Имя несёт в себе свободу, имя средство свободы. Рабовладелец волен дать рабу любое имя, точнее — любую кличку, любой ярлык. У раба не имя, а именно кличка, как у домашнего животного, и это ещё его счастье, если кличка. Рабу могут дать и кличку, опустив его до уровня. Вот это стул, на нём сидят. Вот это раб, прозвище Учитель, он учит.
Свободный человек волен сам выбрать себе имя. Вот откуда обычай менять имя, когда человек становится римским папой. Вот почему бесчеловечен обычай, когда жена берёт — в обязательном порядке — фамилию мужа. Она перестаёт быть свободной. Иногда добавляют «перестаёт быть свободной женщиной», но женщиной женщина перестать быть не может, она перестаёт быть именно свободным человеком, а «несвободный человек» это противоречие по определению.
Имя есть средство свободы, потому что имя не просто наклейка, опознавательный знак. Имя — первое слово в общении. «Эй, человек!» — глубоко оскорбительно. К метрдотелю в дорогущем ресторане так не обращаются, его по имени величают, а если ресторан русский, то и по отчеству. В этом свобода метрдотеля, да и посетителя ресторана тоже, ведь к нему обратятся так же по имени, и это будет высшая степень богатства, роскоши и свободы. А посмотришь в Средние века и ранее — сплошная безымянность. То есть, имена-то есть, да подписей нет, так что Рублёв написал «Троицу» Рублёва или нет, можно только предполагать. Ужасно, что эту безымянность выдают за некий намеренно избранный идеал, тогда как это было просто отдалённое эхо первобытной несвободы.
Чем глубже соприкасаются люди, тем непременно становится обращение по имени. Спросить дорогу можно, не зная имени — точнее, заменяя обращение по имени словом «сударь», «сударыня» или — для особо стеснительных людей, искалеченных столетием большевистского угнетения — хотя бы «простите», «добрый день», «добрый вечер». Но спросить о смысле жизни, не обратившись по имени — немыслимо. Между этими двумя полюсами — огромное пространство нюансов, где можно и встретить фамильярность, которая вовсе не фамильярность, и уважение, которое на самом деле издевательство.
В России веками даже аристократы — к изумлению их западных коллег по благородству — в челобитных царю именовали себя уничижительными именами, словно рабы (крепостных звали рабами, самым бесстыдным образом). Но уж и своих крестьян они тоже звали ивашками да машками. С освобождением крестьян стало поуважительнее, но случилась революция, резьбу сорвало, и опять пошло тыканье сверху вниз, и опять ваньки да маньки.
Трудно определить, что такое свобода, но легко определить, что есть несвобода — определить и избегать. Уступать хамству, соглашаться быть анонимом, отвечать на вопрос о смысле жизни, откликаясь на «Эй, Ванька!» или даже на меньшее — значит, признавать себя рабом того, кто обращается. Он, обратившийся, возможно и не хотел тебя поработать, он, скорее всего, «не задумывался» — самый страшный грех из всех, «не задумываться». Итог, однако, не зависит от намерений того, кто обращается с тобой как с крепостным.
Борьба за имя нарастает по мере того, как расширяется представление о свободе. Если свобода это не просто отрицательная величина, возможность угрюмо сидеть дураком на горе, то имена вообще не нужны. Но если свобода есть коммуникация, общение, если жизнь есть постоянное совершенствование в искусстве разговора, то имя становится намного более важным, чем при перекличке косарей в поле. Имя превращается в уникальный маркёр, определяющий не просто адресата, но и во многом то, как следует воспринимать последующую речь, чтобы не ошибиться, чтобы не сглупить, не оскорбить и, главное, не потратить время впустую.