|
Внимание, это черновые заметки, в которые не всегда переносится правка из
основного текста.
Письмо Патриарху 1965 года было
не вообще протестом против гонений на Церковь. Оно показывало, что в Церкви за
время «оттепели» образовался слой активных священников и мирян. Слой этот был
достаточно многочисленным, чтобы отличаться разнообразием позиций. Поскольку формальные
авторы письма были не единственными, кто трудился над его текстом, это разнообразие
позиций в письме отразилось.
Сам жанр («открытое письмо», причем не только церковной власти, но и светской)
означал, что для авторов письма социальная активность есть прежде всего диалог
с властью, общение вдоль вертикали, а не по горизонтали. Здесь – то принципиальное
расхождение, которое побудило свящ. Александра Меня, инициировавшего написание
письма в более спокойное время, от подписания текста воздержаться. Общение по
вертикали не должно идти в ущерб общению по горизонтали, которое является сущностью
общественной жизни. «Общение равных» нужно защищать от посягательств всякой власти,
им нужно наслаждаться как существенной частью личного бытия.
Тоталитаризм целенаправленно разрушал эту основную ткань социальной жизни,
без которой любая политическая активность «по вертикали» становится иллюзорной.
Поскольку вообще без связи с себе подобными человек просто не может существовать,
потребность в общении худо-бедно удовлетворяется коллективизмом: общением скорее
животным, несвободным, часто корыстным, всегда – не по выбору человека, а по навязанным
извне условиям и правилам.
Коллективизм, этот призрак социальной активности, сосуществует с заискиванием
перед властью – призраком активности политической. Обсуждение действий верхов,
постоянная подозрительность к ним, ропот и не менее постоянное обращение к верхам
за решением даже тех проблем, которые можно было бы решить, общаясь между собой,
- все то, что можно назвать «холопским ресентиментом», лакейской зависимостью
от барина, устало любимого и устало ненавидимого, единственного объекта всех устремлений.
«Советскость» реализовывалась в людях с различными убеждениями по-разному,
но боязнь горизонтального общения была общей. «Диссиденты» вынуждены были, с одной
стороны, слишком тесно общаться друг с другом в той резервации, куда их загнала
политическая полиция и страхи бывших друзей, с другой – они и в этой резервации
жили прежде всего проблемами «горизонтали власти». Правда, большинство диссидентов
не были диссидентами-коллективистами, были именно обычными гражданами, которых
совесть заставляла в ущерб всему прочему заниматься политикой именно потому, что
занятие это было почти безнадежным. Беда диссидентов была в том, что для них,
как и для их врагов, идеалом оставалась не «сеть» - ключевой для западной социальной
жизни термин, обозначающий разветвленную систему взаимодействия между равноправными
гражданами. Идеалом была «удочка», и борьба шла за то, в чьих руках она будет
находиться.
Люди, которые прятались от проблемы центральной власти (например, коль скоро
это были люди церковные, заявляя, что миряне не могут руководить епископами),
выстраивали, однако, отношения в своем круге по подобию церковной вертикали, в
терминах повиновения («послушания», «смирения») и руководства («благословения»).
Тогда в рамках «большого тоталитаризма» государства и Церкви создавались резервации
«малого тоталитаризма». Для психологического развития личности последние были
даже опаснее, потому что от ближнего контроля укрыться труднее. Да в такие резервации
шли не для развития, не для обретения свободы, а для спасения от себя.
В письме 1965 года преимущественно отразились взгляды не столько «демократические»,
сосредоточенные на проблеме общения, сколько именно «консервативные», озабоченные
проблемами власти. Первой жалобой была заявлена «незаконная регистрация крестин
и прочих треб» (Данилушкин и др., 1997, с. 949). Конечно, эта жалоба имела смысл,
если жалобщики исходили из предпосылки отсутствия свободы воли у священников и
прихожан, вообще отсутствия реальной общинной жизни в Церкви.
Протест против закрытия храмов сопровождался ссылкой на советское законодательство:
«Каждая православная община, имеющая в своем составе не менее двадцати человек,
имеет право на получение в пользование церковного здания» (Данилушкин и др., 1997,
с. 951). Эта аргументация вполне подготавливает логику православной агрессии 1990-х
годов, когда реституция стала осуществляться избирательно, опереживающими по сравнению
с развитием общинной жизни темпами, за государственный счет.
Отдельная глава письма критиковала «принудительное удаление детей от Церкви»
(Данилушкин и др., 1997, с. 955). И здесь содержался зародыш той активности, с
которой в 1990-е годы православные консерваторы пытались принудительно приблизить
детей к Церкви.
«Малый тоталитаризм» был плацдармом для критики «тоталитаризма большого». Уже
опыт собора 1917 года показал, что критика вмешательства «мирских начальников»
(Данилушкин и др., 1997, с. 956-58) ведет (в случае успеха) к установлению диктата
«церковных начальников», причем даже не столько архиереев, сколько священников.
Поводом для письма послужило ведь ограничение полномочий именно священников: «Руководство
и управление административно-хозяйственной жизнью принадлежит пастырям» (Данилушкин
и др., 1997, с. 963).
В 1990-е годы результатом такого подхода стало складывание системы своеобразного
«франчайзинга» (термин свящ. И.Павлова, сравнившего изменения в Церкви с изменениями
в экономическом укладе), при котором епископы предоставляли духовенству полномочия,
намного превышающие полномочия духовенства католического или протестантского,
при условии воздержания от критики в адрес архиереев и адекватных денежных отчислений.
В письме было два крупных внутренних противоречия. Отстаивание полномочий священников
(в противовес мирянам) противоречило призыву созвать Поместный собор с участием
мирян. Однако, для авторов в обоих случаях главным было сопротивление атеистической
власти: миряне были плохи, поскольку представляли ее интересы, миряне могли быть
полезны, поскольку могли придать больше авторитета решениям духовенства.
Но самым большим противоречием оказалось, как показала история, двусмысленное
отношение к государственной власти. Государство критиковалось не вообще за вмешательство
в жизнь Церкви, а за неправильное вмешательство, ущемляющее Церковь. Поэтому в
конце письма была дана обширная апология дореволюционных отношений Церкви и государства:
«Не будет преувеличением сказать, что Московское государство было буквально выпестовано
Русской Церковью». Апология эта была вполне фантастической, лубочной: «Мощный
расцвет Русской культуры XVIII-XX вв. был глубоко связан с тем новым подъёмом
Русской Церковной жизни, на вершине которого кротко сияет озаренный образ Св.Преподобного
Серафима» (Данилушкин и др., 1997, с. 971).
В письме, конечно, не содержалось проекта православизации 1990-х годов, но
ход размышлений подводил к требованию системы, при которой «диктат чиновников-атеистов»
будет заменен не на «диктат чиновников-верующих», как до революции, а на создание
системы конкордата, при которой правительство обязуется финансово поддерживать
Церковь, а Церковь не берет на себя обязательств поддерживать правительство, но
выступает как монопольный представитель «общественности», своеобразный «всероссийский
партком», позволяя себя и «сбалансированную» критику – достаточную, чтобы сохранить
видимость своей автономности и при этом защищать правительство от реального недовольства.
|
