Военные преступления российской армии
Советская пропаганда изображала завоевание Германии как освобождение
немецкого народа от фашистского ига. Партийные пропагандисты ("советские
журналисты") подчеркивали благородное поведение советских солдат.
В парке Трептов был воздвигнут монумент "советскому воину-освободителю"
с огромным мечом в одной руке и с немецким ребенком, которого он
спасает.
В реальности завоевание Германии сопровождалось не только ограблением
страны на государственном уровне, вывозом техники, использованием
труда военнопленных, формальным присоединением к России Пруссии
(следует заметить, что большевики во время Первой мировой войны
выступали "за мир без аннексий и контрибуций"). Солдаты
грабили немцев, в Россию было разрешено посылать небольшое количество
посылок с награбленным. Офицеры и высшее командование вывозили награбленное
целыми вагонами.
Солдаты и офицеры насиловали женщин. Только в две главные больницы
Берлина поступило до 95 до 130 тысяч изнасилованных. Около 10 тысяч
изнасилованных покончило с собой. В Восточной Пруссии, Померании
и Силезии было изнасиловано 1,4 миллиона женщин, причем тут число
смертельных исходов было больше. Всего было изнасиловано не менее
двух миллионов немок. Насиловали также украинских, русских и белорусских
женщин и девушек, освобожденных из немецких концлагерей.
Когда в 2001 году английский истори Энтони Бивор в своем исследовании
"Падение Берлина, 1945" ("Berlin: The Downfall 1945")
рассказал о сексуальных преступлениях советских солдат, Григорий
Карасин, посол России в Лондоне, ответил ему в лучших традициях
советской пропаганды. С одной стороны, Карасин заявил, что все это
"очевидно лживые утверждения" и "клевета". С
другой стороны, он попытался найти обстоятельства, которые бы смягчали
вину насильников (это было бы ненужно, если бы он был уверен в том,
что речь идет лишь о клевете).
К числу таких смягчающих обстоятельств сам Бивор относил пьянство
солдат и возлагал за это вину на немецкое командование, которое
"отказалось уничтожить склады алкоголя на пути наступающей
Красной Армии. Решение это основывалось на убеждении, что пьяный
враг не способен воевать". Карасин же добавил к этому доводу
следующие: русские спасли мир от фашизма; русские мстили за жестокости,
совершенные немцами; "как быть с 27 миллионами погибших, умерших
и замученных советских людей? Во имя чего Советская Армия вошла
в Германию и брала Берлин? Мы не вправе забывать, кто отстаивал
правое дело, а кто являлся агрессором".
Карасин упомянул, что "факты" были, но заявил, что "произвольно
суммировать факты, вырвав их из общего исторического контекста,
опасно", попросил "проявлять максимум щепетильности и
такта" - не по отношению к жертвам насилия, а по отношению
к насильникам и их потомкам. Он признал факты и тем, что отметил:
в 1945 году "за жестокость и бесчинства 4148 военнослужащие
были осуждены военными трибуналами. Несколько показательных процессов
завершилось вынесением смертного приговора" (Цит. по: Барбан
Е. Еще одно падение Берлина. Московские новости, 25.6.2002. С. 2.).
Он не решился утверждать, что расстреляли насильников напрасно,
что их следовало бы оправдать как мстителей и освободителей Европы
от фашизма. Карасин никак не объяснил, почему русские солдаты насиловали
русских женщин, перенесших немецкий плен. Можно, однако, предположить,
что сказалось насаждавшееся коммунистами отношение к пленным как
к предателям, побоявшимся покончить с собой.
ЭРЕНБУРГ КАК ВОЕННЫЙ ПРОПАГАНДИСТ
16 мая 1945 года Илья Эренбург пишет восторженный фельетон «Победа человека».
Неожиданно, правда? Человек победил!
Только вот раздвоенное копытце вылезло в абзаце::
«Когда передают по радио манифестации в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке, я все время слышу слово: "Сталин! Сталин!" Почему же лондонские студенты, парижские рабочие и клерки Нью-Йорка радуются, что победил Сталин? Они видят в этом спасение своих детей от новых Майданеков, от новых "фау", от реванша германской военщины, от рецидива фашистского бешенства, от крови и слез страшного пятилетия».
Вспоминается анекдот 1980-х годов: на лозунг «Всё для блага человека» чукча – советский трикстер – отвечает: «Моя была в Кремле, моя видела этого человека!»
В России часто обсуждают военные статьи Эренбурга, но спорят лишь о том, призывали эти статьи к мести или нет, указывают на врага как на «фашиста» или как на «немца».
Военные фельетоны Эренбурга интересны, между тем, как образец милитаристской пропаганды, порочность которой особенно наглядна, потому что исходит эта пропаганда от человека абсолютно несвободного и живущего в абсолютно несвободной стране.
Несвобода бывает разная. Советское рабство имело своим фундаментом рабство более архаическое, восточное. К примеру, Эренбург возмущается в декабре 1941: “Немцы любят запечатлевать на пленке свои подвиги». Восточная психология свои зверства не фиксирует. Не потому, что боится суда, а потому что боится любой фиксации. Восток анти-историчен в принципе, ибо фиксация факта уже есть определённая степень освобождения от коллективизма, точности взгляда.
От коммунистических концлагерей не сохранилось столько свидетельств, как от нацистских. Всё словно ухнуло в небытие. Впрочем, и в небытие ухают по-разному. Как ещё Лесков иронизировал: у поляков если утеряно родословие, то оно «сгорело», а у русского дворянина – «сопрело». «Сгорело» - в результате внешней катастрофы, «сопрело» - от внутреннего нежелания иметь прошлое. Впрочем, после 1917 года не «сопрело», а «засекречено». Недаром «сопрело» и «спёрто» похожи. Несвобода как раз и пытается представить уничтожение, разложение, смерть, которые она порождает, делом внешним, природным. «Она сама себя выпорола».
В знаменитом «Убей» Эренбург возмущался: «Рабовладельцы, они хотят превратить наш народ в рабов». Точно было бы сказать: «Превратить рабов коммунизма в рабов национал-социализма».
Возмущался тем, что русские в немецком плену едят дождевых червей. Возмущался, зная, что в концлагерях иногда были бы рады и червям.
Восторгался: «Россия - передний край свободы. Коптилка в блиндаже может быть названа маяком, факелом, путеводной звездой». «Коптилка в блиндаже» - лишь милитаристский вариант традиционного советского «кремлёвские звёзды». Милитаристская пропаганда до 1917 года была лишена этой черты.
«Немецкие остолопы начинают понимать, что им говорят сегодня одно, а завтра другое». Это писал человек, выживший в большевистской мясорубке, потому что он постоянно «колебался с линией партии», говорил «остолопам» одно, а на следующий день другое.
«Теперь во главе Германии стоят гангстеры, тёплая компания уголовников. … Германии нет: есть колоссальная шайка, которая разбегается, когда речь заходит об ответственности». Заменить «Германия» на Россия – и будет правда о России после 1917 года до сего дня.
Эренбург призывал убить немца. А как насчёт «убей чекиста»?
Энергия, с которой он призывал не прощать нацистов в 1945 году, - это та же самая энергия, с которой преемники Эренбурга в роли кремлёвских пропагандистов призывали простить чекистов в 1991 году.
Примечательна предусмотрительность, с которой Эренбург в мае 1945 года объясняет русским солдатам, увидевшим зажиточную жизнь немцев: «За годы войны они натащили в свои дома различные вещи, утварь, безделки из Парижа, из Роттердама, из Флоренции, из Варшавы, из Киева». Всё ворованное! А так они жили беднее советских!! Закон обнищания при капитализме!!! Здесь проглядывает тот цинический материализм военщины, который после 1990 года пышным цветом расцвёл в России: мол, все войны – за нефть, ради «бабла».
Пропаганда Эренбурга вполне националистическая, только пока ещё нация называется псевдонимом «советский человек»: «У Сталинграда не уральские домны осилили рурские, не территория от Владивостока до Волги перевесила другую территорию, от Волги до Атлантики, нет, это советский человек победил фашистского робота». Однако, через фразу Эренбург напишет: «Американская газета "Крисчен сайнс монитор" пишет: "Может быть, грядущая эпоха будет "русским веком"...». Именно «русский» век, а не «советский» и даже не «российский». А ведь перевести с английского «russian» можно и так, и так.
В целом, пропаганда Эренбурга отражает очередной этап возвращения российского государства от коммунистической идеи к идее националистической. Это серединка между Лениным и Путиным. Пропаганда эта до последнего года войны не антинацистская и не антифашистская, а антинемецкая. Эренбург повторяет антинемецкие клише 1914 года: «Германия давно мечтала о господстве над миром; она впервые примерила императорскую мантию в 1871 году, когда прадеды теперешних фрицев пускали пробки шампанского в лепные потолки Версаля».
* * *
Как раз то, что обычно шокирует у Эренбурга, - простые штампы, традиционное для милитаризма расчеловечивание врага: «Мы поняли: немцы не люди». Раз не человек, то и горевать нечего: «Если ты убил одного немца, убей другого - нет для нас ничего веселее немецких трупов».
Через год, правда, у Эренбурга интонация чуть меняется . Оказывается, убивать не весело. Немцы виноваты в том, что русский вынужден убивать: «Мы ненавидим немцев не только за то, что они низко и подло убивают наших детей. Мы их ненавидим и за то, что мы должны их убивать, что из всех слов, которыми богат человек, нам сейчас осталось одно: "убей".» Враг сам виноват (как осуждённый на смертную казнь сам себя осудил, по логике Гегеля): «Мы, русские, вовсе не злые, как это думает леди, но сейчас, чтобы уничтожить зло на земле, мы должны быть злыми».
Любопытен оборот «подло убивают детей». А как ещё можно убивать? Казённо, бездушно, как это делали советские чиновники?
Вторая любопытная черта милитаризма – ханжеская, натужная, самообманная вера в победу. «Тогда встанут из могил замученные. Тогда бросятся на Гитлера матери растерзанных». А замученные большевиками – встали? Нет! Матери растерзанных чекистами – бросились на чекистов? Нет, матерей тоже растерзали, а кого не растерзали, те умерли в тихом отчаянии.
К числу классических образцов переноса на другого своих проблем можно отнести изображение врага как робота, лишённого свободы воли: «Немец не умеет бороться по собственной инициативе, он ждет приказа». Проблема не в том, что это сказано представителем «советского народа», который намного более немцев был лишён «инициативы», который все свои зверства оправдывал «а мне приказали…». Проблема в том, что и в самом демократическом государстве человек всё-таки лишён права стрелять по своему усмотрению, это будет преступление – «самосуд», «превышение пределов необходимой самообороны». Зато исполнение государственного приказа – добродетель.
По-прежнему можно ходить с фонарём и не обнаружить свободного человека среди таких государственных роботов. Именно такие работы и боятся неких «ассасинов», «шахидов», «зомби», которых некие злодеи лишили воли и послали убивать невинных пушистиков.
Возродилась с русским национализмом и религиозная тема, хотя Эренбург даёт её пунктиром и, можно сказать, «на экспорт». Полемизируя с англичанкой, которая во имя Христа призывает не мстить фашистам, Эренбург ссылается на слова некоего лётчика Зинченко: «Моя мать тоже верует, и она во имя этой веры благословляет меня: "Убей немца!"». В этом фельетоне упоминаются ещё двое стариков, читающих Библию, но ненавидящих немцев, и одна полька с крестиком. Впрочем, что во всех случаях верующие – либо старики, либо иностранцы. До возвращения православия в качестве идейного прикрытия милитаризма оставалось ещё полвека. Весной 1945 года Эренбург активно поносит западных христиан за призывы к прощению: «Квакерша Рут Фрай в английской печати, цитируя по недомыслию Достоевского, требует пощады гитлеровским палачам». В 1944 Эренбург возмущается тем, что американцы организовали образовательные курсы для пленных немецких полицейских: «Я уже вижу Гиммлера, изучающего "Цветочки" святого Франциска Ассизского».
Но так поносят миротворчество – саму суть Благовестия Христова - и в России 2000-х годов.
Коммунистическая идея либо религиозная вьётся дымом из кремлёвских трубочек, но в националистической империи более всего важно забыть, что и коммунизм с Запада, и православие не в Кремле сделано.
CВИДЕТЕЛЬ РАБИЧЕВ
Леонид Рабичев (р. 1923) лишь спустя полвека после войны рассказал о том, о чём другие фронтовики предпочитали молчать – о событиях начала 1945 года. Рабичев в то время был в Восточной Пруссии. Эта часть очерка «Война всё спишет» («Знамя» 2005, №2) должна входить в любой учебник истории России – для русских. Это то, о чём не решился рассказать мне мой отец Гавриил Кротов, бывший в то же самое время в Восточной Пруссии старшиной взвода автоматчиков. Правда, мой отец и не дожил до возраста Рабичева. Самое страшное - и Рабичев точно это выделил - что этот грех нельзя списать "все так делают". Так было не всюду, не все так делали.
«Войска наши в Восточной Пруссии настигли эвакуирующееся из Гольдапа, Инстербурга и других оставляемых немецкой армией городов гражданское население. На повозках и машинах, пешком старики, женщины, дети, большие патриархальные семьи медленно по всем дорогам и магистралям страны уходили на запад.
Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек.
Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе, и перед каждой стоит гогочущая армада мужиков со спущенными штанами.
Обливающихся кровью и теряющих сознание оттаскивают в сторону, бросающихся на помощь им детей расстреливают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто и дирижирует — нет, скорее, регулирует. Это чтобы все их солдаты без исключения поучаствовали. Нет, не круговая порука, и вовсе не месть проклятым оккупантам — этот адский смертельный групповой секс.
Вседозволенность, безнаказанность, обезличенность и жестокая логика обезумевшей толпы. Потрясенный, я сидел в кабине полуторки, шофер мой Демидов стоял в очереди, а мне мерещился Карфаген Флобера, и я понимал, что война далеко не все спишет. А полковник, тот, что только что дирижировал, не выдерживает и сам занимает очередь, а майор отстреливает свидетелей, бьющихся в истерике детей и стариков.
— Кончай! По машинам!
А сзади уже следующее подразделение. И опять остановка, и я не могу удержать своих связистов, которые тоже уже становятся в новые очереди, а телефонисточки мои давятся от хохота, а у меня тошнота подступает к горлу. До горизонта между гор тряпья, перевернутых повозок трупы женщин, стариков, детей.
Шоссе освобождается для движения. Темнеет. Слева и справа немецкие фольварки. Получаем команду расположиться на ночлег. Это часть штаба нашей армии: командующий артиллерии, ПВО, политотдел. Мне и моему взводу управления достается фольварк в двух километрах от шоссе. Во всех комнатах трупы детей, стариков и изнасилованных и застреленных женщин. Мы так устали, что, не обращая на них внимания, ложимся на пол между ними и засыпаем.
7 мая 2002 года, спустя пятьдесят восемь лет.
— Я не желаю слушать это, я хочу, чтобы вы, Леонид Николаевич, этот текст уничтожили, его печатать нельзя! — говорит мне срывающимся голосом мой друг, поэт, прозаик, журналист Ольга Ильницкая. Происходит это в третьем госпитале для ветеранов войны в Медведково. Десятый день лежу в палате для четверых. Пишу до и после завтрака, пишу под капельницей, днем, вечером, иногда ночью.
Спешу зафиксировать внезапно вырывающиеся из подсознания кадры забытой жизни. Ольга навестила меня, думала, что я прочитаю ей свои новые стихи. На лице ее гримаса отвращения, и я озадачен.
Совсем не думал о реакции будущего слушателя или читателя, думал о том, как важно не упустить детали, пятьдесят лет назад это было бы куда как проще, но не возникало тогда этой непреодолимой потребности, да и я ли пишу это? Что это? Какие шутки проделывает со мной судьба. Самое занятное, что я не ощущаю разницы между этой своей прозой и своими рисунками с натуры и спонтанно возникающими стихами. Зачем пишу? Какова будет реакция у наших генералов, а у наших немецких друзей из ФРГ, а у наших врагов из ФРГ?
Озарение приходит внезапно. Это не игра и не самоутверждение, это совсем из других измерений, это покаяние. Как заноза, сидит это внутри не только меня, а всего моего поколения, но, вероятно, и всего человечества. Это частный случай, фрагмент преступного века, и с этим, как с раскулачиванием тридцатых годов, как с Гулагом, как с гибелью десятков миллионов безвинных людей, как с оккупацией в 1939 году Польши — нельзя достойно жить, без этого покаяния нельзя достойно уйти из жизни. Я был командиром взвода, меня тошнило, смотрел как бы со стороны, но мои солдаты стояли в этих жутких преступных очередях, смеялись, когда надо было сгорать от стыда, и по существу совершали преступления против человечества.
Полковник-регулировщик? Достаточно было одной команды? Но ведь по этому же шоссе проезжал на своем виллисе и командующий Третьим Белорусским фронтом генерал армии Черняховский. Видел, видел он все это, заходил в дома, где на постелях лежали женщины с бутылками? Достаточно было одной команды? Так на ком же было больше вины: на солдате из шеренги, на майоре-регулировщике, на смеющихся полковниках и генералах, на наблюдающем мне, на всех тех, кто говорил, что “война все спишет”?
В апреле месяце моя 31-я армия была переброшена на Первый Украинский фронт в Силезию, на Данцигское направление. На второй день по приказу маршала Конева было перед строем расстреляно сорок советских солдат и офицеров, и ни одного случая изнасилования и убийства мирного населения больше в Силезии не было. Почему этого же не сделал генерал армии Черняховский в Восточной Пруссии?»
Во-первых, подтверждается качественная разница между Россией до 1917 года и после. До - милитаристское государство. После - государство дезертиров. Различие именно вот в таких мелочах. Невозможно себе представить героев 1812 года или Плевны, насилующих женщин с полным сознанием своего права. До 1917 года такие рассказы передавали о враге, чтобы показать звериноподобность турок или немцев. После 1917 года такие рассказы передают о себе - с гордостью.
Во-вторых, замечательный логический круг в рассуждении: "Немцы насиловали русских женщин, русский обязан в ответ изнасиловать немку". Более того, прозвучала даже мысль: "Вот твою жену изнасилует, сам в ответ пойдёшь мстить". Для государства дезертиров характерна вера в самосуд - тому, что в этом "государстве" называется "судом", не доверяет никто, кроме владельца "судей". Но пикантнее другое. Женщина, которую изнасиловали, неужели благословит мужа насиловать в ответ? И кого, собственно, изнасиловать? Насильника? Его жену? Око за око - логично, изнасилование за изнасилование - абсурд.
Понятно, что тут логика, для которой секс абсолютно бездушный механический процесс демонстрации власти. Тогда мужчина насилует мужчину, не считая себя "голубым" - он демонстрирует не какую-то склонность, а власть и силу. Собственно, таков однополый секс в казарме, о котором почему-то дружно молчат и с которым отнюдь не смеют бороться ревнители благочестия.
*
|
