Яков Кротов

*

Стереотипное утверждение, будто уния "отрывает" от восточной традиции не следует принимать безоговорочно. Во-первых, нет никакой единой "восточной традиции". Униатство Украины остаётся в русле "восточного", а не "западного", как и "московское православие" - восточное (но всё "православие" номенклатуры абсолютно западное). Во-вторых, что за радость - жить с "восточной" и "западной" традициями как Буриданов осёл с западной и левой охапками сена, когда можно и нужно жить с миллиардами традиций? Что за пережитки имперского, историософского, схематического, европоцентричного? А китайское христианство куда определим?

Единство Церкви - не в единообразии двух-трёх цивилизационных моделей, а, как ни странно, в единстве мириадов разнообразных личностей, на свой лад каждая вплетающаяся в хор "Свят, свят, свят...". Сколько христиан, столько и христианств, а что менее этого, то от лукавого. Ведь христианство - это один Христос плюс одно человеческое сердце, принявшее в себя Христа, а сердце у каждого человека особого, неповторимого веса.

*

Христиане разделялись с самых первых лет своего существования (первым было разделение между христианами из Палестины и христианами "еллинистами", описанное в 6 главе Деяний Апостолов). Самым крупным (духовно крупным, физически самое крупное разделение - между католиками и протестантами) стало разделение между католиками и православными, между Западом и Востоком христианского мира. Считают обычно, что это разделение совершилось в 1054 году, но это лишь пустая цифра, удобная для запоминания. Разделение началось задолго до этой даты, завершилось много десятилетий спустя. А взаимные анафемы, которые наложили друг на друга представители Римского Папы и Константинопольский Патриарх в 1054 году, во-первых, были отменены в XX веке, во-вторых, с самого начала были совсем не каноничными (достаточно сказать, что люди, считавшие себя представителями Римского Папы с точки зрения Римского Папы вовсе не были его представителями; впрочем, все это ничего не значущие канцелярские детали).

Почти сразу же, как только произошло разделение, христиане стали пытаться воссоединиться. В каждом веке, начиная с XIII, велись переговоры о "союзе" - или, на латинском языке, об "унии" Западной и Восточной Церкви. И почти в каждом веке эти переговоры заканчивались успехом - в смысле подписания какой-нибудь бумаги. Но бумаги подписывали, а все оставалось по-прежнему. Не получалось союза, получался всегда переход в Католическую Церковь части церкви Восточной. В славянских землях самым крупным был переход в 1596 году сотен тысяч жителей Западной Украины (тогда она входила в Польское королевство), вместе со всеми своими архиереями, со священниками. Обряды остались православными, язык остался церковно-славянский, только теперь не Константинопольского патриарха (и, тем более, не Московского) поминали как предстоятеля Церкви, а Папу.

Униатство с научной точки зрения есть естественный результат соседства двух культур. Соседство было противоречивым, поскольку две различные культуры - западная и восточная - принадлежали к одной цивилизации. На восточных границах России, где проходила граница между христианской цивилизацией и нехристианской, различия были слишком сильны, чтобы кого-либо смущать. Соседство конфуцианства и православия воспринималось обоими сторонами как соседство даже не света и тьмы, а света и скалы, кита и слона. Тут различие было слишком велико для диалога.

Католическая культура и православная культура были слишком близки друг другу, чтобы враждовать спокойно, чтобы ненависть была стабильной, без внутренней неуверенности и подозрительности к самому себе и своим соратникам. И здесь каждая сторона пыталась думать о себе как о свете, о противнике как о тьме. Но подсознательно все-таки в душе присутствовало понимание того, что речь идет о двух видах света, что есть какая-то глубинная неопределенность, недоказуемость собственной правоты. Сама вера говорила, что окончательно рассудить спорщиков может лишь Христос.

При такой раздвоенности и неуверенности во внутреннем огромное значение приобретало внешнее: словесные формулы, обряды, поведение в быту. То, что противник похож на тебя, делало его особенно отвратительным, воспринималось как его утонченная подлость и лживость. То, что он на тебя не похож - при исповедании тех же культурных и религиозных принципов - тоже доброжелательности не прибавляло. "Знает ведь, как надо, но не хочет...". При этом в мире греха, гордыни соседи всегда ревнуют друг друга, пытаются подчеркнуть свои отличия друг от друга, и одновременно кое-что друг у друга заимствуют, невольно становятся похожи между собою. Углубление и сходства, и различий становится при этом подкормкой для ненависти.

Положение на границе двух культур становится особенно острым, когда они находятся не в равном положении. Польша и Украина не были равны как Россия и Китай. Подчинение католической Польшу обостряло ненависть и страх, но одновременно вело к окатоличиванию и ополячиванию. Однако, чем сильнее было влияние католицизма, тем с большим рвением католицизм проклинался. Отсюда парадоксальное положение украинских православных богословов в XVII-XVIII веках. Они разделяли многие сугубо католические взгляды (св. Димитрий Ростовский верил в Непорочное зачатие - причем в эпоху, когда лишь меньшинство католиков разделяло эту веру), в литературе, живописи, архитектуре были ближе к современному им католицизму, чем к православному Востоку (или России). И одновременно ненавидели католицизм и боролись с его проникновением.

Появление униатства было почти неизбежным, как и всякий компромисс с сильным. В культуре войны и гордости, где честь понималась как абсолютная бескомпромиссность, было неизбежно осуждение униатства. Презрение было обоюдным. Пошедших на компромисс презирали и католики, и православные. Возникло бы православие западного обряда, если бы Польша была подчинена Украине? Если бы возникло, оно было бы так же осуждено и презираемо обоими сторонами. Но, может быть, тут бы закон компромисса не сработал, как не работал он в большинстве ситуаций, где в качестве слабейшей стороны выступали католики или протестанты, да и просто не христиане (католики в протестантских землях, протестанты в землях католических, иудеи во всех средневековых землях). Ведь только в восточном православии изначально нация, "земля", "народ", "государство" воспринимались как обязательная часть нормального религиозного сознания. Католики были от этого избавлены благодаря переживанию Церкви как некоей сверхнации, сверхгосударства, сверхнарода. Измена Церкви воспринималась и как измена государственная. Соблазнительность же унии для православных заключалась в том, что при восприятии религии как государственно-национального явления, в массовом (предполагалось, верилось - всенародном) слиянии с господствующей в государстве (Речи Посполитой) конфессией не было привкуса измены, напротив, было следование за православной идеей тождества веры и страны. Протестанты знали такой православный соблазн в первые десятилетия своего сущестовования ("чье княжество - того и вера"), но затем они выработали противоядие: ощущение каждой отдельной личности как целого княжества, сверхнации, независимого государства.

В двадцатом веке презрение католиков к униатам получило неожиданное мощное подкрепление со стороны столь благородного по замыслу явления как экуменизм. Отказ от ненависти к восточному Православию, признание православных "отделенными братьями" эмоционально обернулся против униатов. На самом высоком уровне - в Ватикане - существование униатства стало восприниматься как историческая ошибка, наследие средневековой агрессивности и веры в прозелитизм.

Униатство, действительно, выросло не из самых благородных обстоятельств. Но обстоятельства возникновения, однако, ничего не говорят о сущности униатства. Так, обстоятельства христианизации "варварских народов" - от готов до русов - ничего не говорят о сущности Испанской, Французской или Русской Церквей. Ничего не говорит о сущности унии и ее история, в которой встречались и насилие, и обман. Насилия и лжи много в истории всякой религии, всякой Церкви, в том числе Православной, в том числе Русской. Униатство возникло как возникает горный хребет: две огромных плиты наезжают друг на друга, края их сминаются, вздыбливаются. Обе плиты причастны к возникновению гор, обе - их причина или, по-славянски, "вина". Но о "вине" в современном смысле слова ("виновности") говорить, конечно, не приходится. И уж подавно ничего не скажешь о том, нужны ли эти горы, какие на них будут жить люди, будут ли эти горы границей между двумя странами или, напротив, позвоночником какой-то страны.

Уния очень уязвима только с одной точки зрения - нравственной. Любая уния (то есть, не только межхристианская, но и уния между различными течениями в исламе или буддизме) ставит человека в положение ренегата, вероотступника, более того - в более вероотступника, не смеющего и не желающего сознаваться в вероотступничестве.

К счастью, быть в положении ренегата не означает быть ренегатом. Из всех мировых религий именно христианство очень хорошо знает, сколько опасен нравственный закон, если поставить его на место Высшего Судии. Именно христианство, не отменяя закона, открывает доступ к Тому, Кто сотворил Закон. Христианин не имеет права на безнравственность, но нравственность не имеет права посягать на Христа (а распятие и было таким посягательством).

Согласие на унию есть именно такое, сверх нравственности, прихождение ко Христу. Парадокс в том, что отказ от унии оправдывается этим же: не ради верности преданию или кодексу чести (христианину слишком понятно, что сами по себе формы ничего оправдать не могут), а ради верности, в конечном счете, Христу Богу защищают свою конфессиональную нетерпимость отвергающие униатство. Но, конечно, с точки зрения униатов не они, а отвергающие унию вдохновляются горделивой верностью "своему" пониманию Предания и Писания. Те, кто решаются на унию, совершенно естественно воспринимают свой шаг как отказ от всевозможного "своего", унаследованного с кровью и молоком, с плотью, ради верности Духу Святому и вдохновляемому Духом, а не людьми, Преданию. Так что нравственные аргументы здесь оказываются тем самым дышлом, которое послушно поворачивается туда, куда поворачивается человеческий дух. Этика не может быть третейским судьей там, где речь идет о том, что выше и глубже этики.

Унию часто думали оскорбить, называя ее "искусственным" образованием. "Искусственное" здесь оскорбительно, ибо говорящий хочет сказать: "насажденное сверху", "насильственное", "несвободное", "ненатуральное". Но это претензия не к тому, "что" есть уния, а к тому, "как" она появилась.

"Как" может быть плохим, глупым, сволочным - и при этом "что" оказывается неплохим, умным и даже благодатным. Разумеется, так бывает не всегда, а только тогда, когда Богу не остается ничего иного, как заворачивать злые человеческие дорожки к доброму пути. Если человек заранее, сознательно решает идти по доброму пути злыми средствами - тогда Господь обязательно помешает ему. Ленин обосновывал неизбежность строить счастье будущего на крови настоящего - и будущее построено не было. А император Константин, совершенно не задумываясь, помогал строить Церковь как умел - то есть, жестоко, насильственно, нецерковно. Что скажет Константину Страшный Суд - неизвестно. Но очень известно, что построенное им оказалось именно Церковью, было обращено Богом к лучшему. Творец не прогоняет неумелых и даже бессердечных верующих, Он прогоняет только самодовольных циников.

Честертон говорил, что нельзя использовать слово "варварский" как однозначно предосудительное. Все на свете выросло из варварства - включая цивилизацию и Церковь. То же надо сказать о слове "искусственный": все плоды человеческого ума, сердца, рук - искусственны. Искусственна и Церковь в целом. Искусственна и Русская Православная Церковь - она насаждена святым Владимиром Красное Солнышко. Искусственна и Французская Церковь, насажденная франкскими князьями. Искусственны, между прочим, таблетки - а вот болезни "естественны" (в мире, падшем с человеком). "Искусственность" Церкви - и унии в частности - можно сравнить с искусственностью пилюли, сделанной, правда, необычно: снаружи горькая, внутри - сладкая. Но, разумеется, "всякая селедка - рыба, да не всякая рыба - селедка". То, что уния - искусственное создание, не делает ее автоматически скверной, но и не оправдывает ее автоматически. Просто ответ следует искать не в сфере "как", а в сфере "что".

То же можно сказать и об обвинении унии в "прозелитизме". Да, ее создание, как выразился Архиерейский собор Московского Патриархата в 1994 году, "было продиктовано, в первую очередь, прозелитическими целями". Дурно ли это само по себе? Разумеется, нет. Создание всей Церкви тоже "было продиктовано, в первую очередь, прозелитическими целями". Господь хочет, чтобы все спаслись, чтобы Благовестие достигло всех - и Церковь создана не для самоуслаждения, не для того, чтобы добавить что-либо к Божьей славе, не потому, что у Бога мало прославляющих Его служителей, а для блага тех, кто еще вне Церкви, для обращения их к Богу, для спасения их.

Обвинение в "искусственности" и "прозелитизме" тогда сильно, когда речь идет о насилии, о сознательном, отчаянном попрании человеческой свободы, об использовании царства кесаря даже тогда, когда кесарь явно против Царства Божия. Здесь, как всегда, обличения многое говорят об обличающем и только об обличающем. Униатов обличают в "искусственности" и "прозелитизме" именно те люди, структуры, конфессии, которые сами на протяжении столетий и в наши дни используют или мечтают использовать государство для далеко не нормального охранения и распространения собственной веры. Каждый видит в другом собственный грех: именно Московская Патриархия, как до революции - Святейший Синод - грешит желанием всех обратить к себе, искусственно ограничив для русского человека "выбор вер". Да, униатство было искусственным в первые годы своего существования. Но в прошлом веке, но в нашем веке - уния была естественным состоянием миллионов людей, а вот политика православных церковных властей, вместе со светским правительством запрещавщих унию - была насильственным, противоестественным прозелитизмом (к тому же, и по тому же, совершенно неудачным).

"Униатство по сути и форме своей призвано скрывать от малопросвещенного взора догматические и канонические расхождения, существующие между православием и римским католицизмом, вводить людей в заблуждение использованием тех же самых литургических форм и традиций, которые присущи православию", - постановили участники упомянутого Собора 1994 года. Тут опровергать нечего. Тут используется язык не Церкви, не веры, а язык торговли, авторского права. Точка отсчета - не вера в единство Церкви, а вера в разъединенность Церкви как нечто окончательное, что следует всячески подеркивать. Именно эта логика вдохновляет и тех, кто называет католиков еретиками, которые веруют не в Христа, а в антихриста. Если дать власть людям с таким мышлением - они запретят католикам упоминать имя Христа, произносить во время мессы "Кирие, элейсон" (греческие ведь слова, не латинские). Беда в том, что тогда надо бы убрать из русского языка "католические", "латинские" словечки - "агнец", "алтарь". Это просто язык ненависти, отказывающейся понимать простую вещь: тебя могут обнимать не только для того, чтобы всадить нож в спину. Русский язык учат не только шпионы.

Унию часто отвергают вместе с католичеством, протестантизмом, экуменизмом. Такое отвержение само себя обличает. Но унию часто отвергают, противопоставляя ее экуменизму, "нормальному" католичеству, "терпимому" протестантизму. Очень "либеральные", "свободомыслящие" православные, ратующие, к примеру, за интеркоммунион (и даже практикующие его вопреки установлениям своей конфессии), бывающие в католических монастырях чаще, чем в православных, общающиеся больше с западными богословами и христианами, нежели с восточными, восстают, однако, против католичества восточного обряда совершенно так же, как ненавистные им "консерваторы", "душители мысли". Оказывается, свободомыслие вовсе не есть защита права на свободу мысли, свободомыслие есть еще и свобода мысли. Люди, борющиеся за право свободно мыслить, часто совершенно не готовы принять плоды свободного мышления, совершенно не умеют жить в ситуации свободы мысли, они борются за отвлеченный принцип, а не за реальность, реальной же свободы боятся и борются с ней не хуже многих держиморд. И для них единство Церкви есть единство некоего синдиката, объединяющего различные фирмы в супермонополию.

Такой экуменизм благороден и активен до тех пор, пока выгоден, пока фирмы воздерживаются от конкуренции на рынке, поддерживают единый уровень цен, уважают права друг друга; но стоит какой-то фирме посягнуть на торговый знак фирмы другой - кротость и терпимость исчезают. Такой экуменизм любит повторять, что "перегородки между Церквами не доходят до неба", и под этим лозунгом требует, что на земле перегородки между Церквами были попрочнее и потолще, без всяких двусмысленностей.

На первый взгляд, такой экуменизм благороден - в смысле альтруистичен. Он противопоставляет заботу о продавце, миссионере - заботе о покупателе, потенциальном обращенном. Давайте не будем думать о своем, давайте думать о проповеди Евангелия, о том, что в России плодотворнее проповедь православных (протестанты и католики, просто отдайте деньги на миссию в Росии - православным, униаты - просто вернитесь к православным, не тратьте сил на то, чтобы быть отдельными от них). "Плодотворность" в данном случае меряется исключительно количественно - действительно, на большой снежный ком больше налипнет снега. Каково качества будет это количество - такой вопрос задавать уже вроде бы даже и неприлично. Между тем, исходная посылка и вовсе неверна, ибо христианство - не товар, мир - не рынок, и христианин-проповедник точно так же дорог Богу, как и христианин-слушатель, как и нехристианин.

Все рассуждения такого рода разоблачают себя сами, потому что люди, призывающие католиков и протестантов воздержаться от прозелитизма в России, и не подумают воздерживаться от насаждения своей конфессии в Англии, Америке, Италии, хотя там восточное православие обречено быть социально сектантским явлением. Воздержание, основанное на принципе целесообразности, всегда непрочно, и оборачивается, в конечном счете, готтентотской моралью: плохо, когда в моей стране миссионерствуют посторонние, хорошо, когда я миссионерствую в чужой стране. Удержаться от соблазна никак не получается, и в критический момент все декларации о соединении усилий и разделе рынка падают перед возможностью заполучить скальп духовный в собственную коллекцию.

Существование такого экуменизма естественно, ведь экуменизм возник именно в эпоху экономического и духовного империализма, вдохновлялся первоначально вовсе не высокими побуждениями, а меркантильнейшими соображениями в том духе, что взаимная конкуренция ослабляет обоих конкурентов, обоих оставляет без покупателей. Нулевой уровень в такого рода экуменизме - требование поделить всю землю между конфессиями на "канонические территории". Уровень более высокий - согласие на сосуществование различных конфессий на одной территории, но с обязательным и строгим выставлением конфессиональных особенностей в качестве если не географических, то богословских вех. Если ты протестант - то уж ругай иконы, если ты католик - не смей кушать просфоры. А за всем этим - обычная человеческая боязнь конкуренции, боязнь провалиться, желание уйти от сражения, выдаваемое за миролюбие. Настоящее же миролюбие есть готовность жить в мире даже с теми, кто во всем похож на тебя - и все-таки не ты.

Разумеется, не только среди некатоликов распространен подобный синдикатный экуменизм. Он есть язва целой эпохи. В начале нашего века, к примеру, представители польского католичества считали "восточный" обряд варварским и терпимым лишь в качестве переходного к латинскому обряду средства. Напротив, энтузиаст унии о. Леонид Феодоров считал, что всякий, переходящий в католичество из российского православия, должен сохранять восточный обряд, и долг этот должен быть обозначен папским специальным распоряжением. Сегодня совершенно очевидно, что вопрос изначально был поставлен неверно, рассматривая обряд в качестве торговой марки (а вовсе не языка богопрославления), а верующего в качестве безликого, безиндивидуального винтика. Понадобилось пройти через страшный опыт обнаженно атеистического тоталитаризма, чтобы понималось легко и сразу: каждый человек, переходит ли он в католичество из атеизма, или из наследственного православия, или из православия неофитского обязан сам решить, какой обряд ему выбрать, и выбор этот совершенно не обязательно должен быть пожизненным.

Россия до тех пор будет неверно понимать экуменизм и самое себя, пока будет считать себя страной единственной в своем роде. Но всякое господство внеконфессионально, и господствующая конфессия в России ничем не отличается от господствующей конфессии в Англии. Как быть экуменистом в Англии? Следовало ли Честертону, католику, переходить в англиканство для большего успеха его апологетической проповеди? Разумеется, нет. Кто его слушал, слушал его не потому, что он был католик или англиканин, а потому, что он был Честертон. Господствующая англиканская церковь вообще так похожа на католичество, что в Англии изначально существует ситуация соседства некатоличества и унии; только там, по иронии судьбы, роль унии - конфессии, во всем совпадающей с господствующей, но находящейся в общении с Римом - досталась самому католичеству латинского обряда. Что ж, и ему исчезнуть? Извлечь из самого себя корень? Правда, с недавних пор появилось пресущественное различие: англикане разрешили рукоположение женщин. Но не так уж велико это различие, потому что не во всякой конфессии разрешают женщинам быть священниками, но во всякой конфессии священники без всякого на то разрешения с годами становятся все более женщинами и все менее мужчинами. Не по физиологии, конечно, а то по духу - но дух ведь христианам важнее всего.

Двадцатый век придал унии новый смысл. Это первый век, когда личность восторжествовала и в добром, и в дурном смысле: и в смысле более персоналистического, ответственного восприятия Евангелия, и в смысле религиозного анархизма. Запад как целое, как цивилизация, по прежнему противостоит Востоку, но люди, живущие на Западе и свободные - в отличие от людей Востока - избирать религию по личному вкусу, увлеклись именно восточной духовностью. Католичество и протестантизм меняют на дзен-буддизм, кришнаизм, и в этом же ряду, видимо, должно стоять и православие. Ярче всего сияют двенадцать православных приходов Англии - плод и миссионерского рвения митрополита Антония (Блума), и разочарования в вере отцов многих англичан. В Православии находят то, что потеряно западным христианством: тайну, невыразимость, недосказанность.

Мать, сын которой ушел из дому под влиянием сектантской проповеди, всегда надо спрашивать: если бы он ушел в православный монастырь, она бы так же переживала? Что ее волнует больше: от кого он ушел или к кому? Обычно волнуются о себе. Уния дает (или может дать) возможность спрашивать западного человека, что он ищет в православии: то, что можно найти и в унии, или то, чего нельзя найти в Католической Церкви и восточного, и западного обряда? Если человека волнует отсутствие свечек или икон - ему достаточно пойти к униатам. Если ему нужна мистичность святых отцов Востока - ему достаточно пойти к униатам. Или ему интересна национальная экзотика, "русскость" или "византийность" Православия? Разумеется, нельзя запретить искать такой экзотики - соединенной не только с национальными достоинствами, но и с национальными изъянами. Но надо и свидетельствовать о том, что Православие - не только национально, но и сверхнационально - и об этом лучше всего свидетельствует именно католичество восточного обряда, которое зримо показывает, что Православие есть в католичестве.

Практические перспективы унии определяются не достоинствами (или недостатками) самой униатской идеи, которые более или менее печальны. Они определяются будущим политическим, которое совершенно неизвестно. До сих пор уния осуществлялась лишь с теми православными, которые не были правящей в своей стране конфессией. Не только с теми, кто был гоним католиками (как в Польше) - но и с теми, кто был меньшинством среди мусульман.

Означает ли это, что уния паразитирует на слабости меньшинства? Нет, это означает, что унии препятствует сила большинства. Уния недостижима там и тогда, где и когда православные составляют правящее большинство, пользующееся государственной поддержкой, где национальная идея сливается с государственной и с религиозной. Таково положение России. Но это не безнадежное положение. Напротив: сама Россия изнемогает под тяжестью собственной государственной идеи, которая в отсутствие гражданского общества превращается в бремя неудобоносимое и архаично-средневековое. С каждым годом все острее выбор: либо упадок и загнивание во вторичном средневековье, либо прорыв как к политической, так и к религиозной свободе.

Если свобода придет - а она уже приходит, по капле - то униатство и в России найдет свое место. Оно никогда не займет места Московской Патриархии, ибо мощь и импозантность этого места - мирские, связанные с государственным и национальным в Церкви, а не собственно с Церковью. Такой мощи Христу и Его Церкви не нужно. Униатство не имеет перспективы в России имперской, националистической. Но не "московское православие", не католичество латинского обряда, не протестантизм, но только униатство, отвергающее государственную идею Руси и при этом творчески соединенное с национальной ее культурой имеет хотя бы самую малую перспективу в России будущего, свободно стоящей перед выбором меж Ксерксом и Христом. Более того, бессмысленно и безнравственно ждать, когда Россия станет свободной, чтобы предложить ей и религиозную свободу (частью которой является именно уния). Религиозная свобода есть не плод, а причина свободы политической. Точнее, политическая свобода есть одно из необязательных (и тем более приятных) следствий освобожденности духовной.

Психологически для личности вопрос о политической свободе приобретает в России особое значение. Именно в политическом отношении, а не в экклезиологическом униатство может быть наибольшим соблазном в худшем смысле слова, как возможность подчинения религиозного мирскому. Самый сильный аргумент против униатства именно в этом: униатство-де есть удовлетворение жажды политической свободы, удовлетворение через уход в конфессию, не ангажированную политически, более того - преследуемую.

Слабость этого аргумента в том, что он вовсе не против униатства направлен, а против всякой конфессии, за исключением господствующей Московской Патриархии. Уже в девятнадцатом веке говорили (кто с осуждением, кто не с менее противным одобрением) что русские католики - западного обряда! - просто спасаются от Харибды всепроникающей власти самодержавия, а равно и от Сциллы революцинного безумия. Аргумент этот можно повернуть и против выдвигающих его, заявив, что они, напротив, примыкают к Московской Патриархии из-за ее господствующего в стране положения, удовлетворяя тем самым страсть любоначалия. Но, конечно, применительно к России такая выворотка будет звучать смешно, ибо все-таки здесь и высшей добродетелью, и самой знойной, до похабности часто, страстью остается свободолюбие.

Однако огромная доля правды в таком возражении со стороны православных есть. Не признав этого, католик никогда не поймет той правды, которая заключена в протестантизме как жажды религии, свободной от власти. Что к католичеству, в том числе к православному католичеству, в России часто приходят и по соображениям чисто политической оппозиционности, несомненно. Но, вновь надо сказать, обстоятельства зачатия еще ничего не говорят о будущем младенце. Однако, как Платон рекомендовал беременной матери смотреть только на прекрасное, так человеку, который не принадлежит к Московской Патриархии и при этом живет в России, можно рекомендовать как специальное духовное упражнение размышление на тему о том, был бы он католиком (или лютеранином) если бы в России не Московская Патриархия, а Ватикан (или, если можно так выразиться, Лютеран) был бы избран государством в качестве партнера.

Ничего невероятного в этом нет, как нет ничего неизбежно-естественного в том, что именно византийское православие стало матрицей российского. Если бы не Патриарх, а кардинал приветствовал Президента? Если бы англиканский символ веры заставляли бы преподавать в школах? Если бы не Московская Патриархия, а католики восточного обряда получали бы многомиллиардные пожертвования от правительства, правительственных и полуправительственных банков и заводов? Если бы не Патриархии, а старообрядческой митрополии возвращала бы таможня все перехваченные на границе контрабандные иконы? Одним словом, примкнул бы ты к католичеству, англиканству, старообрядству будь оно религией большинства, а не меньшинства?

Российская интеллигенция крепко почитает маргинальность, и любит воображать черты маргинальности в самом немаргинальном положении. Что может быть для нее приятнее, чем быть маргиналом - католиком восточного обряда, то есть принадлежать к несомненному меньшинству, которое, тем не менее, является частью несомненного качественного и количественного большинства. Это реальная опасность, но бороться с нею простым отказом от униатства бессмысленно. Кто любит быть гонимым, найдет возможность стать в любимую позу, даже воссодая на троне. Единственный достойный выход: ликвидировать не повод для соблазна, а психологию, ищущую соблазна, уничтожить взгляд на окружающий мир, противопоставляющий "ликующих и праздноболтающих, обагряющих руки в крови" - "погибающим за великое дело Любви".

* * *

02.06.2003 Ватикан отказался от практики запрета в служении женатых клириков католических церквей восточного обряда в США, Канаде и Австралии. На практике епископы восточных католических церквей регулярно рукополагали женатых мужчин, однако как правило это совершалось почти тайно. "Рим не хочет, чтобы епископы поставляли женатых священников, а потом об этом становилось известно всем", - заявил пресс-секретарь конференции украинских католических епископов Канады и ректор Свято-Духовской семинарии в Оттаве Кеннет Новаковский. По словам канадского священника, из всех украинских епископов страны лишь один епископ города Саскатун ни разу не рукополагал женатого мужчину в священники. На вопрос о том, есть ли в настоящее время случаи лишения женатых священников прав клириков, как это было в 1990-е годы, Новаковский ответил: "По крайней мере, я об этом ничего не знаю". В то же время, как заявил представитель ватиканской Конгрегации по делам восточных церквей монс. Лучиан Ламза, запрет на рукоположение женатых верующих в священники церквей восточного обряда в странах Запада остается в силе. "Некоторые епископы игнорируют это правило, - заявил прелат. - Однако, насколько нам известно, Святой Отец не намерен его отменять". Хотя эти рукоположения противоречат нормам, Ватикан признает действительными таинства, совершаемые женатыми священниками, поскольку действительно таинство их рукоположения, подчеркнул монс. Ламза.

Папский престол начал ограничивать рукоположения женатых священников церквей восточного обряда в Америке еще в 1880 году. В 1929 году Ватикан полностью запретил поставление женатых священников в США после жалобы, поданной латинскими епископами страны. Годом позже это правило было распространено на Канаду, а в 1949 году - на Австралию. Со своей стороны украинские, карпато-русские и мелькитские епископы неоднократно призывали отменить запрет, ссылаясь на II Ватиканский собор, призвавший уважать традиции католических церквей восточного обряда. По словам Новаковского, в конце учебного года из стен Свято-Духовской семинарии вышли 14 выпускников, один из которых женат. Помимо этого, сейчас в общине, к которой принадлежит семинария, есть три женатых диакона, которые готовятся к священническому рукоположению.

В Сан-Франциско греко-католический францисканский архим. Ианнуарий Исо (Januarius Izzo) отозван со служения в приходе св. ап. Филиппа после пяти лет служения, потому что "последние два года посещаемость была такой низкой (на воскресных службах присутствовало около 15 человек), финансовое положение столь незавидным" ("our attendance and finances have been so poor these past two years (Sunday attendance down to about 15 persons)", что епископ решил: приход не может содержать постоянного священника. Священника перевели в Покровскую церковь в Денвере (Колорадо), 1201 South Elizabeth Street.

В Архангельской области патер Хенрик Левандовский, приехал в октябре 2000 года, говорит: "Меня послал епископат по просьбе католической общины, живущей в Архангельске. Здесь было тогда 9 католиков" (Мария Леонnьева, Известия. 23.4.3). В Архангельске теперь 200 католиков, тогда как в Штатах число греко-католиков не выросло...

* * *

Благая весть дошла до личностного уровня, до личностного уровня дошла и проблема разделения и унии. Мышление категориями "Запад" и "Восток" оказывается уже недостаточным. Нет более географического противостояния, есть соседство Запада и Востока в каждой стране, в каждой душе. Более того, сама категория "Востока" оказывается слишком расплывчатой, надо брать более мелкий масштаб. "Католичество восточного обряда" или "католичество византийского обряда" было рождено в эпоху, которая с поразительным упорством говорила о мире давно умершими словами. Латинские богословы оказывались - и оказываются - очень похожими на византийцев, которые себя именовали римлянами, а своих соседей - именами давно исчезнувших с лица земли библейских народов. Унию осмысливали как преодоления разделения между Римом и Грецией, хотя разделился Рим и Византия. Униатов называли (и называют) "греко-католиками". До революции это имело смысл, потому что сама Русская Церковь тогда называлась "греко-российской". Но уже давно Россия занята не "греко-российской", а Русской Православной Церковью. И это отражает не националистические амбиции, а реальность: давно уже создалось особое православие, особая Поместная Церковь, в которой византийского столь же мало, как и латинского, а противодействие византийскому столь же велико, сколь и противодействие латинскому, где иной календарь, иное чинопоследование литургии, а следовательно, и вся психология верующего христианина. В начале века еще можно было считать "византийское православие" эталоном, перекраивать службу по греческим требникам и служебникам, "восстанавливая" нечто, отождествляя "первоначальное" с "подлинным" совершенно в анти-историческом духе никоновской реформы. Так поступал экзарх Леонид Федоров. Сегодня это уже было бы странно. Сегодня честно и разумно было бы говорить о католиках "русского обряда", о "руссо-католиках" или, на английском языке, о "Russian Orthodox Catholics."

Нужно ли, однако, сегодня говорить об унии, тем более, об унии в России?

"Такой разговор может быть только разговором об унии на личном уровне, не общецерковном, а уния на личном уровне есть прозелитизм, а прозелитизм есть вовсе не уния, а перетаскивание душ из одной конфессии в другую. Такой униатской прозелитизм может только оттолкнуть Русскую Православную Церковь в целом, может только повредить делу унии".

Подобные слова произносят не только католики, но и архиереи Московской Патриархии - те самые, которые отнюдь не брезгуют прозелитизмом и при удобном случае с удовольствием перекрестят католика в православие, те самые, которые сами отталкивают всех и вся. Благородные слова в устах отнюдь не благородных оказываются пустым издевательством, средством утвердить на тысячелетия, на вечность разделение Церквей. Значит, что-то протухло в этом благородстве, что-то оказалось в нем негодным.

Мы вновь должны пересмотреть все привычные представления применительно не к абстрактным разговорам об истинности той или иной конфессии, а применительно к реальной, живой личности. Надо было осудить прозелитизм, чтобы понять: нет "схизматиков", есть подлинные христиане, отделенные братья и сестры. Но, коль скоро это понято и усвоено, надо отказаться от осуждения прозелитизма и понять: отделение невозможно преодолеть, обращаясь лишь к отделенной Церкви в целом. "В целом" всегда будет означать обращение даже не к пастырям, не к "Церкви учащей", а к церковной бюрократии, к узкому кругу чиновников, по положению своему заинтересованных в вечных переговорах без малейших сиюминутных результатов.

Обращение "ко всем вообще" есть обращение ни к кому в частности. Отказ принять одного человека или, точнее, отказ считать воссоединение одного человека преодолением разделения Церквей, есть предательство человека и предательство Церкви, предательство воссоединения. Такого отказа нет (и, дай Бог, не будет) на практике, но пока он есть в теории, как некоторый идеал, и это придает горький вкус практической реализации унии. Не те, от кого ушел человек, а именно те, к кому он пришел, по логике обязаны смотреть на него как на досадное исключение, как на измену принципу. Но это не так! Уния и униатство - не временно терпимая мера для отдельной территории, и уж тем более не ошибка средневекового варварства, а восстановление единства на самой важной территории - в душе человеческой, где это разделение и начиналось. Так в идеале, а на практике - только существование униатства, только нарастание униатства, только полноправие униатства в пределах Католической Церкви может способствовать воссоединению Русской Церкви в целом. И дело не в том, что Русская Церковь должна заранее видеть, что ей уготовано место злачно, а не второстепенно. Дело в том, что Русская Церковь есть восточная церковь, понимающая, как это свойственно Востоку,  образ зримый, а не абстрактный. Она должна видеть, что есть воссоединение, а не читать об этом. Русская Церковь есть не только восточная церковь, но просто восточный организм, понимающий и использующих язык силы: увы, всякое движение к примирению, сопровождающееся отказом от собственного "я", она будет истолковывать как готовность сдаться, и уважать будет только того, кто не стесняется быть собой, только с таком экуменизмом будет действительно считаться, задумываясь о воссоединении по-настоящему. Только "задумываться", не более того!

Католическая Церковь есть прежде всего Церковь, не организация, не культура, а ответ на испытание веры. И те католики латинского обряда, которые отвергают унию сегодня, невольно оказываются в ловушке, ибо возвращаются к тому, что сами считают неверным: к отождествлению католической веры с западным обрядом. Кто отвергает унию вообще, кто предлагает ради получения этого ответа менять жест крестного знамения, литургию, все то, что составляет плоть веры, знает, что неправ с точки зрения собственной веры, что земное поставляет выше небесного и на место небесного, что мир с людьми предпочитает миру Божьему. Знают такие люди и то, что такая уступчивость никогда ничего не добивается, и человеческий мир всегда оборачивается войной еще худшей. Кто покупает мир с Московской Патриархии отречением от собратьев восточного обряда, тот отрекается, прежде всего, от Папы, от Вселенскости Церкви.

Парадокс заключается в том, что человек, отрекающийся от необходимости и возможности восточного обряда в Католической Церкви, в конечном счете, помогает истреблению и католичества западного обряда. Католик, который абстрактное, сверхличное начало (церковную политику и разумность) поставляет выше личного выбора, противоречит католичеству. Вселенскость Католической Церкви обнаруживается не там, где восточный обряд совершается демонстративно, не там, где он содержится словно в некоей резервации, словно в музейной витрине - среди моря латинского обряда, а именно там, где сходятся два восточных обряда. Там - религиозный туризм. В унии - вера. Здесь испытывается экуменизм, испытывается терпимость, испытывается и уния. Она уже не может быть только национальным, только надчеловеческим явлением, только средством борьбы или мира конфессий, она, как и все в Церкви, должна стать крестом того, кого призовет Господь, ответственностью личности, творчеством личности, творчеством свободы, мира и любви во Христе Иисусе, благодатью Духа, приводящей к Отцу нашему Небесному.

* * *

В чем действительно правы критики унии, так это в том, что уния оказалась скверным средством "навести мост" между Востоком и Западом. В ней видели такое средство еще полвека назад, но сегодня так критикуют унию и католики, и православные. Никто не может сказать, однако, что есть какой-то лучший способ "навести мосты"; нет такого способа. Нет, потому что нет пропасти, нет необходимости "наводить мосты". Наоборот, само видение Востока и Запада как двух континентов, разделенных гигантским проливом, которые нужно соединять мостом, - ложно. С одной стороны, "Востока" и "Запада" просто не существует, это просто один из способов глядеть на мир, способ очень тоталитарный, ведущий к замкнутости в себе за счет согласия на замкнутость другого. "Восток" и "Запад" - абстракции, способ как-то объяснить мир, сориентироваться в нем. Пытаться сгладить эти абстракции, "примирить" их, - все равно, что поставить себе целью уничтожить Северный и Южный полюс. Для этого понадобилось бы уничтожить всю планету. Уния не помогает единству Церкви, но и не мешает ему - она мешает лишь тем, кто слабо верует в единство Церкви. Уния помогает не вере (вера не нуждается в помощи), а верующим. Она - не средство, а цель, не мост между двумя Церквами, а Церковь. Ее критику как "моста" надо благодарно принять и учесть. Кощунственно делать из живых душ - средство, даже средство церковного единства.

Но, упразднив идею унии как моста, вовсе не нужно упразднять саму унию. Она лишь выигрывает от того, что к ней перестают относиться как к почтовому конверту, как к посреднику в переговорах. Более того: переговоры между Востоком и Западом христианского мира станут именно тогда полноценными, когда Восток будет знать, что никто не собирается его "присоединять", будет знать и то, что Запад ведет эти переговоры не потому, что они необходимы для величия Запада, не потому, что считает Восток неполноценным без себя. Католической Церкви вполне достаточно унии, чтобы быть одновременно Церковью и Запада, и Востока, чтобы быть Вселенской Церковью видимо, осязаемо. Все, что может быть достигнуто в результате диалога с Восточной Церковью - необязательно. Только это поможет диалогу, устранив из него привкус торговли, шантажа, при котором одна сторона может вести себя так, как будто у нее есть нечто, позарез необходимое стороне противоположной, без чего та не может жить и считать себя полноценным существом.

Не следует ничего ожидать от Русской Церкви в целом, не следует видеть в унии мост к ней. Уния, как и всякая вера, есть тоннель, и терпеть унию надо, как терпим мы существования тоннеля в непроходимой горе. Уния не есть мост между двумя конфессиями, не есть она и какая-то новая конфессия. Уния есть тоннель, пробитый в горе нетерпимости и толщи, и соединяет этот тоннель не две конфессии, а человека и Бога. В этом тоннеле дует Дух Святой. Всякая другая христианская конфессия тоже есть тоннель между человеком и Богом, и этим оправдана. "Перегородки", о которые мы так часто разбиваем лбы и которые благородно пытаемся счесть "не поднимающимися до неба", суть не стены в доме, не барьеры на беговой дорожки, а крепеж в тоннеле, без которых гора греха и зла давно бы раздавила нас всех. Надо пробиваться сквозь гору, надо быть готовым к тому, что не одним тоннелем человечество сквозь гору проходит, и что даже попытка соединить два тоннеля просто рождает еще один, третий тоннель.

Уния есть Церковь, одно из измерений Церкви, она связана с верой во Христа, с верой повседневной, с верой каждого. Это связь не заоблачная, и без длинной цепочки рассуждений виден в унии смысл, вызов, который можно принять или отвергнуть, но который нельзя объявить похотью власти, административным восторгом, житейской ущербностью. Уния не есть воплощение терпимости, инструмент терпимости, она есть такая же вера, как и католичество, и православие, и поэтому среди униатов большинство страдают нетерпимостью точно в той же мере, что и католики западные, и православные. Однако немыслимо из любви к веротерпимости уничтожать унию — это означало бы возвращаться к самому примитивному, самому нетерпимому атеистическому, мозговому агностицизму, который желает перебить все горшки и засыпать все колодцы и источники ради того, чтобы напоить человечество водицей абстрактной, сухой истинности. Уния есть орудие терпимости лишь в той же мере, в какой всякое христианство есть орудие терпимости, и одного этого достаточно - разумеется, с точки зрения христианина - чтобы уважать унию, терпеть ее и помнить о том, что всякое христианство есть уния Бога и человека.

*   *   *

Уния есть плод стремления к благому — к единству Церкви. В этом правота всех защитников унии. Может ли доброе дерево принести гнилой плод? Да, может, если его поливать какой-нибудь дрянью. Если стремление к единству поливать годыней и самолюбованием, то и единство получится фальшивое, тогда "уния" становится лишь средством распространения собственной позиции. В этом правота противников унии. Вновь и вновь под видом "унии" плодится нечто промежуточное, неполноценное, терпимое с неприязнью самими создателями унии лишь в качестве временной меры.

Неужели, однако, в человеке есть только гнилая вода? Разумеется, нет. В человеке есть ещё способность к творчеству, пусть эта способность и не может в совершенстве осуществляться в мире сем. И в стремлении к единству Церкви есть два пути: творческий и не творческий. Не творческий путь есть попытка явить миру единство Церкви механическим соединением разных частей Церкви.

Механичность, однако, проявляется не только в "униатстве" в дурном смысле этого слова. Люди, отвергающие "униатство" ради "мирного сосуществования", говорят: "Традиции Востока и России могут помочь Западной Церкви, и — наоборот. Наша задача — не в обращении православных в католиков, а в том, чтобы православные стали ещё более православными, а католики — ещё более католиками" (священник Романо Скальфи, "Русская мысль", 25.10.1995, с. 17). Чем качественно такая позиция отличается от позиции ксенофобов, требующих духовного передела мира, при котором католики не имеют права влиять на православных и въезжать на восточные земли (в соответствии с готтентотской моралью, такие ксенофобы не берут на себя обязательств отвечать католикам такой же пассивностью)? Ничем! Такая позиция признает католичество и православие идеальными формами для различных географических зон и национальных психологий. Внутри каждой традиции есть недостатки, которые следует помочь друг другу преодолеть, но в целом всё очень хорошо и совершенно устроено в мире.

Получается идиллическая картина. Разделение Церкви — досадное следствие человеческих пороков и страстей, если устранить эти пороки, то единство Церкви восстановится. Останется только то разделение Церкви, которое есть есть следствие  человеческих добродетелей, разделение от преизобилия духовных благ, которое есть, в сущности, уже и не разделение, а различение традиций. Надо просто перестать драться за место в машине, места хватит всем, но, разумеется, не надо смешивать чемоданы и тюки, надо успокоиться и сесть каждому на свое место: католичество — полякам, православие — русским, бразильцам — католичество, сербам — православие, и пусть каждый перебирает свои бриллианты и любуется бриллантами в руке соседа, не поливая их презрением.

Это картина рассыпается, едва только встаёт вопрос, как быть с хорватами, японцами, да и с европейцами, которые сегодня в большинстве своём язычнике и в этом смысле являются ничейной собственностью. Они упали с католического возу — почему бы православным их не подобрать? Рассыпается идиллия и тогда, когда речь заходит о третьей стороне — хотя бы об англиканах. Какой католик или православный скажет, что он желает, чтобы англикане становились ещё более англиканами, старообрядцы — ещё более старообрядцами, баптисты — ещё более баптистами?

Благородное признание за противников духовных добродетелей, оказывается, немногим лучше признания противника лжехристианином. Оба движения могут вдохновляться одним: уверенностью в том, что твои собственные взгляды, твоя собственная традиция — идеальна. Вся-то разница оказывается в том, что она признаётся идеалом для себя, а не для другого, для собственной Церкви, а не для чужой. Но ведь это всё та же гордыня, только отказавшаяся от агрессивности.

В духовной жизни компромиссы, основанные на самоуспокоенности, всегда оказывается предательством самих истоков духовной жизни. "Пришла ко мне одна русская, из новоэмигрантов, 22 года, некрещёная, — рассказывает итальянский священник. — "Я, — говорит, — хочу креститься в Католической Церкви". Я ей сказал: "Дорогая, но почему же не в Православной?" Выяснилось, что она имеет весьма смутное представление о православии, да и о христианстве вообще". Почему эта язычница должна обязательно стать православной, а не католичкой? Потому что она родилась в России? Но, во-первых, жить ей в Италии, где не в каждом городе православный храм есть, где православие отделит её от всех окружающих (а со временем, возможно, и от собственных детей). Во-вторых, православие как религия эмигрантская, религия меньшинства, всегда очень агрессивно, очень сердито по отношению к неправославным, питается противостоянием чужим — и вот сюда толкать человека лишь по принципу крови? В-третьих, неужели для католического священника так мало значат и учение о Непорочном Зачатии (которые ныне православные активно отвергают), и учение о Папе? Как же он катехизирует итальянцев — подходя к этим догматам, оговаривает, что они часть учения не Вселенской Церкви, а только частной культурной традиции?

Вновь и вновь христиане будут сворачивать к абсурду, к гордыне, только под новым обличьем, до тех пор, пока не поймут, что единство Церкви достигается не механически — завоеванием или перемирием, всё равно — а творчески. К единству Церкви мы приближаемся, когда развиваемся, когда понимаем, что ни одна национальная традиция, ни одно поместное предание не совершенны, даже для отдельного народа. Единство Церкви намного дальше от нас, чем нам кажется. Чтобы достичь его, придётся еще многое отправить туда же, куда отправили католики некоторых преименитейших "святых". Придётся осознать, сколь многое в итальянском или польском католичестве, русском или греческом православии, что мы сейчас считаем сокровищем, на самом деле — гниль, не заслуживающая внимания, не причастная к вечности. Это будет очень трудно осознать, потому что это придётся сделать самим, без давления извне — извне будут поступать только комплименты (это в лучшем случае), но очень многие комплименты будут пустыми, комплиментами по незнанию. Придётся осознать, сколько многое нужно ещё создать, чего просто нет и никогда не было в истории Церкви, в истории своего народа, в истории католичества или православия — а разве нам до созидания, нам бы сохранить то, что есть, сокровища наши! Второй Ватиканский собор потряс Западную Церковь, как обновленчество потрясло Русскую Церковь, но эти потрясения — ничто по сравнению с тем, что ещё предстоит и католикам, и православным, потому что предстоит не подравнять литургическую и иерархическую жизнь с новым опытом, а предстоит создать новый опыт. Конкретные предсказания здесь так же неуместны, как попытки описать еще не нарисованную картину. Но что творчество для Церкви и в Церкви есть задание вечное, — это предсказано давно, и постоянно подтверждается.

Восстановление единства Церкви, внешнего единства, административного единства, канонического единства, и есть одна из задач, которые должны решаться не путем дипломатии, а путём творчества, не путем разграничения или смешения того, что есть налицо в карманах, а путем создания чего-то ещё небывшего. Тут никакие предсказания и ограничения невозможны. К сожалению, слишком часто ограничения есть, и, прежде всего, ограничивается идея унии. "Нам, например, казалось, что византийский обряд для католиков в России — это путь к единению, но оказалось, что это не так, и бессмысленно на этом настаивать", — сказал отец Роман Скальфи. Да, конечно, если сводить унию к "обряду", который скромно ставится в уголочке среди могучих шкафов католического богословия, неотомизма, целибата, западной мистики, западной психологии, — то уния бессмысленна.

Но Православие вовсе не есть только "обряд", только богослужение, и католики, сводящие Православие к богослужению (пусть даже с восхищением), обнаруживают непонимание Православия, презрение к тому, что неотрывно от обряда: женатому духовенству, восточной мистике и аскетике, к православному благочестию, православному богословствованию. В Православии много есть такого, что обветшало, но ещё более того, что должно быть развито, что вдохновляет на творчество. Католики, видимо, подсознательно боятся этого творческого импульса Православия, этой уверенности Православия в своих силах, когда сводят Православие к "восточному обряду" и призывают "восточных" жить в этом обряде, а не в "западном". Это такой же расизм и такая же нетерпимость, как и в Средние века, это психология высокомерия.

"Уния" как католическая, западная инициатива обычно выходила такой, что не нравилась самим католикам. В классическом средневековом униатстве было столько же любви к Православию, сколько любви к неграм в американке, которая гордится тем, что она пожала негру руку. Но точно так же мало любви к Православию в готовности оставить православных в покое; только тут ещё прибавляется теплохладность и к собственной традиции, и, в сущности, испуг перед задачей реального, а не символического только обнаружения единства Церкви, отказ от этой задачи — ибо все имеющиеся средства исчерпаны, а новых не видно. Новые нужно создать!

Найдётся ли место унии в будущем, или она обречена быть остатком средневекового недоразумения, "рвения не по разуму"? Может и должно найтись! Православие и католичество не обречены на реальную изоляцию при символическом единстве, согласие на такую изоляцию означало бы неверие в единство, как оно выражено в Символе веры, сведение Символа веры к лживому мифу. А если символическое единство может быть явлено реально, то только в том, что называется унией — в восстановленном единстве с Папой, и надеяться на то, что это как-то можно замять, затушевать, а тем более, отменить — просто неразумно. Более того, восстановление такого единства реально — задача насущная, ибо в Православии и католичестве, существующих порознь (особенно, конечно, в Православии, ибо в нем активно раскручивается механизм обособления) нараютает изоляционизм и национализм. Но, наверное, теперь уже инициатива унии должна исходить с Востока, должна быть внутренне, добровольно явлена Православными, вопреки нежеланию церковных дипломатов и любителей туристических поездок, экуменических "челноков". Такая уния действительно не будет "иезуитской палкой", она будет вызовом и православному, и католическому изоляционизму, она будет не только "византийским обрядом", но явлением православной — русской, византийской, болгарской — духовности, желанием продолжать порученное Христом дело проповеди Евангелия, умением проповедовать Евангелие всё новыми и новыми, не всегда предписанными (хотя никогда не запрещёнными) и всегда творческими путями.

Вернуться к Размышлениям о единстве Церкви.