порой поражают". Однако, необходимо анализировать не отдельные, порой поражающие факты, а их совокупность.

"Невозможно представить себе человека, - пишет профессор философии Джеймс Фэннен, - источником той мудрости, которую можно найти в этих записях" (с. 14). Но в чем заключается эта "мудрость"? Он не уточняет. В лучшем случае Вассула пересказывает евангельские истины. "Призыв к личному обращению, к поиску ежедневного общения с Богом" (с. 15). В худшем...

Является ли Вассула православной? Видимо, нет. Она верует в чистилище (с. 6), в то, что "Папа - основа Церкви" (с. 11), разделяет сугубо западный культ Сердца Иисусова (с. 55). Она "исповедуется раз в месяц" (с. 12), при этом как часто она причащается, умалчивается. 14 октября 1990 года она была в Москве и хотела причаститься в православном храме, но священник ей отказал, под глупым, как ей думается, предлогом: "Я хожу к католикам и причащаюсь в их храмах" (с. 70). Духовник у нее - католик (с. 73). Не быть православной — не преступление, конечно. Ее послания были приняты лишь движением "Православное обновление" на Родосе, о котором сообщает: "Это группа обновления, очень открытая" и почему-то добавляет: "Многие там говорят по-английски". Она давала свои тексты митр. Дамаскину, который "настроен к ним благожелательно" (с. 10) — традиционная формулировка, на дипломатическом языке означающая нежелание произносить неприятные слова. Однако Вассула утверждает себя именно как православную, пребывая в католической среде. Фактически, отплыв от одного берега, она не пристала к другому. Она находится в двусмысленной позиции, позволяющей ей одинаково избегать авторитетного суда православной либо католической иерархии. Плохо вяжется такая конфессиональ //55//

ная неопределенность и с трезвостью, столь насущной для всякого мистика.

Иисус в изображении Вассулы подчеркивает свое величие. Она записывала слова свыше сидя, но ей было сказано: "Вассула, разве Я не заслуживаю большего?" (С. 8). С тех пор она записывает откровения, стоя на коленях перед иконами. Обличая ее, он называет Вассулу "щелудивой тварью" (28). О других она пишет еще резче. Все это весьма и весьма нетривиальный для Спасителя словарный запас. Необычно и странно, мягко говоря, что периодически "Иисус" говорит Вассуле: "Я - Отец твой" (31). Необычным является и то, что Иисус повелевает ей распространять написанное ("Ты должны писать и распространять Мои послания" - с. 9); обычнее для мистика стеснительность в этом вопросе, понимание, что речь идет о чем-то, что не должно распространяться столь же усердно и повсеместно, как Евангелие. При этом настораживает, что Вассула "не перестает сомневаться, что действительно получила такую харизму" (с. 15). Это в высшей степени необычно для мистиков, которые обычно очень четко разграничивает свое личное недостоинство и повседневное состояние с абсолютной уверенностью в откровении, когда оно приходит. Она подчеркивает новизну своих текстов ("Я несу нечто новое, о чем будут говорить" (24). "Я и Петр будем трудиться вместе. Я открою ему многое из того, что было скрыто. Я покажу ему Мои тайны, чтобы он научил чад Моих" (с. 69). Это воспроизведение идеи о "третьем завете", о том, что Откровение неполно, не содержит всего, что необходимо для спасения здесь и сейчас, что главное еще только будет открыто.

Откровения, получаемые Вассулой, поразительно бледны. 4 января ей была показана Россия в образе мертвой сестры - иссохшей женщины. Затем ей были видения, говорившие о грядущем воскресении России, о том, что Россия вскоре прославит Христа. И дело не в том, что за семь лет никакого воскресения России не состоялось, а в том, что подобного рода обращение с понятием "Россия", видимо, бесплодно. Это средневековая система мышления, для которой страна есть личность. В этой системе мыслят и отечественные черносотенцы, с удовольствием обмусоливающие напрасно приписываемые преп. Серафимы пророчества о будущем России. И неважно, светлое или мрачное будущее рисуется в подобных разговорах, важно, что сама постановка вопроса носит глубоко анти-творческий характер, и, пожалуй, даже антицерковный, ибо при этом религиозный аспект проблемы подчиняется национальному, спасение личности подменяется спасением земли. "Россия станет символом славы Божией, Его милосердия и любви. Ее молитвы и песнопения, столь сладостные для слуха Нашего [?!], в благодатном их струении поднимутся к Небу, как дым ладана" (с. 78). Это стиль Белого братства и Богородичного центра. Разговоры об особом "вечном" завете Христа с Россией (с. 83), о том, что она избрана среди прочих народов (с. 86), очень, конечно, лестны. Но, знаете ли, спасибо, сыты мы этими разговорами. Хватит с нас величия за счет принижения "прочих народов".

Красной нитью проходит сквозь текст обличение священства, с подчеркнутым противопоставлением священников - харизматам. Иисус якобы говорит священникам: "Если вы верите в Духа Святого, почему вы гоните Его (в тех, кто имеет особые дары)? Почему вы хотите, чтобы Я только молчал? Почему вы хотите иметь мертвого Бога?" (с. 12). Во-первых, кого, собственно, гонят? Не Вассулу же? И кто гонит? Не все же духовенство? И почему вдруг так резко "хотите иметь мертвого Бога"? Что такого "нового" она сказала, чтобы против нее восставали? Иисус ей обещает: "Буду следить за тем, чтобы никакие преисподние силы не помешали тебе нести Мою Весть" (28). Очень неприятно было бы оказаться в числе преисподней силы, только все-таки хотелось бы знать, какую весть, помимо пошлых и неточных пересказов Евангелия, несет Вассула. Складывается ощущение, что эта весть сводима к одному: Евангелие победит через Вассулу ("Через тебя Мой призыв любви и мира раскроет милосердие Мое всему человечеству. Я явлю Себя через тебя" - с. 32). Если бы Господь Иисус действительно мог выражаться так, как утверждает Вассула ("Я - Владыка земных царей, повелеваю вам не предаваться блуду и не прелюбодействовать" - с. 41), то вряд ли бы Он собрал хотя бы двенадцать учеников.

Антиклерикализм Вассулы мог бы насторожить католического аббата, но почему-то этого не произошло. А чего стоит хотя бы пассаж против священников "которые не служат больше в сердце Моего Святилища. Они не поклоняются Мне, но надевают маску благочестия. Они выступают в одеяниях первосвященников" (с. 38). "Церковь оживет, ибо Я, Господь, сокрушу лжецов, которые забрались на самые высокие места в недрах ее" (с. 80). "Было предсказано, что в ваши дни Церковь Моя будет предана одним из тех, кто был Моим, как сделал Иуда, что отречение придет изнутри Церкви" (с. 45). Да кто ж этот новый Иуда и как хотя бы теоретически можно предать Церковь таким образом? Может быть, речь о Павле VI и том кризисе, в который попало католичество после II Ватиканского собора? А может быть, о Патриархе Алексии II? Во всяком случае, это стрельба из пушек по воробьям, ибо кризисы 1970-1990-х годов, видимо, близки к определенному если не завершению (Церковь вечно в кризисе), то к переходу в новое качество.

Обличения не ограничиваются духовенством. Обличаются интеллектуалы — что характерно для интеллектуалки ("Предоставь Любви вести тебя, не слушай умников, они подобны книжникам" - с. 46). Обличаются христианские фарисеи, "которые накладывают узду на всякую Мою инициативу и оставляют детей Моих без утешения" (с. 20). О ком идет речь? О тех, кто не верит в необходимость популяризации текстов Вассулы? Изображение настолько карикатурно, что трудно понять, к кому оно относится - ибо где же такие христиане, которые требуют "быть непременно достойным и чистым", чтобы придти ко Христу (20). Заодно обличены "торгаши" и "секта франк-масонов" (37-38).

Аббат Лорантен вынес такой приговор: "В наше время, когда вере на Западе иногда бывает как бы нечем дышать, профетические послания Вассулы создают иную атмосферу. Для многих они подобны глотку кислорода. Что касается миссии единства, воспринятой Вассулой, то оно находится в струе экуменического движения" (с. 13). Потребность в пророчестве велика в любую эпоху и в любой стране. В России тоже "иногда бывает как бы нечем дышать", однако было бы странно в поисках кислорода обращаться к многочисленным, к примеру, нехристианским движениям.

Что, собственно, пророческого в послании Вассулы? Стиль? Христос так описывает путь "избранницы": "Годы прошли и твое благоухание покинуло тебя. На хлестких зимних ветрах листья стали опадать, головка цветка согнулась, лепестки потеряли свежесть и красоту" (22). Это стиль не пророчества, а пошлости, упоенной собою. Это триумф сентиментализма и эмоциональности, которые могут восприниматься как глоток кислорода, но которые отнюдь кислородом не являются. Обличения ее сосредоточены на духовенстве, что уже само по себе странно. Ее экуменизм есть всего лишь равнодушие к конфессиональным границам, расплывчатость, подмена мира - затушевыванием проблем. Ее экуменизм есть воспева //56//

ние себя ("Я хочу объединить мою Церковь. Я создал тебя, чтобы ты могла вместить Меня" - с. 62). Словно какой-то градоначальник, Иисус командует: "Вы раздробили Тело Мое, и больше это не может продолжаться" (с. 68). Он говорит: "Сколь бы сильнее стала Церковь, сколь плодоносней была бы она? Ныне она как будто в застое" (с. 72). Это ведь примитивнейший прогрессизм, отношение к Церкви как к партии, как к кружку благотворителей.

Вассула ни православная, ни католичка, ни даже харизматичка, хотя последнее слово, видимо, наиболее адекватно выражает ее религиозное состояние. "Может быть, это пересечение опытов и путей и есть постепенное созревание церковного единства?" — пишет в послесловии переводчик В. Зелинский (с. 90). Но тут пересекаются не пути, а беспутья, тут не святость, а слякоть.

Думается, что популярность Вассулы во многом обусловлена простым способом. Она заранее предупреждает, что всякий, кто назовет ее тексты пошлыми и пустыми, есть изменник Христу, сухая смоковница, масон и Иуда. Повторяется сказка Андерсена про голого короля; откровения Вассулы есть не платье, а расхваливанье сшитого ею платья, платья несуществующего. Разумеется, многие боятся сказать, что платья нет. Страшно обличить ложного пророка, когда так часто обличали пророков истинных. Но, как говорил Максим Горький, "не всякий, кто бит нагайками, революционер". Не всякий, кого гонят — истинный пророк. И, тем более, редко бывает истинным пророком тот, кто говорит в основном о том, что его ожидают гонения.

Яков Кротов

Кураев А. Размышления православного прагматика о том, надо ли строить Храм Христа-Спасителя. М.: Отдел религиозного образования и катехизации Московского Патриархата, 1995. 33 с. 5 000 экз.

Диакон Андрей Кураев был одним из кумиров начала перестройки. Статья о нем в журнале "Огонек", а потом и его собственные проповеди и фельетоны стали приметой времени. Он писал ярко, парадоксально, любил помянуть Честертона и Льюиса, покритиковать церковных иерархов за то, что считал достойным критики. Бесстрашно обличал антисемитский и атеистический вздор. В "Независимой газете" эпохи ее взлета выступил с взволнованным предупреждением: готовится конкордат между государством и Московской Патриархией. Это нравилось, это пахло христианством одновременно и свободным от государственной опеки, и умным. Его лекции в клубах собирали сотни людей. Аудитория по социальному составу была очень похожа на аудиторию отца Александра Меня.

Все это в прошлом. Лекции Кураев читает в университетах, и не всякий студент исполнит свой долг, зайдя их послушать. Университет, где отец Андрей носит титул декана, все более похож на потемкинскую деревню и, во всяком случае, Патриархия ставит в пример другой православный университет, посвященный св. Патриарху Тихону. Газетные статьи почти не появляются. Трудно себе представить, чтобы сегодня "Московские новости" или "Сегодня" напечатали статью Кураева, разве что под псевдонимом какой-нибудь "наезд" на сектантов.

Кураев изменился или время? Время, безусловно, изменилось. Демократические газеты потеряли свой авторитет, перестали влиять на политику, аудитория их сократилась многократно. Широкая популярность у свободолюбцев не помогла Кураеву получить сан священника, а может быть, и помешала.

Вместе с временем изменился и Кураев. Теперь он выступает за конкордат государства и Церкви, используя даже само это слово. Так изменился не только Кураев. Из демократов обычных в демократов, одобряющих войну против своего народа, надзор за политическим единомыслием при помощи политической полиции и единоличную диктатуру, превратились многие "герои перестройки". Из других заметных церковно-общественных деятелей достаточно назвать имена Вячеслава Полосина и Виктора Аксючица. Первый перестал критиковать Патриархию в якунинско-карловацком стиле и проводит ее политику в нынешнем парламенте, второй пожертвовал антикоммунизмом и готов заключать союз с кем угодно ради изничтожения либеральной интеллигенции и восстановления самодержавия.

Кураев изменил взгляды, но не изменил стиля. Он по-прежнему смел и, если видит опасность, делает шаг ей навстречу, а не отмалчивается. Он любит трудные задачи и готов использовать все свое интеллектуальное мастерство ради их решения. Многие служащие Патриархии писали в газеты, защищая идею запрета инославных миссионеров (и Кураев тоже). Однако с идеей восстановления Храма Христа Спасителя было иначе: Патриархия выбрала молчание. Инициатива была не ее, а светской власти, и защищали эту идею в основном представители светской власти ("я неверующий человек, но считаю этот Храм..."). Без приказания начальства православные публицисты предпочли не ввязываться в полемику, казавшуюся безнадежной. Большинство этих публицистов, кроме того, дорожит мнением либеральной интеллигенции и хочет сидеть сразу на стульях и Данилова монастыря, и никак не исчезающих московских демкухонь. Кураев же выступил с целой брошюрой в защиту Храма. Защитить то, что кажется невозможным защитить, сделать с блеском, предупредив, что защищается идея безнадежно скверная, - вот сложная задача. Кураев даже подчеркнул, что защищает идею, против которой был изначально ("пока идея лишь вызревала — я скорее был в оппозиции к ней). Но только такие задачи и интересно решать умным людям. Предать может всякий. Доказать, что предательство есть верность вере, может только гений. Во всяком случае, так думает умный человек, если его ум покидает почву нравственности.

Не только желание доказать недоказуемое, но и тоска по самому себе, вчерашнему, движет Кураевым. Во всяком случае, начинает он словами: "Осенью 1994 года открылся безотказный способ попасть со своей статьей на полосы столичных газет и журналов..." (С. 3). И потом еще будет описывать, как его статью отвергли. Так пишет тот, кому важно быть напечатанным не в "Православной Москве", не в "Руси Державной", а во вроде бы презираемых органах, кто сменил лагерь, но не сменил любви, кому дороги не нынешние попутчики, а вчерашние.

Кураев сформулировал четырнадцать аргументов противников строительства Храма и опроверг их один за другим. Опровергать его опровержения вряд ли можно и, тем более, совершенно нет нужды. Дело в том, что самые главные аргументы Кураев оставил без рассмотрения. Он заранее заявил, что "противниками Храма выдвигаются аргументы сугубо прагматичные" (3) и рассматривал только таковые. На самом деле, прагматичные аргументы преобладали, потому что полемика велась в светской печати. Тем не менее выдвигались аргументы и духовного характера.

Кураев не заметил этих аргументов, потому что заранее определил, каким может быть "духовное возражение": кто-то должен сказать, что не хочет восстанавливать символ национального возрождения Рос//57//

сии. Как можно было не расслышать главного духовного довода против восстановления: нет никакой связи между восстановлением Храма и национальным возрождением? А дело в том, что с этим-то доводом Кураев согласен, он сам мыслит совершенно как большинство либеральной (верующей и атеистической интеллигенции): "Я не склонен мыслить "символами", у меня не вызывают доверия распространенные в церковной среде предположения, что можно предпринять некий внешне-символический акт, который разом изменил бы судьбу России. Вот, мол, построят такой-то Храм ... и все переменится само собой" (С. 30).

Не "заметил" Кураев и других "духовных" возражений, а их выдвигали. Как могло так получиться? Да потому, что он заранее сузил круг своих оппонентов. Во-первых, он ожидает возражений лишь от "религиозных групп или политических блоков", "неправославных конфессий". Между тем, против восстановления высказывались многие, но совершенно отдельные, не желающие стусовываться православные люди и атеисты. Во-вторых, Кураев даже не допускает мысли, что среди противников идеи восстановления есть православные. С глубоким сарказмом по отношению к нынешним журналистам, он пишет о времени, когда "газеты заполнятся журналистами честными, компетентными и — верх утопии! — любящими Россию и ценящими Православие" (С. 30). "Храм строился православными и восстанавливается ради них же — так что им в конце концов и решать ... Им — а не циникам из столичных редакций" (С. 7). Значит, все противники Кураева — бесчестные, некомпетентные, неправославные циники? А ведь против восстановления Храма выступили и люди, чья честность, компетентность и православность никем не были оспорены, люди, ведущие церковные разделы: Дмитрий Шушарин и Михаил Поздняев. Их аргументы, их имена (равно как имена православных В.Махнача, игумена Иннокентия [Павлова], Валерия Борщева, М. Дейча) даже не упоминаются в брошюре Кураева. Разумеется, после такого предварительного (и, возможно, бессознательного) сужения круга оппонентов доказывать недоказуемое намного легче.

Кураев совершил и еще один характерный подлог. Он сперва создал искусственный образ противника, а затем обвинил этого монстра во внутренних противоречиях. Да, среди аргументов, которые опровергает Кураев, есть такие, которые по видимости опровергают друг друга. "Если первый говорит, что Храм был столь гениален, что немыслимо его воссоздать, то второй заявляет, что Храм был настолько бездарен, что воссоздавать его и не стоит" (С.5). Но это аргументы разных людей. И, наконец, противоречат они друг другу лишь в пересказе Кураева, тонко исказившем логику оппонентов. Никто не говорил, что храм был гениален. Говорили, что он был подлинным (подлинным, но безвкусным). Храм технически нельзя воссоздать не потому, что творцы его были гениальными людьми, а потому, что нынешние воссоздаватели в сто крат бездарнее.

Но здесь, пожалуй, мелькает у Кураева любопытнейшая фраза, многое объясняющая в его пафосе: "Талант вырастает в меру поставленной перед ним задачи" (С. 5). Вот и талант публициста Кураева вырастает, думает он, если он берется за задачу совершенно невыполнимую — доказать, что белое есть черное. Нет, так не бывает...

Спорить с Кураевым невозможно, потому что он сам вовсе не спорил, а просто издевался над действительно глупыми аргументами, забыв про умные. Разумеется, в его брошюре достаточно спорных моментов. Так, он вопрошает: "Где же протесты неправославно-верующих москвичей, от лица которых якобы беспокоится пресса? А если таких заявлений нет — то зачем же люди светские и никакие не верующие берутся говорить..." (С. 11). Разумеется, пресса говорила и от лица православных, и вовсе не от лица "неправославно-верующих". Любопытно другое: Кураев начисто забыл свою (совершенно справедливую) мысль о том, что неверие тоже есть разновидность веры. Население России в большинстве своем состоит из неверующих, и такая "забывчивость" просто выводит это большинство за пределы спора. Не слишком-то вежливо и честно!

Но спорить с ним и не нужно, и главная слабость Кураева не в том, что он не хочет видеть настоящих, серьезных противников, и вовсе не поднимает тяжелую штангу, а просто делает ее картонный муляж и гуляет с ним. Слабость Кураева в том, что он не хочет видеть действительности. "В компетентности Ю.Луж-кова как финансиста пока ни у кого не было сомнений. Почему бы не поверить его заявлениям о том, что "внебюджетные средства" он найдет, и на этот раз?" (С. 13). Как очаровательно смыкнулся Кураев с ненавидимой им газетой "Сегодня"! Как надо потупить взор, чтобы не заметить — нет, не нечестности мэра, но людей, в ней сомневающихся давно и упорно.

Как надо потупить взор, чтобы не заметить (и думать, что другие не замечают) главного: никто не требует у Кураева, чтобы он защищал строительство. Ни мэр, ни народ. Обоим Кураев совершенно безразличен (как и Храм). Ни Лужков, ни Патриарх не озаботились узнать мнения народа, ни через голосование, ни хотя бы через социологический опрос. Просто сказали, в лучших большевистских традициях, что народ думает так-то — и все. Ни противники, ни защитники восстановления могут не беспокоиться: начальство не желает никого слушать и все уже решило. Вот почему самый, может быть, странный аргумент Кураева: "Лужков затеял стройку хоть и действительно народную, но, увы, антигазетную" (С. 24). Да кто ж доказал, что она "народная"? Сам Кураев говорит об этом мнении так: "Если народ согласится с журналистами ... такому народу нужны не Храмы, а стойло" (С. 17). Узнай или хотя бы потребуй узнать, а не провозглашай стройку всенародной (про то, что такая неприязнь к газетам слишком напоминает отношение брошенной любовницы к бросившему, говорить не хочется). И не стоит всех, не согласных с тобой и мэром Москвы, с ходу величать свиньями. Это слишком сердито для великого мыслителя.

Надо опустить взор ниже глаз, чтобы не заметить не согласных с тобою единоверцев. Надо опустить взор ниже глаз, чтобы не заметить, что народ не интересуется властями, а власти не интересуются народом. Надо опустить взор ниже глаз, чтобы не заметить, что мир давно уже относится к России как к слабому, но вонючему чудище, и никакие восстановления никаких храмов не докажут противного. Кураев-то пишет об этом в будущем времени: "Любой будет иметь полное право вытирать о нынешнюю Россию ноги" (С. 33). Он не видит, что право вытирать о нас ноги, обязанность выбивать из нас грязь и без того уже даны нашим соседям ради сохранения жизни на планете. Не видит он, что соседи любят, и жалеют, и не презирают нас не из-за попыток вывернуть бассейн наизнанку, а потому что соседи люди хорошие. Надо, наконец, очень пристально отворачиваться от действительности, чтобы не видеть, что православные уже давно "превратились в России в маргинальное меньшинство" (С. 17). Кураев пишет об этом как о грядущей угрозе, хотя это уже есть и это вовсе не катастрофа. Ибо слова Спасителя: "Не бойся, малое стадо" переводятся на русский язык Кураева именно как "не бойся, маргинальное меньшин//58//

ство" (и не пытайся, добавим от себя, быть маргинальным большинством).

Почему Кураев прошел путь Полосина и Аксючица, не нам решать. Важно, что он этот путь прошел еще не до конца, хотя в его брошюрке уже достаточно содержится признаков того, кем он рвется стать. Бывший борец с антисемитизмом говорит о евреях, намекает на еврейское засилье в русской культуре в интонациях, достойных черносотенца: "просто дать развернуться бригаде Марков Шагалов" (С. 5). Борец с огосударствлением православия призывает к "экономии": "дешевле пригласить священника и оплатить ему ведение уроков в школе, чем потом строить новые и новые спецколонии" (С. 16). А как кстати поспела брошюра с воспеванием тех, "кто из послушания присяге ходит на границе жизни и смерти сейчас..." (С. 21) к войне с Чечней. Там, по Кураеву, мародерствуют, пьют, убивают русских и чеченцев, злобятся и опять убивают "послушники", полагающие свою жизнь "за други своя". Бывший миссионер среди интеллигенции ныне поливает ее грязью сверху донизу: она-де одержима богоборчеством (С. 24), боится "действительного покаяния" (С. 27), и отсюда "успех рериховской секты среди российской интеллигенции и жаркое отторжение ею замысла воссоздания храма" (С. 27). Да не о храме печется тот, кто раздувает из мухи слона, кто не видит, как ничтожно влияние "рериховцев" среди интеллигенции, а о том, что "успех" ушел от него к кому-то еще.

Впереди у Кураева, видимо, простой черносотенный национализм и банальнейший великодержавный шовинизм. У него уже исчезает проповеднический дар - ни одного яркого образа, ни одного блистательного парадокса. Он уже стращает читателей "формированием нового мирового порядка" (С. 33) - излюбленная тема борцов с жидо-масонством. Он уже не стесняется вслух говорить о своей любви к России. Он уже, подобно шовинистам, болезненно зациклен на мнении Запада о России. Пока это лишь еле различимые нотки, но скорость падения всегда больше скорости подъема. И, поистине, не то жаль, что Кураев называет дно пропасти вершиной, гордясь тем, как хитроумно он это доказывает. Никого эти доказательства не убедят - ни интеллектуала, ни дворника. Жаль, что дно есть дно, и падение туда может быть бесконечно, но не может быть безнаказанно.

Иван Хотяинцев

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ "ВЕЧЕРНЯЯ МОСКВА

Я не подписан на газету "Московский церковный вестник", я подписан на "Вечернюю Москву". Но "Вестник" приходит как вкладыш к "Вечерке". И вот 23 марта этот вкладыш открывается крупным заголовком: "Иконы воруют уголовники, продают диссиденты". Знакомая песня! Скольких людей посадили во время оно чекисты якобы за спекуляцию иконами, а на самом деле - за длинный язык. Люди те давно реабилитированы. Правда, тех, кто их сажал, покорно выполняя незаконные приказы начальства, не наказали. Не пожелали чекисты и православные архиереи в судебном порядке оправдаться от обвинений в сотрудничестве, преследовании инакомыслящих.

И вот - снова прежнее обвинение. Читаю статью: слово "диссидент" не упоминается ни разу, вообще ни разу. Упоминаются эмигранты - так что, вернулись времена, когда каждый, уехавший за границу, зачисляется в политические преступники? В статье нет ни одного факта, который бы подтверждал, что "иконы продают диссиденты".

Несколько лет назад слово "диссидент" было почетным званием, тогда и сотрудники КГБ рассказывали, как они отважно иногда возражали своему начальству. Сегодня, видимо, все вернулось на круги своя, диссидентов начали презирать и травить, поэтому мне не стыдно назвать себя диссидентом. К сожалению, диссидентом я был робким, но достаточным, чтобы вступиться за честь походя, бездоказательно оплеванных людей. Вдвойне стыдно, что такая клевета раздалась со страниц церковной газеты.

Я обращаюсь не в Патриархию, а в "Вечерку" по простой причине. В Патриархию я уже обращался, опровергая клевету, высказанную А. Кураевым в одном из предыдущих номеров "Вестника". Печатать опровержение отказались, заявив, что я "не из нашей Церкви". Не буду спорить, хотя всегда считал себя членом Единой Церкви, и сейчас вижу в сотрудниках Патриархии собратьев во Христе. Считаю, однако, что, если уж "Вечерка" взяла на себя ответственность помогать с изданием этого листка, раз уж рассылает его как свою часть, то должна она дать возможность высказаться и другой стороне.

P.S. Это письмо не было опубликовано редакцией "Вечерней Москвы".

Яков Кротов

ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ

Уважаемая редакция!

От корки до корки прочитала оба выпуска "Христианства в России". Но буду говорить только о втором, потому что первый у меня сразу же "зачитали", и я не успела над ним подумать.

Сначала о более простом. Выпуск ценен обилием информации о церковной жизни. Конечно, в основном она общедоступна, но для того чтобы вылущить ее из прессы, пришлось бы потратить уйму времени, которого просто нет. Спасибо за гигантскую работу, она помогает лучше понять, что именно сейчас творится.

Второе. Принцип отбора информации. Он ясно свидетельствует об оппозиции составителя к иерархическим верхам РПЦ, к их политическим играм, толкающим еще недавно полугониму. Церковь в объятия государства. А они неминуемо станут железными, как только окрепнут властные структуры. Только их нынешней слабостью можно объяснить весьма относительную независимость Патриархии в оценке чеченских событий.

Действительно, надо бить во все колокола, предупреждая верующих о губительности таких тенденций для Духа Христова в Его Церкви, напоминать, что она должна быть независимой и уж лучше ей быть гонимой, чем государственной (при любом государственном строе).

Третье. Каждый наш поступок желательно оценивать с самой высокой точки зрения, пытаться увидеть его глазами Неба. Христос обличал фарисеев и опрокидывал столы менял в храме из любви к Отцу. Но Он не только этим занимался. Позиция журнала опасна тем, что любовь ко Христу легко может перейти в ненависть к изъязвленной и немощной РПЦ.

Как-то, ужаснувшись открывшимся мне маразмом церковного мракобесия, я спросила на исповеди нашего батюшку: "Да та ли это Церковь, которую создал Христос," — "Та, та самая. Другой у нас нет", — твердо ответил о. Александр, больше всех страдавший от всего этого.

Путь выбран журналом трудный. Каждая оценка тогда будет весомой, если она будет рождаться любовью. Путь свободы и верности одному Христу неизбежно вызовет негодование и "правых", и "левых" (ведь "левые при всей своей разобщенности далеко не всегда свободны и верны).

Конечно, не со всеми материалами журнала я могу согласиться, но это вовсе не обязательно. Возражу лишь на заметку "Любовь не ищет своего". Проблема "женщина в Церкви" не сводится к ношению брюк и платков, причащению во время месячных или абортам. Женщины в нашей Церкви — безгласное быдло, которое эксплуатируют мужчины. Кстати, это отчетливо видно из прелестных "Записок современной паомницы" Натальи Мирошниченко. Проблема эта у нас всерьез даже еще не поставлена, хотя уже в Новом Завете сказано, что в Церкви нет "ни мужчины, ни женщины".

И еще. Портят впечатление бесчисленные опечатки и грамматические ошибки. Нужна корректура.

Зоя Масленникова, Москва.

Дорогая редакция!

Яков Кротов в статье "Любовь не ищет своего" (ХвР, № 2) пишет: "Сегодня в России женские волосы ничего особенного не означают, никого из мужчин не распаляют. Это в Иране женские волосы — символ эротический, а у нас — парикмахерский, не более".

Возможно, таково отношение к женским прическам автора статьи и людей, ему знакомых. Однако для многих русских женщин волосы являются вполне "эротическим символом", почему они и посещают парикмахерскую, и считают необходимым покрывать волосы при посещении храмов. Хотелось бы, чтобы об этом было упомянуто на страницах журнала.

Мария Варлинская, Москва

ОТ РЕДАКЦИИ

Чрезвычайно приятно было получить два читательских отзыва. Все замечания совершенно справедливы, и мы постараемся их учесть. К сожалению, проблема корректуры стоит особенно остро. В порядке анекдота можно заметить, что компьютерные программы проверки правописания не знают многих терминов, относящихся к церковной тематике. В результате, порывшись в своей электронной памяти, компьютер предлагает заменить слово "диакон" на "дракон", а слово "униат" на "унитаз". Это живо напоминает знаменитую опечатку одной киевской газеты прошлого столетия, запечатленную Лесковым: напечатано "пуговица", следует читать "Богородица".

Редакция не хочет быть в оппозиции ни к одной из христианских конфессий России. Среди членов редакции и авторов есть члены Русской Православной Церкви (Московской Патриархии), совершенно не желающие зла себе, своим пастырям и архипастырям. Но, во-первых, большинство материалов в прессе действительно носят критический характер по отношению к Патриархии (именно Патриархии, не Патриархату, то есть к учреждению, а не конфессии). Этот критицизм остается и в обзорах и должен оставаться. Во-вторых, действительно, мы не считаем необходимым уклоняться от аналитических комментариев, четко разделяя их от обзора. А не критический анализ — это уже противоречие по определению.