Один англичанин объяснял, что стал православным, потому что искал взрослого, ответственного христианства. Субъективно, видимо, он именно так и поступил, а звучит всё же, как если бы ребёнок сказал, что из стремления быть взрослым он будет вешать свою курточку в шкафчик, на котором нарисована груша, а не яблоко и не банан.
Неприлично проповедовать православие в Западной Европе не потому, что православие неприлично, а потому, что проповедовать надо Евангелие. Если православие - истина, то, проповедуя Христа, становишься православным.
«Распространение русского православия» в Западной Европе - ненадолго. Сперва исчезнет государственный импульс, который побуждает Кремль вкладывать деньги в импорт православия. Импорт, объясняемый словами Фёдора Конюхова: «Где золотые купола, там и Россия». Кремлёвские приходы метят территорию. Исчезнет обязательно, царство кесаря никогда не бывает последовательно, конкретные же причины исчезновения могут быть разными. Но ещё раньше - и ещё дольше - будет исчезать второй импульс, эмигрантский. Произойдёт ассимиляция, исчезнут те, кто сейчас с волчьим рыком или кошачьим мяуком льнут к православию, и останется - ноль. Как остался ноль после ассимиляции миллионов, вышвырнутых гражданской войной. Ноль красивый, наполненный завитушками и мемуарами, ноль, в котором полнокровно жили очень хорошие верующие люди, но как тело Христово - ноль. А ведь мог бы быть не ноль, если бы искали не «русскости», не «православности», а Царства Божия.
Точно то же можно сказать о государственных православных России. Сегодня они в таком же положении, как аппарат коммунистической идеологии в правление большевиков. Большое финансирование, всевозможная государственная поддержка, публикации, институты, конференции, тысячи студентов, сотни исследователей, десятки монографий… Как и сталинские марксисты, эти добились монополии. Для них «либерал» - это уже не о.Глеб Якунин и даже не о.Георгий Кочетков, а о.Максим Козлов. Ещё немного – и либералом будет считаться православный, который полагает, что жидам нужна дать возможность уехать в Израиль, а не прямо душить их. Но пройдёт срок – и вряд ли очень большой, один-два поколения – и либо в России начнётся настоящая либерализация, а как её часть – и секуляризация, либо государственное православие окостнеет до такой степени, что даже приличные зарплаты не будут привлекать в его структуру сколько-нибудь даровитые кадры.
Спорить из-за того, какие цветочки нарисованы на шкафчике с детской одеждой – смешно. А вот что не смешно: хранить веру в сейфе Государства. Там безопасно, только вот вдруг Государство потеряет ключик? Или будет занято чем-то в момент, когда вера срочно понадобится?
Это не означает, что сегодняшние молитвы, мысли, общение православных русских – в Западной ли Европе, в России ли – бессмысленны. У них нет того смысла, который они провозглашают. Нет смысла в будущем, нет шансов на «прогресс», на «насаждение веры». Но ведь мышление такого рода – прогрессистское, инженерное – очень локальное явление, оно достигло апофеоза в XIX веке и к 1950 году скончалось как преобладающая культурная парадигма. Уцелело оно как раз в тех гниловатых религиозных омутах, которые в XIX столетии страшно обличали идею прогресса. Не ради светлого православного будущего Европы стоит быть православным. Ради себя, ради Бога, ради ближних, ради вечности – но не ради будущего и не ради приобретения всего мира. Смысл всегда есть лишь в «здесь и сейчас». Пусть после нас закроют храм и на этом месте будет лопух расти или кабак трястись, - здесь и сейчас это настоящее Царство Божие, настоящий Храм. Он перестаёт быть настоящим лишь тогда, когда мы устремляемся фантазией в будущее и начинает видеть настоящее как черновик, стартовую площадку для чего-то более «великого», чем таинство сиюминутного богобщения.
