|
 Вряд
ли художник Игорь Каменев, рисуя в 1989 году двуглавого орла с серпом и молотом
в когтях и красной звездой вместо креста на короне, думал о чем-то, кроме необходимости
изумить зрителя сочетанием несочетаемого. Однако, еще в середине 1930-х годов
такие разные люди как Лев Троцкий и мать Мария Скобцова указывали на симптомы
сближения православной и советской иерархий, предупреждая о возможности их сращивания.
Среди политической оппозиции 1970-1980-х годов количественно преобладали сторонники
не секулярной демократии, а православно-государственнической утопии (хотя голос
их был не так слышен, поскольку печататься оппозиционеры могли прежде всего на
Западе, который склонен был поддерживать, естественно, себе подобных).
Большинство православной подпольной публицистики 1960-1980-х гг. (самым знаменитым
образцом которой было письмо патриарху Феликса Карелина (за подписью Якунина и
Эшлимана) 1965 года. Карелин апеллировал к наличным церковным властям, не ставя
под сомнение их легитимность, подчеркивая роль православия в становлении государственности
и желательность возвращения православия на место государственной идеи. К заискиванью
перед церковным авторитетом были склонны и вполне неверующие интеллектуалы, идеологически
обслуживавшие советский режим и одновременно мечтавшие найти ему какую-то менее
людоедскую альтернативу. В 1982 году в журнале "Континент" некто Юлиус
Телесин (псевдоним?) возмущался тем, что из перевода "Скотского хутора"
Орвелла изъяли насмешку над церковниками-коллаборационистами (Телесин Ю. Письмо
в редакцию [О купюрах в переводе Д.Орвелла]. - Континент. - №34 - 1982 г., №4.
С. 365-367).
В 1986 году Владимир Войнович в памфлете "Москва 2042" предугадал
такие яркие черты российской власти 1990-х годов как приход к власти мягкой хунты
из бывших чекистов в союзе с церковниками (нарицательным стало имя "отца
Звездония"), провозглашение бывшими коммунистами синтеза антикоммунизма и
православия как новой государственной идеологии. Войнович изобразил этот союз
в условиях обнищания всей страны, которое действительно случилось в начале 1990-х
годов. Союз продолжился и во время нефтяного бума на рубеже веков (в реальности,
преобладание чекистов в правительстве пришлось не на обнищание, а именно на бум)..
Русская ситуация повторяла польскую: религия становилась символом оппозиции.
Крушение коммунизма как идеологической основы режима привело и в Польше, и в России
одновременно к усилению политического влияния "религии большинства",
и к воскрешению антиклерикализма среди интеллектуалов.
История словно поставила эксперимент для определения того, что в коммунистическом
режиме было случайным, а что - существенным. Церковные идеологи изначально считали
главным в тоталитарных режимах их безрелигиозность и антирелигиозность. Секулярные
интеллектуалы главным считали отвержение свободы. Конечно, было много людей, которые
соединяли обе позиции, поскольку считали главным источником свободы веру.
Достаточно упомянуть Достоевского и Бердяева, чтобы понять и силу, и слабость
этой позиции. Сила ее была в том, что сопротивление режиму велось не на поверхностности,
а в глубине. Смена внешних форм не могла привести ни к очарованности реставрацией,
ни к разочарованию в Церкви. Слабость же этой позиции была в том, что конфликт
между свободой и тоталитаризмом существовал в самой христианской традиции в ее
средневековом европейском варианте. Интеллектуальная честность требовала защищать
свободу и от насилия номенклатуры коммунистической, и от куда более древнего и
серьезного извращения номенклатуры церковной.
На Западе этот душевный конфликт был не так заметен, как в странах Восточной
Европы, потому что на Западе христианские интеллектуалы не играли такой заметной
роли в политической оппозиции тоталитаризму, в культурной жизни вообще. Анри де
Токвиль, Эктон, другие немногочисленные сторонники христианской свободы в сочетании
с иерархичностью христианских структур не пользовались авторитетом, подобным авторитету
Бердяева в России. Их душевные страдания мало кого интересовали. В России секулярная
культура оказалась не столь самодостаточной.
Запад воспринимал тоталитаризм Гитлера и Муссолини как свое возможное будущее,
а вот тоталитаризм России (и Польши) - скорее как свое прошлое. Коммунизм оценивался
прежде всего не как разновидность германской социал-демократии, а как разновидность
средневекового, "восточного", "византийского" деспотизма.
Поэтому Запад больше боялся нацизма и фашизма: возвращение в давно (символической
датой тут может служить 1848 год) изжитое прошлое казалось невозможным, а вот
вхождение в будущее - настолько закономерным, что ради предотвращения катастрофы
было разумно и с коммунистами ненадолго объединиться.
В самой России прежде всего ощущалось сочувствие западных христиан; коммунистическая
пропаганда много говорила о западных интеллектуалах-леваках, а вот консервативная
секулярная интеллигенция Запада просто не очень интересовалась российскими делами
и была тут не очень известна. Лишь после освобождения выяснилась истинная картина:
церковные круги, столь много сочувствовавшие гонимым русским христианам, сами
были заражены тем самым деспотизмом, от которого исходили гонения. О том, что
русская Церковь на Голгофе, говорили те, кого на Западе традиционно считали распинателями
свободы, противниками свободы совести и науки. В начале 1970-х годов с выходом
в свет "Архипелага ГУЛаг" Солженицына на короткий момент секулярная
интеллигенция объединилась с христианской номенклатурой Запада в осуждении преступлений
сталинизма. Но очень скоро светские интеллектуалы возмутились антисемитизмом и
национализмом Солженицына, а интеллектуалы церковные сочли возможным закрыть глаза
на эти особенности, считая их ничтожными в сравнении с солженицынской религиозностью.
*
Александр Кремлев, никогда не бывавший на службах о.А.Меня, писал, что Мень-де
не хотел ничего в богослужении реформировать, зато служил так, что "искривлялось
пространство". Так неудачные попытки мемуаристов передать свои воспоминания
о молитвах в приходе Меня, используются для "идентификации с агрессором".
Агрессор в данном случае - реакционная среда, которая формальными и неформальными
путями запрещает реформировать богослужение. Жить в состоянии постоянного запрета
невозможно, нужно либо бороться с ним, либо капитулировать - и вот эта фантазия
о том, что реформы вовсе и не нужны, если "искривляется пространство",
есть именно капитуляция. Стокгольмский синдром: если некуда бежать от насильника,
надо расслабиться и получать удовольствие.
|
