Яков Кротов

СВОЙСТВА БЕЗ ЧЕЛОВЕКА

ПРОРОК ИЛИ ГЛАЗА

ЛЮБОЗНАТЕЛЬНОСТЬ

В древности считали, что глаза испускают из себя свет, лучи. Сейчас мы знаем, что глаза принимают в себя свет. Быть пророком, способным видеть, не означает испускать из себя какие-то особые благодатные лучи, выдавать вовне внутреннее знание. Быть пророком прежде всего означает быть любознательным, впускать в себя свет.

*

Люди извиняются за "глупые", "бестактные" вопросы, хвалят "хорошие", "интересные" вопросы. Только молчание бывает глупым и бестактным, ещё более - проповеди бывают такими. Всякий вопрос хорош и интересен - кроме риторического, кроме имитации вопроса, псевдо-вопроса. Отсутствие вопроса, подавленная злоба или злоба в виде восклицания - вот зло. Самый глупый вопрос умнее самого умного восклицания.

Сколько людей говорили: "Мы не знали про зверства Гитлера! Мы не знали про сталинские концлагеря!" Наверное, и на Страшном Суде они так скажут. А Иисус, по еврейской привычке, ответит нам вопросом: "А вы пытались узнать?"

Мы пытаемся узнать, кто голодает и жаждет? Мы пытаемся узнать, что чувствует и думает другой? Или мы пытаемся накормить жаждущего и напоить голодного?

*

Есть выражение "тягостное молчание", нет выражения "тягостный вопрос". Вопрос по определению не может быть в тяжесть, он облегчает существование того, кому задаётся, потому что просверливает невидимую дыру в невидимом скафандре, который облекает каждого человека от рождения. Правда, бывают "риторические вопросы" - это молчание, облечённое в слово. О людях, которые любят задавать вопросы и могут задавать их бесконечно, используя чужие ответы исключительно для следующих вопросов, обычно отзываются как о занудах, но, возможно, это ещё мягко сказано.

*

Каждый удивляется своему. Я есть то, что меня удивляет. Меня удивляют реакционеры: люди, реакция которых которых заключается в отказе от реакции, в эскапизме, в бегстве к прошлому, к власти. Как можно не замечать, что в мире произошло нечто столь же новое, как рождение человека? или что нечто исчезло, словно человек умер? Человека же реакции удивляет реакция на события, с его точки зрения ничтожные: пусть человек родился, но ведь мироздание осталось тем же? Идеалы от этого не могут измениться? Идеалы измениться не могут, а рассеяться - могут, потому что каждый новый человек есть испытание на прочность старых идей и представлений. Вот где обнаруживается уникальность человека. Сто котят ничего не прибавляют в мире, вымирание динозавров ничего не убавляет, а один-единственный человек, будь он даже лишён каких-то чувств или способностей - радикально изменяет картину мироздания, при всём своём сходстве с другими людьми, и даже именно благодаря этому сходству, ибо это сходство - в богоподобии.

Любознательность есть часть открытости внешнему миру: человек ищет, чему удивиться. Не восхититься - напротив, удивительное чаще не восхищает. "Ничему не восторгаться" - для стоиков и для учёных, этих подвижников любознательности. Чтобы ничем не восхищаться, нужно встать лицом к лицу с этим "всем".

МЕТАФОРИЧНОСТЬ МЫШЛЕНИЯ

Более всего мешает человеческому общению различие людей по их способности к пониманию двойственности мира и её использованию. Здесь на одном конце огромного спектра – поэты, способные к таким сравнениям, которые понятны им одним, а на другом – буквалисты, которые не могут почувствовать смысл простейшей метафоры. Частным случаем такого деления является различение людей с чувством юмором и без оного, - ведь и юмор есть способность сравнивать, изобретать знак, сигнализировать.  

Говорить об этом различении следует необычайно осторожно, ибо способность говорить есть главная особенность человека как разумного существа, а слово и есть сигнал. Сказать человеку без чувства юмора что у него нет чувства юмора означает смертельно обидеть человека и при этом безо всякой пользы. Это всё равно, что сказать слепому, что он слеп, или объяснить человеку, что у него нет музыкального слуха.

То, насколько развита пособность к символизации, ничуть не отражается на свободе человека. Буквалист может быть и нацистом, и космополитом. Поэт может быть и развратником, и святым. Проблемы начинаются, когда начинается агрессивность. Это особенно ярко проявляется там, где символы важнее всего – в культуре, в религии, в искусстве.

Очень многие люди полагают, что хорошая живопись – это реалистическая живопись. Ни один художник с этим не согласится.

Многие религиозные люди убеждены, что «горячо молиться» означает употреблять в молитве слова «горячо», «высоко», вообще слова в превосходной степени. Они отождествляют хорошую молитву с длинной молитвой, безмолвие – с отсутствием слов. Такие люди не понимают поэзии без рифмы и ритма, им ничего не скажет японское трёхстишие, и самую плохую картину маслом они предпочтут гравюре Рембрандта – ведь на картине всё так подробно и ярко обозначено. «Как в жизни».

Столкновение двух таких буквалистов друг с другом драма, столкновение буквалиста с поэтом - трагедия. Властвовать удобнее людям с ослабленной способностью к символизации. Даже когда они создают жаргон власти ("новояз"), именуя человекоубийство - самообороной общества, войну - миром и т.п., это не не способность к метафорическому мышлению проявляется, а прямо напротив - нечувствительность к тем отличиям, которые налицо между войной и миром, между насилием и любовью.

Ту сторону человека, которая может видеть будущее, резонно назвать пророческой. Это не столько рациональная, сколько поэтическая способность, ведь неизвестное будущее можно выразить лишь метафорически, подобрав аналог из прошлого и настоящего. Поэтическое, возможно, для предвидения даже важнее рационального. И дело не в том, что выразить будущее можно лишь поэтически, но и в том, что будущее опознаётся не через расчёт, не через экстраполяцию, а через прямое видение. Разумны все люди, но не все - пророки.

Пророк не обязательно видит в будущем зло, но пророк всегда рискует принести в мир зло. Ведь очень трудно, увидев будущее, увидеть будущность будущего, его необязательность, его подвластность человеческой свободе. Пророк не тот, кто предсказывает, а тот, кто видит, как предсказание, заявленное громко, может изменить предсказанное.

"В каждом человеке спит пророк, и, когда он просыпается, зла в мире становится чуточку больше..." - сказал Сиоран, сказал не от цинизма, а от отчаяния (циник не может отчаяться, он лишён той системы координат, в которой только и возможна отчаяние, он - в тумане). Так было и в древности: на одного истинного пророка приходились сотни ложных пророков - тех, кто будущее предсказывает, возможно, и правильно, но отрицает свободу человека это будущее изменить, диктует окружающим свою волю.

КАТЕГОРИЧНОСТЬ

Категоричность по прямому смыслу слова есть умение классифицировать, помещать предмет или явление в нужную категорию. Категоричен почтальон, который раскладывает письма по почтовым ящикам. Это категоричность точности, категоричность знания. Астролог, который пытался убедить астронома в допустимости астрологии и получил резкий и прямой отказ, обвинит астронома в категоричности. Формально он прав: астроном, поскольку он знает, молниеносно помещает астрологию в категорию фикций. Астролога смущает именно молниеносность, прямолинейность. Ведь в быту быстрота часто признак ошибки, поверхностного суждения. Сама астрология (во всяком случае, современная) как своё преимущество выставляет именно отсутствие категоричности. Там, где учёный жёстко говорит, что воздействия звёзд быть не может, астролог намного осторожнее выражается и благодаря этой осторожности кажется более учёным, чем учёный. Чем сложнее проблема, тем менее возможны категоричность и молниеносность суждений, разве не так? Конечно, не так! Категоричность и молниеносность нарастают в знании по мере познания мира, они нарастают как годичные кольца на дереве. Только, как и подобает годичным кольцам, они не шумят на ветру, словно листья. Там, где учёный подбирается к ещё нерешённой проблеме, он нежен и колеблем словно листик кроны. Но чем выше учёный, чем более знает, тем обширнее в нём и ствол, тем больше фикций и заблуждений, которые он - или его предшественники - раз и навсегда поместил в категорию "ошибка". Если попытаться вытащить эти фикции под предлогом "а вдруг", реакция будет молниеносной, точной и вполне справедливой.

Категоричность в отношениях между людьми так же неизбежна. Бог категоричен - собственно, творение есть прежде всего создание категорий (отделил свет от тьмы, причём молниеносно). Категоричность может восприниматься как агрессия, а может и быть агрессией, но только в том случае, если она догматична, если на просьбу объяснить, в чём причина категоричности, не будет ответа или будет ссылка на недостаток времени. Настоящий астроном, при всей категоричности и занятости, никогда не поленится объяснить, в чём идиотизм астрологии. Беда на другом конце: астролог заведомо не настроен принимать объяснений, и тот, кто упрекает ближнего своего в категоричности, скорее всего, сам страдает именно категоричностью эгоизма и замкнутости. А ведь есть ещё и апломб - краденая категоричность, категоричность, опирающаяся не на знание, а на самосознание.

Категоричность - свойство мыслителя в человеке, а не миротворца, потому что оно обращено не к другому, а к себе. Призывать "будьте менее категоричны!" нельзя, можно лишь призывать себя быть менее (или более) категоричным. Есть молитва "Верую", весьма категоричная, но нет и не может быть молитвы "Веруй!"

БЕЗАПЕЛЛЯЦИОННОСТЬ

Человек рождён не для того, чтобы подавать апелляции. Труднее понять, что человек рождён и не для того, чтобы апелляции принимать. Апелляции можно принимать лишь от другого человека, причём такого, кто ниже тебя, а люди сотворены всё-таки равными.

С тех пор, как слова про равенство прозвучали в XVIII столетии, они многократно опровергались  абсолютно верном замечанием: люди неодинаковы. Однако, это же люди, а не числа. Числа равны, когда одинаковы, люди равны, когда различны. Человек как животное с определёнными способностями, опытом, привычками, человек как прах, который можно исчислить – столько-то граммов воды, столько-то микроэлементов, столько-то желчи, - в общем, человек как нечеловек, безусловно, равенством другим людям не обладает.  Человек как дух, что бы ни означало это слово, человек как сгусток свободы и любви, обладает драгоценным равенством всем другим людям, никем судим быть не может и не должен.

Суд, однако, есть печальная реальность, и в суде равенства быть не может. Поэтому люди так борются хотя бы за условное равенство в процессе. Чем больше борются, тем меньше равенства – тем больше нужно денег на хорошего адвоката, который бы в полной мере мог воспользоваться преимуществами справедливого, демократичного суда, основанного на принципе равенства обвинения и обвиняемого. В несправедливом суде, где решал царь или его ничтожный представитель, наделённый царскими полномочиями, равенства не было, зато почти никогда не было абсурдных оправданий, характерных для суда демократичного.  Предпочитали засудить сто невиновных, чем оправдать одного виновного, и прямо об этом говорили. Зато уж случаи, когда невиновного, несмотря на всё неравенство сторон, всё-таки миловали, входили в историю – точнее, в легенды. В демократических странах легендарными становятся абсурдные, явно несправедливые помилования – над ними издеваются, над ними сокрушаются, но всё же именно они искупают и дороговизну правосудия. Если же человек всё же обвинён, остаётся возможность апелляции – возможность, которой в древних, архаических системах обычно не бывает. Демократичнее не та система, где суд лучше, а та, где больше возможностей обжаловать решение суда.

Безапелляционность – родимая черта деспотизма, да и просто родового, безличного сознания, для которого «мы» - высший авторитет. Спасаются от этого дурного сознания в «третейском суде», когда отказываются от обычной тяжбы, а выбирают в качестве судьи кого-то, кому обе стороны доверяют. Доверие в том, что люди заранее соглашаются: решение третейского судьи принимают в любом случае. Ясно, что, скорее всего, одну сторону это решение не устроит. Налицо нечто вроде жребия или дуэли, где третейский судья выполняет роль то ли бумажки, то ли пули.

В личных отношениях безапелляционность ненормальна, потому что если отношения личные, то они не судебные. Абсурдно говорит безапелляционно в семье – правда, говорить «апелляционно», говорить с сомнением, застенчиво не менее абсурдно. Судебным метафорам, как и метафорам из мира спорта, политики , войны или драки, в интимных отношениях не место. Напротив, всюду, где идёт состязание за первенство или где налицо иерархия, первенство уже установившееся, безапелляционность нормальна, необходима. Было бы странно офицеру посылать солдат в атаку и при этом вопросительно поглядывать в солдатские глаза.

Очень любопытной разновидностью человеческих отношений является наука и религия. Точнее, надо было бы говорить в обратном порядке: религия, а потом уже наука. Во всяком случае, если речь идёт о науке европейской, которая организована наподобие католической церкви. Таковы были обстоятельства рождения – наука формировалась в университетах, которые первоначально все были просто богословскими школами. Университетская автономия от правительства обеспечивалась сперва подчинённостью университетов Папе. От Рима освободились, однако нельзя сказать, что в науке нет высшего авторитета, последней апелляционной инстанции.

Авторитет – ведь именно та инстанция, решение которой окончательное и обжалованию не подлежит. Теоретически в науке такой инстанции нет. Вечные сомнения, вечная открытость новым фактам, новым экспериментам, новым концепциям. Отсюда особый «научный стиль», воплощённый в словах «представляется вероятным», «можно предположить», «отсюда следует». Не «предписывается», не «повелевается». «Отсюда следует» подразумевает, что если «отсюда» поменяется или если знания об «отсюда» изменятся, то и «следовать» будет совсем другое. Это абсолютный антидогматизм, это вечная апелляция к сложности познания, это абсолютная противоположность самоуверенности и безапелляционности.

При этом в реальной науке безапелляционность присутствует. Над ней могут смеяться – символом ошибочной безапелляционности стало постановление французской академии наук XVIII века, предписывающее не рассматривать сообщения о падающих с неба камнях, поелику камни с неба не падают. Однако, никто не смеётся – во всяком случае, из учёных – над решением не рассматривать проекты вечных двигателей. Такие безапелляционные, несмеющие учёные и называются «серьёзные учёные». А «несерьёзный учёный» это как «неверующий верующий».

Научные институты, соединяющие неформальную безапелляционность с формальным смирением, похожи на негатив Церкви. Где у Церкви вмятина, у науки шишка и наоборот.

В Церкви безапелляционность – формальна, публична, институционализирована. «Верую во единого Бога Отца», а не «Мне представляется, что я верую в то, что существование Божие намного вероятнее несуществования». В Церкви апелляции принимаются только на решения церковного суда, но инстанций тут крайне мало, да и то – многие теологи считают, что судебная система абсолютно противоречит идее Церкви и существует в ней на правах то ли кишечной микрофлоры в организме, то ли на правах корсета. При этом в Церкви идеал личного поведения – смирение. Безапелляционность тут – синоним гордыни, потому что Церковь есть семья, тело, в общем, равенство.  На поверхности церковной жизни заметна (и до сих пор шокирует) безапелляционность «Верую», в глубине же преобладает (должна преобладать и, всё-таки, преобладает, слава Богу) простор, в котором скамьям подсудимых и судейским креслам просто нет места.

Прямо наоборот в науке. На поверхности – полная анархия, безбашенность, нобелевский лауреат ничем не авторитетнее начинающего и прочая демагогия. Внутри – иерархия знания, опыта, ума, творческого потенциала, более жёсткая, чем любая церковная иерархия.

Сказать, что та или иная система лучше, невозможно. Для достижения научной цели лучше наука, для достижения духовной цели – Церковь. Сбоить могут обе. Научные революции даются не меньшей кровью, чем религиозные откровения и перевороты. Отказ от ограниченности средневековой Церкви был мучителен, но и отказ от ограничений классической физики длился долго и, в общем-то, сводился к тому, что одно поколение умирает и приходит другое. Разница в том, что церковная история заставляла мучаться тех, кто не желал иметь к Церкви отношения, наука же мучает лишь тех, кто желает быть учёным. Впрочем, современная Церковь для окружающих безопасна – хотя ремни безопасности отстёгивать всё же не следует, и отделение Церкви от государства так же должно предусматриваться законом, как научные традиции предусматривают отделение науки от политики. Не потому, что Церковь плохая.  Ремни безопасности страхуют пассажира не от пассажира, а от ям на дороге, от ошибок водителя. Вот пусть религия и будет прихвачена отделением от государства. И в Средние века трясло не от Церкви, а от государства.

В частной жизни каждый бывает, смотря по обстоятельствам, и Церковью, и лаборантом, и Папой Римским, и послушником в монастыре. Конечно, главное – самая частная жизнь, то есть жизнь полнокровная, безо всякого неравенства, без иерархизма, жизнь в дружбе и любви. Однако, трагизм человеческой жизни именно в том, что в ней маловато и жизни, и человечности. С детьми приходится вести себя как Папа Римский, с коллегами и конкурентами как учёный, с друзьями как послушник и так далее. Нельзя одно: упрекать другого в безапелляционности. Во всяком случае, нельзя безапелляционно упрекать другого в безапелляционности. Может, безапелляционность у другого оправдана? Может, ты сам поставил себя в такие отношения, что другой вынужден говорить безапелляционно?

Смирение не в том, чтобы требовать от другого смирения, а в том, чтобы смириться даже с чужой безапелляционностью. Чаще всего достаточно покинуть другого, выйти из ситуации тяжбы. Без нашей воли в дружеских  отношениях никто нас не посадит на скамью подсудимых, никто не станет нам навязывать свой авторитет. Если появилось ощущение навязанности – значит, пора расставаться и, скорее всего, мы протянули другому верёвки.  Расставание часто – единственная возможная апелляция на безапелляционность, и, кажется, свобода –  всегда лучшая апелляция.

Самый простой и самый непростой пример – «оставит человек отца и мать».  Высший, изначальный, прирождённый авторитет – а всё-таки рано или поздно придётся оставить, даже «через не хочу». Причём, даже жена или муж не помогают, они ведь не заменяют родителей в качестве высшей апелляционной инстанции. Авторитет родителей меняется не на авторитет, а на любовь. Любовь безапелляционна не потому, что не даёт хода жалобам, а потому что не жалуется. Правда, когда у любви появляются дети –  появляются и авторитет, и безапелляционность, и к «оставит человека отца и мать» должно добавиться «отпустят отец и мать человека» - высшая форма любви, отказа от суда и от права принимать апелляции. А если родители не отказываются быть апелляционной инстанцией для новобрачных – горе и родителям и, что хуже, новобрачным. Потому что любовь – не там, где принимают апелляции, а там, где апелляции не подают.

БУКВАЛИЗМ

Буквализм есть одна из разновидностей категоричности. Это свойство нормально там, где речь идёт о руководстве, где проявляются "царские" особенности личности. Нормально оно и там, где человек проявляется как работник: приказы и нужно понимать буквально. Иногда - чтобы их не исполнять, ведь бывают и преступные приказы, которые преступно перетолковывать к выгоде для начальства. Ненормальна же категоричность у человека как пророка, как миротворца.

ИДЕАЛИЗМ, ИДЕЙНОСТЬ

Идеализм - способность видеть будущее, идейность - неспособность увидеть будущее, навязывание будущему своих иллюзий. "Идеалы - самые заклятые враги идеализма! Идеал - это мертвый идеализм" (Музиль, 1921).

Россия хорошо знакома с идейностью победившей, идейностью, организующей концлагеря и расстрелы. Ужас выживших мешает разглядеть неуничтожимость идеализма. Более того: именно там, где идейность обесценивает идею, идеализм показывает, сколь ценен идеал. Именно в концлагерях обнаруживались люди, сохранявшие вопреки всему чувство собственного достоинства. Не "Иваны Денисовичи" и их почитатели, а более реальная Евфросиния Керсновская - вполне советский человек, но с идеалом.

Другой пример - Англия, точнее, англичане. Это о них (видимо, противопоставляя их американцам) сказал Честертон: "Идеалисты бывают двух родов. Одни идеализируют реальное, другие -- их намного меньше -- воплощают идеальное" (Честертон, 1914, с. 255). Американец уверяет себя и других, что его "мечта" - исполнена, что вот это, что его окружает, и есть мечта. "Все разумное - действительно". Англичанин знает, что его окружает отнюдь не идеальный мир, но он знает, что в этом неидеальном мире только человек может быть источником идеального. Смерть не идеал, но готовность исполнить свой перед лицом смерти - прорыв идеала.

У сдавшихся (к которым одинаково относились Солженицын, Шаламов и пр.) были не идеалы, а идеи. А ведь идеи бывают такими, что они оказываются несовместимы с идеалами. Идеализм свят даже у атеиста, идейность греховна даже у святого. В этом правда Канта, столь неприятная всякому, кому открылся Абсолют - не так важно "что", как важно "как". Цель поступка означает не так много, как стиль поступка. Зло это прекрасно понимает, и именно поэтому большевизм репрессировал не столько по признаку идейности (уж каких только "старых специалистов" не брали на службу!), а по признаку идеализма. Бродский назвал это "эстетическими расхождениями с советской властью".

"Как" не случайно иногда оказывается важнее "что". Это не прихоть "чистого разума". "Как" отделено от "что" лишь в уме человеческом, а в мире это неразрывное целое. Церковь есть "как", "средство спасения", "корабль". Но одновременно Церковь есть "что" - само спасение, Царство Небесное, радость здесь и сейчас. Спасение достигается совместно, но спасение и заключается в том, что совместное возможно. Любовь есть и "что", и "как". Более того: "что" легче поддаётся фальсификации, пародированию, подмене. Легко подменить идею, но невозможно сымитировать любовь - идеальная имитация любви попросту станет любовью, будет любовью обнята и принята. Поэтому совесть должна ориентироваться не только и даже не столько на "что", сколько на "как".

ЭЛИТАРНОСТЬ

Э. есть свойство исключительно пророческое, провидческое или, совсем уж просто говоря, интеллектуальное. Несколько царей могут встретиться на каком-нибудь конгрессе, но и тысяча царей - не элита, царь всегда единичен. Напротив, как трудяга человек никогда не единичен, но потому и не элитарен. Бывают "судейские коллегии" - странное сочетание единичности судьи, который выполняет царскую функцию, когда судит, с взаимным контролем. "Элитарность" же иногда может проявиться как взаимный контроль над соблюдением стандартов профессии, может - как взаимопомощь, может - как единичность. Однако главное в ней другое: выход за пределы своего сослоя. Элита всегда - не для элиты, а для массы. По разному описывают отношения элиты и массы, отношения разные и в реальности, видимо. Масса обычно боится, что элита её обаяет, индуцирует, внушает ей свои идеи. Впрочем, ещё больше масса не любит, когда элита не обращает на неё, массу, никакого внимания, говорит на непонятном языке, словно бубнит под нос. Лучше насильник, чем гордец? Ханна Арендт напоминала, что самые фантастические изобретения элиты - всего лишь ответ на запрос "человека с улицы". Сперва "простым людям" вдруг хочется вырваться в космос, сперва ощущение, что без полётов в космос родная планета тюрьма, а потом - реальные космические полёты. Первична мечта массы. Ведь самые грандиозные изобретения или свершения - жалкие недоноски в сравнении с мечтой. Мечтают оторваться от Земли - а предлагают приковаться к жестянке самолёта или ракеты. Мечтаем полететь на край Галактики, а предлагают скакнуть на Луну на неделю. Скатерть-самобранка? - Поднос в столовке. Блюдечко с яблочком, показывающее всё, что я хочу увидеть? - Телевизор, показывающий то, что сочтёт нужным правительственный чиновник или карьерист от искусства.

ФАНАТИЗМ

Ловушка: человек, любящий Христа и выполняющий Его заповеди, не ударит оскорбителя христианских святых. Христос терпел и нам велел. Ударить может человек, не верующий в Христа, в то, что Бог Сам Себя защищает. Но такому человеку безразличны христианские святыни. Следовательно, насилием защищать Христа может лишь равнодушный ко Христу. Среди борцов за святыни, действительно, много неверующих. Да уж и мусульмане с иудеями в России борются за православные святыни! Но как же быть с теми, кто явно верует и всё-таки борется? С криком "А Господь торгующих изгнал из храма!" пытаются упечь неприятеля в тюрьму, хотя между изгнанием из храма и введением в тюрьму такая же бездна как между разводом и групповым изнасилованием. Как быть с фанатиками, как быть с фанатиками... Никак не быть с ними!

Фанатизм - не обязательно религиозное явление. Его основа - отказ от связи с внешним миром, непризнание того, что мир бесконечен или, во всяком случае, бесконечно более человека. За таким отказом следует обособление, своего рода искусственный аутизм, замыкание в себе.

Самая медленная улитка опережает самую проворную белку, если та - в колесе. Главная опасность веры не неверие, а колесо, в котором можно вечно бежать и никуда не прибежать, колесо представлений, в круг которых не допускается ничего нового, колесо, из которого белка верещит на весь мир о том, как хорошо и округло колесо, и призывает всех забраться в колесо, потому что именно здесь движение, воздух, надёжность.

Фанатизм извращает cпособность человеку служить смыслу. Смысл при этом может быть абсолютно истинный, отношение к нему - бессмысленное. Смысл требует идти вперёд, а фанатик бухается смыслу в ноги и лижет ему ботинки.

*

Страстная вера и фанатизм противоположны друг другу. Горячо, страстно верующий обращён к Богу, фанатик обращён к людям, пытается ими руководить, надзирать за ними.

*

Очаровательное определение фанатика дал Черчилль: "Фанатик не может сменить свою точку зрения и не хочет сменить тему разговора".

Гениальна вторая половина определения. Ведь многие обличители фанатизма сами фанатики именно потому, что "не хотят сменить тему". Тонкое и принципиальное различие между "не мочь" и "не хотеть". Быть верным - не зависит от человека или, во всяком случае, далеко не всегда зависит. Далеко не всякая точка зрения допускает хотя бы мысль о перемене. Если человек убеждён, что яды ядовиты, он и не должен менять позицию, иное было бы предательством. Любовь в этом смысле фанатична, и это очень хорошо, достойно и праведно, а иначе - не любовь. Однако, если любить или не любить от человека не зависит, то изводить окружающих разговорами о своей любви или не изводить - это вполне в его власти.

Фанатики вызывает не досаду и умиление, а раздражение именно потому, что они могут молчать. Более того, они довольно часто молчат. Следовательно, если уж они заговорили, значит решили, что окружающие - подходящая аудитория для проповеди, а вот это может граничить с оскорблением.

*

Фанатизм и злоба не обязательно совпадают, как не обязательно совпадают упругость и округлость. Мячик и круглый, и подпрыгивает, но биллиардный шар не подпрыгивает, а лягушка не круглая. В России классики были склонны к карикатуре - слишком донимала их окружающая среда. Поэтому и у Пушкина архимандрит Фотий, и у Достоевского Ферапонт - персонажи одновременно и фанатичные, и злые. Однако, в реальной жизни всё сложнее, и у Ленина, вполне вероятно. были и глаза добрые, и сердце. Он был фанатиком коммунизма, а не изувером коммунизма - Сталин же наоборот.

Фанатизм характеризует интеллектуальную сферу, злость - эмоциональную. Поэтому, к сожалению, сторонник толерантности может злиться на тех, кто не разделяет его взглядов. Зато, к счастью, противник толерантности в личном общении может быть очень мил. Так печальная рассогласованность человеческой личности оберегает свободу на этой, грешной земле. Толерантность выбирают не потому, что она удобна, а потому, что она правда, и фанатизм отвергают не потому, что фанатик гнусен, а потому, что общение должно быть полноценным.

Cиоран заметил, что нетерпимость - признак веры мазохистской, когда человек сам страдает и хочет, чтобы его страдание стало "общим достоянием и обязательным уделом для всех". Нетерпимость - огрызок любви, она так же хочет общего счастья. Только любовь обнимает, поддерживает другого извне, а нетерпимость забирается внутрь чужой души и пытается там соорудить каркас.

*

*

Фанатик – это человек уверенный, что Бог согласился бы с ним, если бы знал все факты. (Samra, 1997, p. 145, Роберт Харрис)

Мф. 24,2 - пример неверного (с буквалистской т.зр.) высказывания Спасителя.

Фанатизм - вера, которая слепа ко всему, что не связано с буквой веры. Фанатик интересуется не Богом, он интересуется словами о Боге, а Бога он понимает безумно буквально. Из всего алфавита его интересует лишь заглавная "Б", и поэтому фанатик предаёт не только того, чьё имя начинается на "И", но и всякого Ч., включая себя.

*

Ясность: Про ортодоксов-евреев: "Мне все неясно в этом мире, им ясно абсолютно все: расписан каждый их шаг, каждое их движение, взвешен по ценности каждый их поступок. Я не могу, даже если захочу, ни к кому из них примкнуть, потому что я воспитан в России. Я воспитан сомневающимся человеком" (Губерман И."Моск. новостях" от 31.12.2 )

ФАТАЛИЗМ

Француженка, живущая в Москве: «Если я и скучаю по дому, то потому, что там люди привыкли всё ставить под вопрос и иметь критический взгляд, а здесь люди пассивны: главное – не нервничать, и всё будет хорошо. А я не люблю фатализм и считаю: всё, что происходит с тобой, ты для себя создаёшь. Продолжение фатализма – ужасная суеверность русских» (Большой город. 5.11.2008. С. 29).

Фатализм и суеверность – черты, обычно приписываемые «востоку» (Лермонтов). Однако, это черта милитаризма, с Востоком она ассоциируется лишь потому, что восточный милитаризм лучше известен в России, чем западный. Фатализм и суеверие возникают всюду, где человек лишён свободы воли (в любой армии) и  имеет дело преимущественно с материальной стороной существования (последнее объясняет, почему фатализма и суеверия меньше у духовного сословия).

ФОРМАЛИЗМ

Общение по сути своей - встреча людей. Человек - не бесплотный дух, и в основе всякого общения лежит встреча телесная. Если бы Бог лишь продиктовал то, что говорил Иисус в Нагорной проповеди, но не умер бы плотью на Голгофе, не воскрес бы плотью, никто бы не придал большого значения Его словам. Мало ли кто что скажет!

Самые заветные, интимные моменты общения - трогательные записочки, подарки, письма - лишь символы общения телом. Они напоминают о съеденном пуде соли, о примирениях после ссоры, о радости достижения цели после утомительного похода. Это формы и формочки, которые оформляют в красивую фигуру песок событий, слов, переживаний.

Формализм, кроме прочего, есть использование пустых форм. В современном мире таково часто общение через интернет. Человек пишет письмо или записку на "форуме", обращаясь к другому - формально - так, словно они старые и близкие друзья. Возможно даже, человек обращается к единомышленнику или единоверцу, с которым заведомо есть идейная близость. Но пуда соли не съели! Слёз примирения не проливали! После тяжёлого похода, привалившись спиной друг к другу, не отдыхали! И никакая идейная близость, никакие общие планы этого не заменят. Подменить - могут, но это будет иллюзия. Многие люди этой иллюзии ищут и ею живут. Но писать письмо в стиле "пишу старому знакомому", не будучи исстари знакомым, - всё равно что сидеть за столом, есть пирожные, помешивать ложечкой в чашке, подносить её к губам, делая вид, что отпиваешь глоток - но чашка при этом пустая.

*

Обрядоверие, догматизм, буквализм, - всё это разновидности формализма, когда сознание боится сути. Причины такого страха могут быть различны. Нормально, если это игра: ребёнок идёт в школу, тщательно следя, чтобы не наступать на трещины в асфальте. Он учится вниманию. Если взрослый человек по дороге на работу следит за тем же - это болезнь. Если человек в начале религиозной жизни тщательно соблюдает увиденные им обряды - нормально. Если человек спустя много лет так же тщателен, это патология. Хорошо ещё, если человек патологически редко ходит в церковь и поэтому остался вечным неофитом. Бывают и священники, и даже архиереи, которые, однако, совсем по-детски придумывают себе зацикленность на деталях поведения или словесного выражения вероучения.

ДОГМАТИЗМ

Парткомовское мышление - обличительное. Причём человек-идеолог обличает не только своих, но и чужих. Ведь он обличает не за несоответствие истине, а за несоответствие тексту. Каждый должен соответствовать тексту, лежащему в основе его жизни: православный - православному, католик - католическому. Такое сознание думает, что мир устроен по книжкам, причём по строго определённым книжкам. Вот есть иудеи, которые полагают, что Бог творил мир, руководствуясь Торой. А есть православные, которые полагают, что Бог творил мир, руководствуясь катехизисом, причём кратким и антикатолическим.

Это - комично. Бывают и трагикомедии, когда человек живет по новейшим научным открытиям. Вот открыла наука, что любви нет, и он перестаёт любить. Завтра наука скажет, что любовь всё-таки и она такая и такая - он начнёт любить так-то и так-то...

ГЛАМУРНОСТЬ

"Гламур" - так шотландцы произносили слово "грамматика". Для необразованного горца грамотей был почти что колдуном - он умел превращать закорючки в слова, он умел использовать бумагу как доказательство своего владения твоим, возможно, домом. Это вызывало восхищение, смешанное со страхом и немножко с досадой. Точно так же и современные гламурные журналы. Они вызывают восхищение, прежде всего, своим блеском. В русской литературе ещё до появления гламурных журналов "гламур" встречалось и означало "роскошный", "царственный". Только дворцовая роскошь была не столько глянцевой, сколько блестящей.

Глянец появился на цветных журналах только в середине ХХ столетия и сразу был востребован торговлей - и покупателями. Глянец придаёт особое очарование всему, придаёт глубину, очищает от наносного и случайного. Глянец - апофеоз платоновского идеализма. Грязный сапог, воспроизведённый в глянце, уже есть идея грязи и идея сапога. Это колдовство и больше колдовства. Легче превратить тыкву в карету, чем грязный сапог в глянцево-грязный глянцепог. Ничто в тыкве не мешает ей быть каретой, а грязь мешает блеску - до появления гламура.

Гламур очень уместен именно в гламурных журналах, которые в основном - просто каталоги товаров, перемежающиеся развлекательными текстами. Гламур превращается в порок там, где царит порок - например, в милитаризованной деспотии. А гламур нужен деспотии, особенно, если она не завоеваниями существует (это было бы хоть сколько-то честно), а живёт, продавая пеньку, или зерно, или нефть тем, кого люто ненавидит и с удовольствием бы вырезала до седьмого колена. А освободившееся жизненное пространство загадила бы, сделала дохлым. Невоюющая милитаристская деспотия обращает всю неизрасходованную агрессию внутрь себя (как русские - против инородцев, особенно, против чеченцев). Гламур для такого общества - замечательный способ иметь всегда чистые военные сапоги, даже если эти сапоги грязные. Нужно просто залить грязные сапоги глицерином и попрыскать лаком.

Прысканье лаком при Гитлере и Сталине называлось пропагандой, в России Ельцина и Путина стало называться политтехнологией, а, впрочем, и пропагандой тоже. В такой гламурности виновны не издатели гламурных журналов - эти просто делают бизнес, как другие делают спички. Греховна гламурность телеведущих государственного телевидения, газетчиков государственных и окологосударственных газет (а в милитаризованной деспотии других почти нет).

Если клопу пофартило найти кровоносителя и он жирует на вражьих деньгах, то на эти деньги и сооружается гламур. По всей стране разливается гламурность: всё хорошо у нас, всё плохо у них, а что у нас плохо, то скоро, скоро, скоро будет хорошо. Смотрите - тут глянцевито, там блестят, и скоро польётся через край. Только при Сталине гламуроды утверждали, что всё хорошо у простых людей, "кубанских казаков" - и врали. А теперь утверждают, что всё хорошо у номенклатуры, включая себя, любимых - и ведь не врут. А вот что "перельётся" - это, конечно, вряд ли. Деньги, в отличие от лавы или гноя, сами собою никогда не переливаются за край кошелька. Им нужна маленькая дырочка под названием "совесть", но в клоповнике эта дырочка не предусмотрена.

Гламурность как социальное явление хорошо заметна, но ведь она - лишь сумма личных гламурностей. И если роскошь - порождение царственного в человеке, то гламурность - порождение пророческого, интеллектуального. Ведь слово-то - от "грамматики". Гламурность изготавливают интеллектуалы для буржуа, а деспоты лишь используют её в своих целях. Если нет деспотов - то и хорошо. Но бессовестные интеллектуалы встречаются и во вполне демократических обществах. Свой дар понимания, способность читать, предвидеть, творить информацию они используют для того, чтобы распять смысл на цитате, прикрыть срам блеском... В общем, гоголевский портрет, гофманиада и прочее "антибуржуазное" - а на самом деле, против гуманистов, которые превратились в гуманоидов. Сколько таких Эразмов Роттердамских, ставших шутами, кто при дворе, а кто на юру? Точнее: таких гламурных интеллектуалов больше или меньше нормальных? Но разве спрашивать об этом не означает уступать гламуру?

Разве Эразм Роттердамский подсчитывал, сколько вокруг гламурности? Нет, он просто написал в порядке самообороны "Похвалу глупости" - а ведь гламурность, когда она выходит за рамки магазина, есть глупость. "Триумфальное католичество" - гламур и глупость, "софринское православие" - г. и г. Гламурность не может жить без внешнего света, она видит лишь то, что освещено. Это извращение главной способности интеллекта - видеть невидимое, освещать скрытое, светить изнутри.