Яков Кротов

ЧЕЛОВЕК БЕЗ СВОЙСТВ

ГОЛОВА

К оглавлению

РИМ, ПАРИЖ, ЛОНДОН

В отличие от Амстердама и Нью-Йорка, которые изначально строились для господства закона джунглей (он же закон капитализма, конкуренции, торговли, буржуазности, мещанства и т.п.), Рим, Париж и Лондон изначально первопрестольные города, огромные табуреты, поставленные на берегах рек, чтобы следить за рыбками и ловить, когда придёт время еды. Что же стало с этими табуретами?

Главный римский табурет – форум – просто разрушен. Развалины выставлены на всеобщее обозрение словно голова Голиафа, отрубленная и водружённая на кол для устрашения. Правда, остался Ватикан, преемник императоров: колоннада собора святого Петра – клещи, пытающиеся заграбастать в свою орбиту Рим, но это пустые клещи. Конечно, они пусты не физически – на площади множество туристов. Клещи Петровы пусты, как пустое занятие ловить мелкую рыбу крупноячеистой сетью. В знак победившей буржуазной свободы над городом установлена колоссальная пишущая машинка, которая кажется сделанной из цельной куска мрамора (подобно телефону старика Хоттабыча).

Могли и вечное перо поставить над Вечным Городом. Именно так поступили парижане, сделав символом Парижа Эйфелеву башню. Идею разрушенного форума они довели до эстетического конца, снеся Бастилию начисто и назвав освободившееся место площадью Бастилии. Всевозможные дворцы они набили всевозможным антиквариатом, превратив их в блошиные рынки, где ничего нельзя купить. Извечный вопрос о том, что сначала – яйцо или курица – они решили, превратив два омерзительных яйца деспотизма в туристические комплексы. Одно – на левом берегу Сены, купол Инвалидов, под которым выставлен на всеобщее обозрение замечательный русский саркофаг, в котором как в кащеевом яйце лежит мёртвый Наполеон.

Другое яйцо галльский петушок оставил на правом берегу Сены: купол Сакре-Кёр. Этот как бы христианский храм не только напоминает загадку про курицу: «Сидит аллах на белых горах». Это по сути вовсе не белое яйцо, а красное, потому что поставлен храм после разгрома парижской коммуны в Бельвиле, который был самым пролетарским, сопротивлялся до последнего и который войска зачищали словно вражескую страну. Логично: воскресение Христа увековечено в яйце, которое белое внутри и кровавое снаружи, антихристианская расправа увековечена яйцом, белым снаружи и кровавым по внутренней сути. Да и не по сути, а по интерьеру собор вполне не французский, а византийский: победивший деспотизм всюду тяготеет к одному пышному и бесчеловечному стилю.

Англичане же поступили оригинальнее парижан и римлян. Разрушать, конечно, и они разрушали, и головы королям и королевам отрубали, и Тауэр стоит как высосанное яйцо. Однако, налицо живой король с огромным королевским дворцом в центре города. Роскошные королевские парки. Мы жили на окраине Кенсингтонского парка, это на западе города, у вокзала Паддингтон, и от двери гостиницы до парка было всего пять минут. Какая была радость выйти после завтра, запасшись булочками, и покормить лебедей в пруду. На одной из фотографий запечатлён этот волнующий момент: любимая женщина кормит лебедей, а любимую женщину фотографируют японцы, которые, конечно, уверены, что поймали английскую леди за её любимым утренним занятием. Впрочем, и англичанину спутать мою любимую женщину леди нетрудно.

В парке Кенсингтонском, как и в других, множество зверушек. В основном, конечно, утки, но какие же причудливые и разнообразные утки. Между зверушками и гуляющими невысокая проволочная загородка. Совсем как ограда между Букингемским дворцом и Лондоном. Бедная монархия! Её опустили до утки для развлечения нас. Впрочем, сама виновата: ограду-то монархи себе выстроили сами, в отличие от уток.

* * *

Рим, Париж и Лондон когда-то были обнесены стенами. Чтобы увидеть, как это было, достаточно съездить в Таллин, который по своей провинциальности был такой нищий, что и стены не снесли. Они не мешали торговле, поскольку торговля была в Риме, в Париже, в Лондоне. Тем не менее, Лондон, Париж, Рим (как и Москва, кстати) больше похожи друг на друга и на Таллин, чем на Амстердам или Нью-Йорк, в которых стен никогда не было. Стены оставили грандиозные рубцы и общую кольцевую схему. На смену стенам, которые защищали от внешних врагов, пришли ещё худшие рубцы: прямые широкие улицы, по которым так замечательно движутся войска для подавления врага внутреннего. По Москве – всего лишь в 1993 году, и назвать это «в последний раз» язык не поворачивается. Более всего улочек узких, на которых так хорошо сооружать баррикады, сохранилось в Лондоне. Даже широкие улицы в нём закруглённые, так что в целом всё напоминает то ли клубок шерсти, то ли тарелку спагетти.

Шрамы шрамами, но Лондон, Рим и Парижпотому могут быть названы городами (столицей любую дыру назвать можно – вон, Вашингтон: прекрасная, белая-белая дыра, но ведь не город), что попытки государства зажарить городскую свободу на решётке улиц словно мясо на решётке барбекью были горожанами побеждены. Особенно это заметно в Риме, где власть и город побеждали друг друга многократно. Сюда едут смотреть на архитектурные безобразия власти – античной, церковной, фашистской. Живут здесь несмотря на эти безобразия, вокруг них, а иногда и внутри них. Так джунгли заполняют брошенный город. Власть ведь стремится к чему: разъединить людей. А люди не для того приезжают в город, чтобы жить как прыщ на щеке. Уединение среди толпы и в деревне есть.  Горожанин не одинок среди толпы, горожанин и есть толпа. Власть хочет такой широкий проспект, чтобы толпа рассосалась; такие магазины, чтобы вместо людей были только разрозненные покупатели. Вообще, власть проектирует городские улицы в расчёте на женщин и детей, а мужчина, по её мнению, должен как фотон переноситься из дома до работы и обратно. По улицам имеют право бегать дети, если нет занятий, матери идти в магазины и обратно и прогуливаться с колясками. Идеальный город – конвейер, и в нём всё прямоугольно и повторяется.

Римляне, лондонцы и парижане благополучно весь этот конвейер сорвали с катушек и закрутили так, что в город вернулась свобода. Свобода ведь не там, где свободное пространство, а где свободный человек, а человек свободен там, где поддерживает свободу с другими людьми. Для свободы идеальная улица не слишком широка, и не очень прямая (почему Пётр, когда сделал Петербург сильно увеличенным Амстердамом, благополучно превратил карася в порося: в Амстердаме любой дом в два раза шире улицы, на которой стоит, и в Петербурге было предписано улицы делать ширины в два раза большей, чем самый высокий на оной улице дом). Свобода, где квартал со всеми кафе, магазинчиками, лавочками не очень большой, где получается знать соседей.

Технически и в Москве нетрудно сделать такие кварталы, но власть упорно лепит колоссальные дома, чтобы политическая разобщённость была закреплена технически. А вот в Париже, Риме и Лондоне шрамы всевластья словно кипящей пеной прибоя залиты мелкотой – коммерческой, туристической, мещанской, буржуазной, всякой. Да, встречаются отдельные язвы – особенно римские барочные храмы, зияющие пустоты христианства (впрочем, парижские и лондонские храмищи тоже не переполнены, но без барокко это не так бросается в глаза). Кто хочет, может благополучно спрятаться в эти пустые раковины и оттуда любить ближних до самопожертвования. Кто не хочет в раковину, тому есть где пива, вина, кофе выпить, где поесть, где поговорить с соседом, где пройтись по магазинам. Римский, лондонский, парижский (не говоря уж об амстердамском) шоппинги особенно обнажили свою демократическую сущность, когда в Москве шоппинг превратился в подобие первомайского большевистского парада: никаких мелких магазинчиков, сплошь супермаркеты, где все маршируют словно на Красной площади.