Яков Кротов

Дневник литератора

К оглавлению "Дневника литератора"

К оглавлению дневника за 1998 год

ТРИ ДРАМЫ, ОДИН АКТ 

Три человеческих драмы одна за другой случились за последние полгода. Если судить по должностям и знаменитости, то герои этих драм очень разновелики, но качество драм одно. Билл Клинтон, Александр Солженицын, Александр Минкин.

Драма Клинтона вроде бы известна: человек травят ханжи. Пусть Клинтон развратный человек (с этим никто не спорит), но это его личное дело. Только сам-то Клинтон -- человек, который сделал борьбу с развратом своим политическим знаменем. Давайте-ка вспомним: именно на совести Клинтона и его бессменного генерального прокурора Джанет Рино (которая сделала карьеру на борьбе с сексуальными домогательствами) вооруженная, бессудная расправа с адвентистским движением "Ветвь Давидова". Тогда, в 1993 г. танки и вооруженные фэбээровцы убили семьдесят последователей Дэвида Кореша (и самого Кореша).

Клинтон признал, что было возможно бескровное решение конфликта, что генпрокурор перестаралась. В качестве оправдания он выставлял развратное поведение Кореша (которого убили, подчеркнем еще раз, вместе с его предполагаемыми жертвами – вот уж медвежья услуга). Кто бы теперь двинул танки на Белый дом, чтобы оградить его сотрудниц от домогательств Клинтона? Перед нами – типичный случай проекции на другого собственных пороков. Адвентистов обвиняли в разврате именно те, кто сам повинен в разврате.

Две русские драмы прошли почти незамеченными даже в России. Солженицына обвинили в том, что "Архипелаг" стал причиной самоубийства человека. Тот, кого автор обвинил в предательстве, повесился именно потому, что не считал себя предателем. Но оправдаться оказалось невозможно: несопоставимы авторитеты. Солженицын, давно не снисходящий до публикаций в российской прессе, на этот раз не выдержал и ответил письмом: нечего, мол, оправдывать предателя, предатель он и есть предатель.

Какие только обвинения Солженицын не пропускал мимо ушей после своего возвращения в Россию – а тут не  выдержал. Почему? Только ли потому, что обвинили его, в сущности, в убийстве – ведь человек погиб из-за текста, из-за энергично написанной фразы? Нет, тут еще что-то. Не чувствует ли сам Солженицын себя – предателем? Не будем говорить об обвинениях в том, что он был завербован в стукачи. Но вот последние несколько лет Солженицын и каждый из нас – на одном общем месте, мы на одной земле. Он стал появляться на экранах телевизоров и на митингах вместе с номенклатурой – бывшей партийной, нынешней партийной (ведь в Думе он выступал все перед теми же вождями Советского Союза), он красовался с ними на трибунах, он поселился в доме, которую ему предоставила номенклатура, стал говорить о развитии самоуправления – любимая тема той же номенклатуры (вы там посамоуправляйтесь, а в наши дела не лезьте). Одновременно, правда, Солженицын говорит, что Россией правит олигархия – но говорит он это, обращаясь к представителям этой олигархии, пользуясь теми благами, которые ему дала олигархия. Разговаривая об обустройстве России, он обустроил пока только маленький кусочек России – свой дом, обустроил с помощью олигархии, поступил так, как поступает эта олигархия, для которой "мой дом – моя Россия".

Какие слова об этом сказать? Не те же ли самые крепкие, которые Солженицын произносит в адрес человека, полвека назад предавшего рванувших к свободе людей? Причем тот человек мог оправдаться тем, что спасал чужие жизни (спас тринадцать человек), мог оправдаться и тем, что спасает свою жизнь – таких оправданий у бывшего властителя наших дум нет.

Третья драма кажется совсем ничтожной на фоне президентских и нобеле-лауреатских, но она намного тяжелее, ибо в нее втянут ребенок. Журналист Александр Минкин украл сына у своей бывшей возлюбленной и теперь пытается увильнуть от ответа в суде. Историю уже эту разгласили во многих фельетонах, как Минкин разглашал грехи Чубайса, но Минкин поступает умнее Чубайса: вглухую отмалчивается.

Безусловно, у всей пишущей братии масса проблем с женщинами и детьми, но богема как бы поставлена вне десяти заповедей – она ведь и не претендует учить других морали. Ее разводы и страсти – лишь материал для творчества и развлечения поклонников. Но Минкин – Дон-Кихот среди богемы, он проповедует нравственность, сражается за нас, обобранных и обманутых простых людей. И он попадает под железный категорический императив, золотое правило этики, правило симметрии. Журналист обвинял других в давлении на суд – а теперь, судя по всему, давит сам. Иначе как объяснить, что милиция затягивает с возбуждением уголовного дела в связи с похищением ребенка, что прокуроратура использует тактику проволочек. Журналист называл других преступниками до суда, а когда дело дошло до него, напирает на то, что вот будет суд, тогда посмотрим. Журналист пеняет другим на отказ контактировать с прессой, а сам на просьбу дать какие-то объяснения отвечает отказом.

Загвоздка в том, что за любовницу Минкина вступились не ради ребенка, а чтобы еще раз напомнить, какой Минкин продажный. Это обесценивает заступничество, потому что Минкин не подлежит суду, в том числе, нравственному, за продажность, ибо он никогда и не утверждал, что журналист должен быть бессеребренником. Круговорот ханжества продолжается, ибо и обвинители Минкина совершенно не бессеребренники, и обличают безнравственность не всегда, а только, когда им это выгодно по политическому или другому расчету.

Обвинять обвинителей, конечно, еще легче, чем быть обвинителями. Слишком легко сказать, что разговоры о нравственности президентов и писателей нас "грузят" -- что на современном жаргоне означает, как ни странно, "перегружают". Но на самом деле, ханжество далеко не всегда несет с собой избыточную, ненужную, лишнюю информацию. Теоретически-то мы знаем, что человек слаб, -- казалось бы, зачем бесконечные иллюстрации к этому пункту? Да потому, почему недостаточно вообще знать, что дороги делают повороты, а нужно еще ставить знаки у особо крутых поворотов. Потому-то заповедь "не грузи" и осталась за пределами Скрижалей, потому-то и "не судите, да не судимы будете" не осуществляется даже теми, кто отказался от карьеры,  прелюбодеяния и ушел в монахи. Дело не в том, чтобы найти золотую середину между ханжеской сплетней и не менее ханжеским прятанием головы в песок, а в том, чтобы научиться – с Божией помощью или без, это уж по вере – переживать чужое горе, чужой грех как свой и попытаться искупить его как свой.