Яков Кротов

ДЖОН ТОЛКИН

Блаженный ХХ века

История Толкина есть история самого Толкина. История Толкина есть история, которую написал Толкин (и которая стала одной из лучших книг ХХ века, более того - одной из популярнейших). История Толкина, наконец, есть история сочинения истории.

Толкин настаивал, что "исследование биографии автора есть абсолютно ложный путь к пониманию его работ". Это справедливо, к примеру, уже потому, что Толкин родился на шесть лет раньше Льюиса (в 1892 году), но как писатель состоялся позже и принадлежит не к довоенному, а к послевоенному - во всех смыслах - времени.

С высоты птичьего полета история Толкина приводит в отчаяние: обычнейший англичанин из самого среднего английского класса, со школы увлекается языками, после школы женится, поступает в Оксфорд, где и преподает английскую словесность до выхода на пенсию.Трое сыновей, четвертая дочка, внуки, они жили долго и счастливо...

Особенно печально все это читать для того, кто хочет быть писателем: нет ничего более противоположного писателю, чем историк литературы, каковым и был Толкин. Нет хемингуэевских страстей, нет солженицынских кругов ада. Чисто английский газон, стать которым невозможно, если у тебя дедушка не кончал Оксфорд.

Если на земле достижимо блаженство, Толкин был блажен. Фотографии это подтверждают: английский профессор в кругу семьи, с любящей женушкой в садике перед домиком (именно так, все с ласкательными суффиксами), в любимом роскошном жилете под сенью любимого раскидистого дерева. Фотографии бы даже злили, если бы Толкин был толстый, но он был невысокий (хотя, раз уж он был блаженный, немного выше жены) и худощавый.

Первый биограф Толкина (он оказался в сущности и последним - если жизнь не была драматичной, то и описать эту жизнь можно лишь одним-единственным способом) в отчаянии искал конфликт в жизни своего героя, но наскреб лишь несовпадения с женой: она-де была далека от профессорских интересов. Как будто противоречия между учеными и неучеными больше противоречия между мужским и женским.

Толкин был католик, так что в принципе его можно было бы "беатифицировать" - причислить к лику блаженных или, на худой конец, как его соотечественника Честертона, назвать "рыцарем веры", наградить папским орденом. Поскольку он был автором "Повелителя колец", ему можно было бы дать Нобелевскую премию.

Но зачем портить масло маргарином? У него и так все было, было несравненно больше, чем он рассчитывал или даже мечтал получить. Издатели не верили в успех его книги и поэтому отказались платить гонорар, предложив довольствоваться половиной "возможной" прибыли с каждого экземпляра. К концу жизни Толкина тираж перевалил за три миллиона. Он мог себе позволить писать на чеке, который посылал в уплату налога: "Ни пенни на "Конкорд" - налога могло хватить на изрядную часть знаменитого тогда истребителя.

Типичная нетипичность

На самом деле, Толкин именно потому блажен, что не желал блаженства (не говоря уж о причислении к лику блаженных). Он потому типичен, что в нем бездна нетипичности, начиная с происхождения. Никакие его предки в Оксфорде не учились. Оба деда нажили состояние на торговле (дед Толкин, правда, торговал предметами возвышенными - пианино). И оба разорились.

Своей "малой родиной" Толкин считал "Средиземье" (Мидленд) Англии, откуда была семья матери, Саффилды - но при этом семья как раз очень берегла воспоминания о своем происхождении из Германии. А Толкины своим предком считали Георга фон Гогенцоллерна, который якобы получил прозвище "Толкюн" (Tollkuhn) - на немецком "Смельчак" - во время обороны Вены от турок в 1529 году тот захватил на вылазке вражеское знамя.

Правда, даже Толкины не утверждали, что они были из тех самых Гогенцоллернов, нет, просто жили в княжестве Гогенцоллерн. Хотя…

В Англию Толкины перебрались еще позже Саффилдов, в 1756 году, и фамилия их продолжала звучать немецкой, случайные знакомые ее часто писали как "Толкейн" (Tolkein вместо Tolkien), переставляя две буквы в последнем слоге. Если вспомнить о национальной принадлежности английской королевской династии, равно как и о завоевании острова англами и саксами, то выходит, что типичный англичанин просто непременно выходец откуда-то с востока, как типичный русский непременно имеет хотя бы скулы татарские. Разве что китайцы ниоткуда не приходили, а как произошли от синантропа, так и пребывают на одном и том же месте.

В довершение "типичности", Толкин родился не в Англии, а в Африке, в Блумфонтейне, куда его отец приехал искать счастья. В четыре года Толкин потерял отца, 14 ноября 1904 г. умерла от диабета мать - но разве Оливер Твист не типичный англичанин, разве вообще любой нормальный человек не чувствует себя ужасно одиноким, особенно, когда вокруг куча родственников?

Толкин ужасно любил подчеркивать, что он был обычным школьником, спортивным, компанейским, любил играть в шифры, изобретая свой особый секретный язык. Но школа-то была католическая: мать Толкина, набожная англиканка, в 1900 году сменила конфессию, и восьмилетний Рональд, каждое воскресенье послушно ходивший с матерью в храм "высокой" Церкви Англии, стал так же аккуратно ходить в католическую церковь, пошел в католическую школу.

После смерти матери ее духовник Френсис Морган заменил ему и мать, и отца, выдавая подобающее количество денег, нотаций, заботы (тем более что, с точки зрения английской сдержанности, Морган был более добр, чем умен). Быть католиком в Англии еще менее престижно, чем быть христианином в современном мире. В результате Толкин и похоронен не на обычном и почетном кладбище оксфордской профессуры, а на окраине Оксфорда, в отведенном для "папистов" уголке, среди польских надгробий (а какие еще в Англии католики?).

Чтобы совсем уж покончить с религиозным блаженством, отметим, что Толкин так до конца жизни и не полюбил рассказывать о своих грехах, норовя причаститься без исповеди (что возможно у католиков) и глубоко себя за это упрекая. В своей аллегорической автобиографии "Лист работы Мелкина" он изобразил собратьев по приходу (далеко не интеллектуалов) как себялюбивых и агрессивно-мракобесных людей, заслуживающих вечного блаженства не благодаря, а вопреки своему поведению. В дела догматические и иерархические он не лез. Ему довелось дожить до реформ в Католической Церкви, среди которых одна уязвляла его в самое сердце - замена латыни английским языком.

Счастье дружбы Толкин познал в полной мере, даже, к сожалению, дважды, что заставляет заподозрить эту дружбу в некоторой деланности. Он организовывал кружки и клубы и в старших классах школы, и в университете. Друзья его любили и звали даже не Рональдом (Джоном Толкина не звал никто), а "Толлерсом", иронизируя над его невысоким ростом ("толл" по-английски "высокий"). К старости же он добился высшего в своём кругу почета - его именем стали его инициалы.

Друзья по юношескому клубу все погибли в Первую мировую. Толкин уцелел в битве на Сомме чудом. Кстати, он избрал себе одну из опаснейших фронтовых специальностей телефониста-сигнальщика, не из любви к риску, а из любви к языку и всем его ипостасям, от азбуки Морзе до сигнализации флажками.

Став в Оксфорде профессором, Толкин сделался душой кружка "инклингов", интеллектуалов и любителей пива, читавших друг другу свои неакадемические сочинения, противопоставлявших свое христианство безверию коллег. Правда, когда в конце 40-х годов самый близкий из "инклингов" Джек Льюис стал критиковать толкиновские стихи, охлаждение наступило ощутимое и быстрое. Уйдя на пенсию, Толкин наслаждался одиночеством - с женой.

Впрочем, в том и секрет дружбы, что она существует и вопреки, а иногда даже благодаря конфликтам и соответствующим реставрационным работам. Когда 29 ноября 1971 года умерла жена Толкина, он вроде бы тоже не очень страдал - Оксфорд оказал ему (и себе) неслыханную честь, предложив поселиться в одном из колледжей, где Толкину был обеспечен ненавязчивый, но комфортный уход.

Он не поселился ни у одного из своих четырех детей, среди любимых внуков, предпочтя холостяцкое существование, которого до этого практически не знал, потому что влюбился в будущую жену в шестнадцать лет (ей было девятнадцать, но он выглядел старше своих лет, она моложе своих), женился сразу после достижения совершеннолетия.

Тем не менее без жены Толкин прожил менее двух лет, умер 2 сентября 1973 года, хотя рассчитывал прожить намного дольше, подобно своим дедам. Когда умер Льюис, Толкин тоже повел себя черство: он отказался написать и некролог, и статью в соответствующий сборник памяти. А для себя он записал, что когда умирали другие, чувствовал себя как дерево, с которого опадают листья, а смерть "Джека" (дружеское прозвание Льюиса) - удар топором под корень.

С карьерой и деньгами еще проще. Богатство пришло, когда Толкину было под семьдесят. Кафедру, правда, он занял рано, но выше уже не поднялся - было некуда. В сложной структуре Оксфорда он остался изгоем. Если для собратьев по приходу Толкин был слишком профессор, то для собратьев по университету Толкин был слишком верующий: ну мыслимое ли дело, чтобы профессор занимался проповедью Евангелия - скажем, Льюису, в обращении которого в 1931 году он сыграл решающую роль.

Коллеги считали, что Толкин мог бы поменьше рассуждать на посторонние темы, и торжествовали, когда появилась трилогия ("Вот чем он занимался все эти годы вместо работы!"). А он писал ночами (он вообще был "совой", а вставать, увы, приходилось рано), так что в среднем в день выходило по сотне слов "Повелителя колец" (писалось-то пятнадцать лет, а в эпопее - полмиллиона слов). Это треть странички. Конечно, иногда он не трогал рукопись годами.

Лекций этот профессор читал немало, но публиковал меньше прочих, предпочитая бесконечно совершенствовать. Страсть все отшлифовывать привела и к тому, что "Повелителя колец" он готовил к изданию годами. Закончив, написал издателю: "Боюсь, я самый последний неудачник. Теперь, когда я вижу рукопись целиком, я сознаю масштаб провала. Работа вышла из-под контроля, я родил монстра: невероятно длинный, запутанный, терпкий и пугающий роман, абсолютно не для детей (кажется, вообще ни для кого)" (Цит. по: Reality and Vision, 1990, p. 22).

Мизерная университетская зарплата в сочетании с четырьми детьми приучила его каждодневно записывать мельчайшие расходы, и уже будучи "при деньгах", он от этой привычки не избавился. Он дарил детям и внукам дома, автомобили, платил за их обучение, но себе не купил ни телевизора, ни холодильника, ни даже электрического утюга (жена не настаивала).

Верхом роскоши и экстравагантности осталось утром позавтракать в оксфордском ресторане - с вином! Купил дорогущий черный жилет с трудно выговариваемым названием, практический смысл и символическое значение которого неангличанину понять так же трудно, как англичанину трудно понять отношение русского крестьянина к сапогам.

Для Толкина это был поступок на грани допустимого, ведь в юности он определялся и через отталкивание от оксфордских богемных денди, чье щегольство скрывало (или открывало) гомосексуализм. Эти давно истлевшие уайльды испортили Толкину всю жизнь, ведь он любил одеваться и даже дешевые вещи носил (в отличие от Льюиса) изящно.

В конце концов, проблема Толкина была не в том, что он был белой вороной. Все англичане белые вороны; все люди. Толкин был чуть больше вороной, чем это прилично. Соотечественники считали, что ему недостает такого отличительного английского качества, как "underestimation". Дословно это "недооценка", искусство называть всемирный потоп оригинальным природным явлением, а круг - повидавшим жизнь квадратом. Как и всякая добродетель, эта не является исключительным достоянием англичан, только у других народов она называется иначе: у американцев "политическая корректность", у русских "бесстрастие".

Миф о Частном Богочеловеке

Толкин подчеркивал, что хоббит - это он, а Хоббитания - это Британия, с таким же энтузиазмом, с каким Флобер отождествлял себя с мадам Бовари. "Я сам и есть хоббит во всем, кроме роста, - писал Толкин, элегантно превращая себя из невысокого человека чуть ли не в исполина. - Я люблю маленькие садики под окном, деревья, фермы без машин. Я курю трубку, люблю простую сытную пищу (не из замороженных продуктов), презираю французскую кулинарию. Даже в наше скучное время я люблю носить разукрашенные жилеты. Я люблю грибы (в тарелке), у меня очень простое чувство юмора (которое даже мои доброжелатели находят утомительным), я поздно ложусь и поздно (когда возможно) встаю. Я мало путешествую".

Перечислив все свои личные достоинства как хоббита, Толкин нашел доброе слово и для нации: "Хоббиты - это просто сельские жители Англии, их малый рост отражает отсутствие у них воображения, но это не значит, что им не хватает отваги или скрытой мощи".

Насколько у человека ("англичанин", как и любое национальное определение, - лишь псевдоним человека "вообще") недостает воображения, лучше всего видно на примере самого Толкина. И дело не в том, что большинство образов и ходов своей фантастической эпопеи он заимствовал, - того, что он выдумал сам, хватило бы на десяток мифологий первобытных народов.

Его воображения не хватило, чтобы вполне оценить дело своей жизни. Он остался в убеждении, что призван создать "английскую мифологию", - и писал в течение шестидесяти лет книгу "Сильмариллион" (не окончил), в которой маслил масло, сплетая евангельские мифы с языческими и собственными. Издание "Повелителя" отсрочилось на несколько лет, потому что Толкин ставил издателям ультиматум: сперва издать "Сильмариллион" (к тому же недописанный), а англичане ультиматумов не терпят.

Толкин больше всего сил тратил на изобретение особого языка, и "Повелитель колец", раз прочтя на английском, уже невозможно читать в переводах, но слава-то у Толкина всемирная, и даже в переводах "Повелитель" стал популярен.

Произошло то же, что с "Архипелагом ГУЛаг": изумительный язык автора, вызывающий у соотечественников ощущение, что именно в языке - причина любви к книге, оказывается всего лишь побочным обстоятельством, строительными лесами, забавляясь с которыми автор (и некоторые из читателей) сооружает здание.

К перечню своих недостатков Толкин мог бы добавить, что у него плохая дикция, с годами ставшая совсем уж карикатурной пародией на неразборчивую профессорскую речь, что он так и не выучился печатать на пишущей машинке, разве что двумя пальцами, не доверял даже английской почте, и вообще обладал целым букетом чисто профессорских предрассудков - то есть категорически судил о многих важных и неважных (как кулинария) вещах, о которых знал мало или ничего не знал. Например, он считал, что мюнхенский сговор с Гитлером хорош, поскольку хорошо все, что направлено против Сталина.

Однако Толкин подчеркивал, что поместил империю зла на востоке (а сделал он это как раз в 1938-м) не потому, что Россия к востоку от Англии. Просто Восток в мифах - место, откуда наступает тьма, ведь так оно и в природе (разумеется, сперва с Востока наступает свет, но это уже совсем другая история). По той же причине Запад для Востока - место гибели Солнца и всего светлого и живого.

Хорошо Толкин знал только себя - и вот этим действительно отличался от большинства англичан и неангличан, поэтому и поймал на крючок миллионы людей. "Повелитель колец" - миф о человеке ХХ века. Когда Толкин называл свой роман мифом, в этом был вызов: тогда господствовала рационалистическая традиция, считавщая миф гнуснейшей разновидностью лжи, ложью ради господства попов.

Знаменитая беседа Толкина с Льюисом 19 сентября 1931 года потрясла Льюиса, к тому времени верившего в существование Бога, но считавшего Евангелие мифом, именно тем, что Толкин на доступном филологу языке заявил: миф прежде всего - слово о правде, только он говорит о такой правде, какую нельзя описать иначе. "А, понимаю, - сказал Льюис, - миф о Христе - это миф о реальности". Через несколько дней он поверил в Христа как реальность. Евангелие - сказка, но это сказка, Богом рассказанная (точнее, написанная Его кровью) миру и о мире, единственный способ явить правду о преодолении смерти.

Роман Толкина был бы ложью, если бы он был об эльфах и волшебниках, но это - миф о человеке, и потому он правдив (что не означает, что всякая фантазия или паразитирующее на нем литературное явление - правдивы). И сколько бы Толкин ни пытался возвести свой труд к "Калевале" и "Беовульфу", в этом поиске средневековых предков так же мало правды, как в возведении Толкинов к фон Гогенцоллернам.

"Повелитель колец" происходит прямиком от совсем другого мифа, основополагающего для нашей эпохи, - "Путешествий Гулливера". Только миры, у Свифта разделенные, здесь начинают сообщаться: лиллипуты-гномы воюют с великанами, честные лошади молчат, ибо покорены тенями великих завоевателей прошлого, лапутяне бродят по миру, совсем забыв, что и зачем они изобретают, и соотечественники Гулливера путешествуют вместе с ним.

Главная правда толкиновского мифа - это правда о том, что в человеке до сих пор очень мало человеческого, а притязания на божественность обесценивают и то человеческое, что в нас остается. Люди Толкина - все эти герои со звучными именами, километровыми генеалогиями и пудовыми легендами за пазухой - дальше от людей, чем вурдалаки. Строго говоря, его "люди" - это сверхчеловеки, а потому и нелюди, номенклатура. Это люди, добившиеся власти и развращенные ею абсолютно, до потери если не человеческого облика, то самоиронии, главного, чем оправдывается человек в мире сем.

Толкин заслужил бы клеймо человеконенавистника, подобно Свифту, но он изобразил и нормальных, симпатичных людей, назвав их хоббитами. "Норма" в этом мире - безвластие, частная жизнь со всеми ее плюсами и минусами (минусы, кстати, от того, что и в самой уединенной норке все-таки кое-какая борьба за власть идет).

Знаменитое "всякая власть склонна развращать, абсолютная власть развращает абсолютно" Джон Эктон, историк Церкви и католик (еще один урод в англиканской семье), написал, когда Толкину было пять лет, и, в отличие от большинства, Толкин обращал больше внимания на то, что развращает всякая власть, а не только абсолютная. Кстати, как раз абсолютная, которая только у Бога, не развращает, поскольку Бог ею не пользуется, что многих очень возмущает.

Хоббиты - блаженные в обоих смыслах: блаженны не имеющие власти, блаженны не имеющие того, что вообще-то полагается иметь человеку. Хоббит - получеловек, полукролик, и вроде бы неприятно (а юродивый, вообще настоящий христианин - разве приятен?), но миф открывает ту правду, что человеку надо опуститься ниже "принятого" уровня, чтобы подняться к тому, чем он должен быть.

Тут открывается еще один прямой предок Толкина, помимо Дефо, - Льюис Кэррол, чей кролик был, видимо, дедушкой хоббита Билбо. А среди блаженных хоббитов более всего блажен тот, кто, имея власть, и власть абсолютную, отказался от нее. Впрочем, размер власти большого значения не имеет - просто миф все берет в максимальном виде, убирая соседствующие явления, с которыми можно было бы сравнивать.

Это роман не о проблеме тоталитарной власти, а о проблеме власти как таковой, и не о проблемах диктаторов, а о проблеме обычного человека. Трагизм Хоббитании в том, что хоббиты превращаются в обычных людей - они становятся выше ростом (прежде всего, благодаря одержанным победам), а вскоре и шерсть на ногах исчезнет, и будут обычные англичане. Только главный герой не растет, а умаляется и отплывает на Запад - устроить ему вознесение было бы слишком прямолинейно и не мифично, а аллегорично. Если переводить язык мифа на обычный, Фродо, конечно, умер. Правда, все зависит от того, чей язык. Где русский скажет "приказал долго жить", англичанин - "отчалил".

Найти, где потерять

"Повелитель колец" формально относится к жанру "квеста", "поиска", получившего небывалое развитие не в литературе, а в компьютерных играх (и сохранившего при этом массу рудиментов, указывающих на происхождение от толкиновского шедевра).

Реально же Толкин писал антиквест. Его герой не ищет сокровища, а ищет возможности расстаться с сокровищем, расстаться с властью. Путешествие - второй по древности литературный сюжет (первый - любовь, Адам с Евой сперва любят, а потом уходят в путь). И если XIX век пытался исчерпать тему любви, то XX сосредоточился на путешествии.

Вся хорошая литература XX века резко распадается на путешествия людей разочарованных, потерянных, ищущих идеала, смысла, приложения своим недюжинным силам (или не менее мощного бессилия), - и путешествия людей с идеалами, даже с верой. Первых несравненно больше: Фолкнер и Пруст, Хемингуэй и Пастернак, Гессе и Музиль, модерн и постмодерн.

Толкин считал, что он создал "второй мир", открывающий своей фантастичностью людям какую-то скрытую правду о первом. Так и "Архипелаг ГУЛаг" потряс мир не потому, что рассказал правду о лагерях - правда к тому времени уже была вся известна. Солженицын создал мифический мир, открывающий правду о мире настоящем, не только о Советской России, но о всякой стране, о всяком человеке (сам он этого не понимал, но требовать от автора, чтобы он еще и понимал, что сделал, и оставался на высоте сделанного постоянно, было бы совсем уж немилосердно).

Мы все, не только русские, обречены жить в мире ГУЛага, как "мы все живем в мире Мордора" (слова Толкина). "Хэппи энд" в мире Кольца обманчив, это промежуточное счастье, счастье зэка, который сумел ускользнуть от кулака вертухая и, главное, от "ссучивания", от того, чтобы стать вертухаем самому. И такое счастье дано лишь одному из героев Толкина. В реальности вполне освободившихся еще меньше.

"Повелитель колец", впрочем, отличается от "Архипелага" - это путешествие личности, которая больше боится зла в себе, чем вовне. Из-за этого мир Толкина лишен женщин - чтобы те пострадали. Броское заявление одного из первых читателей Толкина: "Наконец-то книга без религии и баб" отчасти справедливо: Толкин в своей аллегорической автобиографии изобразил себя художником-холостяком. Но пусть его герой - холостяк, это как раз чисто католический (впрочем, и христианский) кувырок через голову: ценность брака лучше всего ощущается и защищается воздерживающимися от брака.

Мир Кольца - мир без малейших сомнений в ценности религии и любви, это мир сомнений в силе власти и во власти силы. Этим-то он и противоположен бесконечным мирам, герои и авторы которых постоянно осуждают войну, насилие, власть, проливают либеральную слезинку над умученным ребенком, но тут же оттягиваются в пьяной драке, на корриде, изобретают какую-нибудь такую пакость, до которой даже Гитлер не додумался.

Самый благородный и честный из авторов этого лагеря, Варлам Шаламов, потому и не завоевал такой популярности, как Солженицын, что противопоставил абсолютной тьме - абсолютную пустоту. Толкин же абсолютной тьме противопоставил личность, сражающуюся с пустотой в себе. Он нашел золотую середину между словом и молчанием, трепом от избытка веры и трепом от недостатка веры.

Эпопею Толкина успешно анализировали с позиций современного ему учения Юнга о мифе. Писались тогда и более юнгианские тексты, даже талантливые (тот же "Иосиф и его братья" Манна), но Толкин добавил еще что-то к скудному, в сущности, набору образов и тем (самопознание через прохождение сквозь тьму, испытания, колодцы, ущелья и болота).

В отличие от Манна, который не верил в хотя бы мифологическую реальность вполне реальных библейских событий, Толкин верил в реальность своего совершенно ирреального мира - верил, не выдумывал, а описывал. Он не сочинял аллегорию, в которой каждая деталь соотносится с идеей, а творил параллельное пространство - но именно параллельное, а не перпендикулярное, в отличие от своих многочисленных подражателей. Поэтому, поменяв всё, он не поменял главного: желания измененить человека, жажды не столько спасения, сколько творчества (противопоставление не совсем честное, но введенное Бердяевым, старшим современником Толкина, именно потому, что и живем мы в не совсем честном мире).

Дело не в том, что предел мечтаний для лучших персонажей Толкина все-таки не трубка на крылечке, а песня или книга. Его герой сам творит мир, в котором скользкий мерзавец и братоубиец Голлум - его собственный брат и двойник. Тот же Бердяев замечал, что этика начинается с вопроса "Каин, где брат твой Авель" и завершается вопросом: "Авель, где брат твой Каин".

Фродо и есть Авель, который постоянно вертит головой, выглядывая Каина, и обнаруживает, что между братоубийством, самоубийством и убийством разница вовсе не так уж велика. Понятно до пошлости, что надо победить зло в себе, - и когда у Толкина серый маг, добрый, побеждает пестрого, злого, серый маг становится Белым.

Но самое важное происходит не с магом, а с хоббитом: в решающий момент, когда осталось лишь бросить кольцо-власть в тигель вулкана, он ломается и решает оставить кольцо у себя, стать гитлером, сталиным, богом.

Кольцо гибнет не из-за подвига, а из-за недоразумения, из-за внутреннего раздрая, потому что худшая часть его обладателя, его темный двойник вступает в бой за власть - то есть добро осуществляется через силы зла, и зла внутреннего, не внешнего, а добро в который раз стоит, медленно разжимая кулаки, и плачет, потому что уже не три, а тридцать три раза прокричал петух, и тридцать три раза ты предпочел справедливость милосердию, власть - частной жизни, злое добро - поражению.

Авель знает, что убил Каина, апостол Петр плачет, зная, что он - Иуда. А кто не предал, не убил, тот, как слуга Фродо, так и не понял, что произошло, у него впереди обычная жизнь с превращением из хоббита в героя, которую Толкин оставляет описывать Кафке. Главный и единственный в точном смысле герой отчаливает из мира, в котором торжествует наивная солженицынская уверенность в том, что быть людоедом или волкодавом - вещи разные и жизнь есть выбор между ними.

Полноценность толкиновского мира делает читателя абсолютно свободным, прежде всего, в отречении от этого мира. "Повелитель колец" не терпит теплохладности, его либо очень любят, либо резко отвергают. Кажется, что среди людей, которым не нравится книга Толкина, больше конгениальных Толкину сердец, чем среди почитателей.

Российские бардопоклонники с поразительной скоростью прочли Толкина (и выслушали бардов) с точностью до наоборот, наделали мечей и стали рубиться, на глазах превращаясь из нежных эльфов в тупых и злобных орков, точнее - в удивительную помесь тех и других.

Дело не только в деградации русской интеллигенции, которая в конце концов породила из себя чреду авторов, задавшихся противопоставить Толкину насилие и сопротивление злу силою, заменить изнеженное христианство здоровым языческим поклонением кулаку. До революции тоже таких певцов русского воинства было на пятачок пучок, революция была результатом и их словоблудия. Они заняты руганью, им некогда уловить причинно-следственную связь между воспеванием насилия во имя спасения России и развалом этой самой России. На Западе, в Хоббитании, Толкина тоже прежде всего полюбили высоколобые интеллектуалы, которые проповедовали "не войну, а любовь", боролись с потребительством и масскультурой - проповедовали и боролись так энергично, что придали потребительству и масскультуре второе дыхание.

В конце концов, после тысячелетних извращений недвусмысленных заповедей, которые кое-где встречаются и в Евангелии, смешно жаловаться, что Толкина превратили в детского сказочника или в патрона несколько осатаневших интеллектуалов. Могло быть и хуже. В конечном же счете, все равно мир Толкина - лучшее в ХХ веке оправдание христиан от обвинений в том, что они не умеют быть невидимыми, неспособны противостоять искушению власти и создавать что-то новое.

Написанное Толкином, конечно, отплывает потихоньку в историю литературы, в детскую литературу. Зато жизнь Толкина ещё может сказать кое-что новое и важное о том, как жить человеку в мире злого добра и доброго зла, где единственный способ победить - отказаться от победы, а путь к общему счастью лежит не через власть, а через блаженство и трагедию частной жизни. Этой частной жизни ещё мало было в истории, всё давило и давит мечта стать больше, чем ты есть, между тем как частная жизнь начинается там же, где начинается, по выражению Толкина, Царство Божие, - там, где "великое не подавляет малое" .

Книги, которые доступны в московской Библиотеке иностранной литературы: Carpenter H. J.R.R.Tolkien: A biography. - L.: George Allen & Unwin LTD. 1977. 287 p. Crabbe, Katharyn. J.R.R.Tolkien. New York: Continuum. 1988. 233 p. Evans R. J.R.R.Tolkien. New York: Warner Paperback Library,1972. 297 p. Helms R. Tolkien's World. Boston: Houghton Mifflin Company, 1974. 167 p. Nitzsche Jane. Tolkien's Art. London: The Macmillan Press LTD, 1979. 164 p. Noel R. The Mythology of Middle- Earth. Boston: Houghton Mifflin Company, 1977. 198 p. Rosebury, Brian. Tolkien: A Critical Assesment. New York: St. Martin's Press, 1992. 167 p. Ryan J.S. Tolkien: Cult or Culture? Armidale (Australia): University of New England, 1969. 253 p. Shadows of imagination: The Fantasies of C.S.Lewis, J.R.R.Tolkien, and Charles Williams. 1969, 1979. Carbondale and Edwardsville: Southern Illinois University Press. 190 pp. Ed. Mark Hillegas. Tolkien: New Critical Perspectives. Ed. Neil Isaacs, Rose Zimbardo. The U.P. of Kentucky. 1981.
.