КУЛЬТУРА И КУЛЬТ: РАЗМЫШЛЕНИЯ НА БАРРИКАДЕ
Оп.: Совесть и свобода, №1, журнал Международной ассоциации религиозной свободы (вышел один номер), Тула, 1992 (издательство адвентистов). С. 55-64.
Сходство слов "культ" и "культура" - поверхностно. Да, в некоторых обществах культура заменяет культ. У нас пушкинистика стала религией тех, кто чурался культа Сталина. Да, в некоторых обществах культ заменяет культуру - вернее, заменял; сейчас ни у католиков, ни у мусульман нет цельности, из которой когда-то вышли готический или мавританский стили. Да, культ и культура одинаково обращены к глубине мира и человека. Но культура существует лишь до тех пор, пока существуют культурные люди. По словам замечательного русского мыслителя XX века Мераба Мамардашвили, есть ценности, которые живы лишь в нашем разговоре о них. Пушкин бессмертен, пока его читают. Культура существует, пока ее хранители и творцы хранят и творят. Иное дело культовые ценности. Иисус не умрет более, даже если не останется ни одного верующего в Христа.
Не случайно, следовательно, у культа - служители, у культуры - работники. В культуре некому служить, и лишен смысла оборот "служение культуре". Культура вся - одна большая работа. Быть работником культуры в этом смысле - более ответственно, чем быть служителем культа. Священников сравнивают с печаткой - неважно, из золота или из свинца, оттискивается одно и то же изображение. Иисус приходит к человеку в таинствах, какими бы недостойными делами или глупыми речами не смущали этого человека служители Христовы. Но если работники культуры не будут говорить культурно - культура исчезает.
Несходство культуры и культа можно понимать буквально: они не сходятся, не пересекаются, занимают разные пространства. Пространство культуры измеримо геометрией Эвклида, пространство культа ассоциируется с геометрией Лобачевского, где и параллели пересекаются, и бесконечность имеет начало, и Троица может быть Единицей. Поэтому культура и культ могут совмещаться в душе. Кто и культурен, и религиозен - не богаче и не беднее вмещающих в себя только культуру или культ. Обедняет лишь агрессивность: антирелигиозность уничтожает культуру, антикультурность - веру. Так сосуществование животных и растений ни плохо, ни свято; но если оно сменяется агрессией - образуется Сахара.
***
Общее пространство у неверия и веры вообще, культуры и культа в частности - это нравственность. Все столкновения, которые происходят между Церковью и культурой в пространстве физическом, политическом, педагогическом, единственно возможно рассуживать только с этической точки зрения. Пусть религия и культура к этике несводимы, пусть этика есть язык очень примитивный и приблизительный; этот язык полезен своей универсальностью.
Работники культуры обвиняют служителей Церкви в безнравственности. Действительно, служители Церкви все - греховны, многие - некультурны, некоторые - неверующие, есть и безнравственные. Все это неизбежно уже потому, что Церковь в России настолько велика, что по законам математики представляет все слои общества, а не какую-то избранную его часть: социологи называют это "представительной выборкой". В Церкви столько же блондинов, гомосексуалистов, подлецов и умников, сколько вообще в России; но только в Церкви - Христос. Так что болезни христиан ничего не доказывают, кроме простой богословской истины: христиане - те, кто нуждается во спасении. Спаситель же - один Христос. В этом смысле Церковь находится явно в более выгодном, практически неуязвимом положении по сравнению с Культурой, ибо в Церкви по определению не надо искать человеческого совершенства, а в Культуре так же по определению только человеческого и можно искать. Христианам легко - они честно признают себя подлецами и приглашают всех присоединиться к ним в покаянии.
Культуре тяжелее сегодня уже потому, что она не имела Христа, чтобы заслониться им от большевизма. Сегодня еще господствует "советская культура" - явление, в огромной части сформированное коммунистами в борьбе с русской культурой, через уничтожение и принижение русской интеллигенции. Если до революции авторы "Вех" поражались тому, что интеллигентами считают себя даже некоторые телеграфисты, то в наших условиях к интеллигенции и деятелям культуры причисляют себя прежде всего тысячи чиновников, идеологических эсэсовцев - отряды партии, проводившие индоктринацию населения на всех уровнях образования. Именно они заботились об антирелигиозном воспитании, начиная с детского сада и до крематория, именно они под видом истпарта и диамата вымывали мозги в институтах и университетах, именно они служили инквизиторами партии. Именно они любили председательствовать в собраниях и увеличивать оклады жалованья своего.
Самая первая волна газетных разговоров о "клерикализации" общества, о гонениях на атеистов, о том, что школа попала под влияние Церкви была поднята именно этой частью "работников культуры". Они не потеряли своих мест и окладов, переименовались из антирелигиозников в исследователей "истории свободомыслия", из историков партии - в историков России послереволюционного периода. Их книги меньше издают - вот единственный материальный ущерб, который они понесли. Такие-то "работники культуры" в споре с Церковью много наговорили о недостоинстве христиан, умалчивая одновременно о достоинстве Христа. Именно они ведут спор на уровне "А ты кто такой?" - и уже это свидетельствует о нравственном уровне этих вконец изолгавшихся людей.
Инквизиторы партии составляют большинство в сфере образования, но в "производительных", "публичных" сферах культуры они всегда были в меньшинстве и прятались за кулисами. Ведь там, где нужно хоть немного увлекать людей словом, они были совершенно бессильны. Они могли измываться лишь над совершенно беззащитными людьми, какими являлись и являются учащиеся. В библиотеках, музеях, архивах основная масса работников была непартийна и неагрессивна в идеологическом отношении. Однако среди них было и есть крайне мало интеллигентных людей: интеллигенты и интеллектуалы избегают службы в библиотеках, музеях, архивах, либо переживают эту службу как проклятье, как пребывание в глубоко тошнотворной ситуации. Так что культура в опасности не потому, что культ наступает ей на горло. Культура в опасности, ибо работники ее - бескультурны и недостойны, а собственного достоинства у культуры, в отличие от Церкви, нет.
Неинтеллигентность "средних" работников культуры, их безнравственность проявляются прежде всего во лжи. Причем прямая ложь обычно - не самая страшная. Страшнее постоянный прибедняющийся плач о мизерных окладах. Говорится правда: оклады мизерные, но одновременно лжется умолчанием: не говорят о том, что зарплата работников культуры постоянно растет (о, конечно, она остается унизительно малой!), а количество совершаемой работы столь же постоянно уменьшается. Простой пример из хорошо знакомой всем сферы. В Румянцевской и Исторической библиотеках за последние двадцать лет намного сократились сроки работы читальных залов и намного выросли сроки выдачи книг. И не верьте, что это - из-за недостаточных ассигнований. Это - лень и халтура, это нежелание героически трудиться - а в культуре негероический труд и есть халтура.
Работники культуры ругают хасидов и митрополитов. Это безопасно. Кричать же надо было бы о том, что русская культура по сей день не освобождена от совковой, большевистской управленческой надстройки из тысяч паразитов и дармоедов, невежественных и тупых шариковых. Причем среди них есть талантливые артисты и искусствоведы, превосходные специалисты по древнерусской или западной литературе - но в структуре власти все эти свойства исчезают, теряют всякое значение. Остается чистенький костюм, ровный пробор, оловянно-вежливый взгляд. Остаются Минкульт, общегосударственные и крошечные минкультики в провинции, остаются плоды капризов жены последнего президента - фонды культуры.
Работники культуры боятся говорить, что в культуре не должно быть вообще властных структур. Культуре, как и культу, отделение от государства идет на пользу. Говорить, что без этих властных структур культура наша развалится - значит лгать, ибо она уже развалена - из-за деятельности и бездеятельности, из-за самого существования этих самых структур. Винить властвующих над культурой нельзя - они убивают культуру часто помимо своей воли, убивают любыми решениями, просто потому, что власть и культура несовместимы. Винить нельзя, но и терпеть эту власть, трепетать перед нею из-за чисто эгоистических или даже альтруистических, но сиюминутных выгод - некультурно. А работники культуры терпят эту власть, одновременно обвиняя ее в потакании Церкви - словно холопы, одновременно искательно заглядывающие в очи барину и заочно барина злословящие. В клерикализме обвиняют людей, "вдруг обнаруживших в себе избыточные демократические убеждения". Такие "вдруг-демократы" есть, и они появляются в храмах, когда там есть телекамеры. Но именно эти "вдруг-демократы" всех уровней - от президентских палат до районных чиновников и депутатов - на деле обнаруживают полное презрение к Церкви. Храмы отдают по принципу "на тебе, Боже, что нам негоже". Если есть хоть какой-то повод не отдавать - не отдают. Если нужно приложить хоть какие-то усилия, чтобы вывести из храма музей, или типографию, или архив - не прилагают.
Многие работники культуры плохо работают не по своей вине. Что спрашивать с несчастных женщин, хамящих экскурсантам и читателям, потому что душа их на кухне, с детьми. Но плохо работают и те из нас, кто действительно является работником культуры по призванию, самочувствию, претензиям и обязательствам. Речь идет не о недостатке готовности к какому-то подвигу, к самопожертвованию, а об элементарных профессиональных недостатках. Мы мало читаем, мы не изучаем языки, мы не восполняем недостатки совкового образования, не воспитываем себя нравственно, позволяя себе цинизм и равнодушие. Мы ленивы и нелюбопытны, как и весь народ. Но для народа это - беда, для интеллигенции - вина.
Конечно, есть исключения. Среди двадцатилетних этих исключений, кажется, очень много - и им безумно трудно. Их голос не слышен, из них продолжают путем противоестественного отбора выдвигать молчалиных. И в полемике с Церковью особенно ярко проступило невежество и хамство "советской интеллигенции". И совершенно не случайно Культура выступила против Церкви на совершенно материальной, шкурнической почве - из-за церковных зданий.
Ни одна из сторон в этом споре, что знаменательно, и не пыталась вести его на юридическом языке: во-первых, юридически права Церкви бесспорны, во-вторых, юридическое пространство в России пока не создано. На почве нравственной работники культуры чувствовали себя самоуверенней. Этот спор обнажил всю глубину нравственной извращенности, которая была и до революции и стала одной из причин революции, но которая тысячекратно увеличилась за годы большевизма. Поразительно этическое невежество "советской интеллигенции", ее нежелание придерживаться общепринятых европейских норм или, что то же, голоса своей совести. Объяснить это можно лишь тем, что "общепринятые европейские нормы" или "голос совести" есть очень конкретные исторические явления, выросшие внутри христианства, и по одному этому выгодные для Церкви, требующей возврата своей собственности. Интеллигенция нашла слишком много аргументов против возврата - аргументов взаимоисключающих и взаиморазоблачающих.
С одной стороны, Церковь обвинили в будущей неспособности сохранить древние ценности. А ведь именно сейчас обнажилась неспособность к такому сохранению "предприятий" государственной культуры. Постоянны кражи, фальсификации и мелкая административная нажива на том, что вручено не для наживы. Доходило до смешного - Церковь обвиняли в утрате нескольких фрагментов древних фресок (действительно, виноваты, сбили, когда что-то вносили в алтарь), умалчивая о квадратных километрах погибших и гибнущих шедевров, находящихся в ведении "государственной интеллигенции". Когда надо выпросить дотации у казны, работники культуры сообщают такие жуткие подробности о вверенном им народном достоянии, что если бы подобное происходило с церковными ценностями - надо было немедленно их национализировать.
Самым, пожалуй, безнравственным доводом была ссылка на западный опыт, где, мол, церкви и музеи сосуществуют. Это - ложь умолчанием. Молчали о том, что и церковная, и музейная ситуация на Западе качественно отлична от российской, о том, что в Европе не церкви приданы музеям, а музеи - храмам, о том, в конце концов, что там все юридически законно, а не только, как у нас, "целесообразно".
***
Стычка вокруг церковных ценностей - явление поверхностное, не затрагивающее глубин культа и культуры. Все-таки они существуют в различных измерениях. Тем более удивительна синхронность в развитии этих феноменов. Большевики проводили схожую политику в отношении и Церкви, и интеллигенции, поощряя одновременно и блеск их, и нищету: блеск туристической витрины и нищету жилого помещения для своих. Одинаково велся противоестественный отбор людей с наиболее пластичной совестью (то есть, наиболее бессовестных), одинаково насаждалось стукачество и безграмотность, одинаково были посажены эти две сферы на голодный паек, чтобы до самых костей въелся главный принцип, на котором и пришли к власти революционеры: "Не до жиру, быть бы живу". Работникам культуры было не до культуры во всей ее пышноцветущей красоте - лишь бы прожить самим и сохранить видимость культуры. "Служителям культа" было не до культа во всем его духовном изобилии - лишь бы спасти шкуру и сохранить внешние формы. Но культ опять был в лучшем положении - ибо его сущность не от мира сего и ускользает от любого тоталитаризма.
Когда же тоталитаризм отсосал из общества весь воздух и задохся, перед культом и культурой встала совершенно одинаковая проблема: а дальше? Было совершенно ясно, что делать (возвращаться в нормальное состояние), но совершенно неясно, как делать. И в культе, и в культуре были свои маргиналы, которые многие годы протестовали, отказывались входить в узаконенные структуры, старались сохранить нравственные и творческие идеалы и нормы. Казалось бы - прежде всего, так казалось самим маргиналам - единственно практичный и нравственный путь заключается в том, чтобы сделать последних - первыми, сделать маргиналов - начальниками, а начальников извергнуть вон.
Этого не произошло ни в культуре, ни в культе, несмотря ни на какие разоблачения (особенно громкие в Церкви, потому что сотрудничество с чекой главарей большевистской культуры никого удивить и возмутить не могло). Не произошло контрреволюции - и слава Богу. Выяснилось, что хранить нравственные ориентиры, противостоять бреду и мраку - одно, а быть готовым к творчеству подлинному, положительному, без смердяковской озлобленности за прошлое, в полноте напряжения сил - совсем другое. Оказалось, что и в культе, и в культуре невозможны никакие математические меры, и при всей желательности - а в конечном счете, видимо, неизбежности - некоторых кадровых чисток, не произойдет никакой смены верха и низа.
Проблема разрешится совсем иначе: вымрут и маргиналы, и начальники, вымрут все, кто давил и был придавлен, и начнется нормальная, во всей ее греховности и добродетельности жизнь, когда появится поколение, изначально свободное как от подчиненности, так и от противостояния (которое есть, впрочем, лишь одна из форм подчиненности) большевизму. И здесь, видимо, кроется намек на то, как делать совершенно очевидное "что": делать педагогически, делать, обращаясь не друг ко другу, а к новому поколению, делать с усердным покаянием, но более всего - поскольку покаяние малоинтересно нашим преемникам по работе в культуре и служению в культе - делать с духом свободы, изобретательности, радостного творчества и любви.
|
