На заре царствования Путина отдельные злопыхатели предупреждали, что гебешник это диагноз. Тайная политическая полиция умеет одно: держимордить. «Держать и не пущать». «Души прекрасные позывы!».
«Клеветники России!» — привычно отвечал хор.
К 18 году царствования стало очевидно, что запрет это и цель, и средство режима. Самое печальное, что сопротивление режиму вдохновляется ровно той же идеей. Нет, не лозунг 1968 года «Запретить запрещать», а «За запреты без коррупции!» За запреты поутончённее, пофигуристее, поинтеллектуальнее.
В 1968 году «Запрещено запрещать» придумал Жан Янн (1933-2003), актёр, композитор, юморист. Во Франции стало свободнее.
Идея запрета одно из грандиозных открытий человечества. Табу, Святая Святых, заповедь, «не убий». Запрет — порождение свободы, человек свободно запрещает себе нечто. Не материться. Не есть до заката. Не оставлять стараний. Не унывать. Запрет — это изобретение новой формы «да». Заход в позитив с чёрного хода. Слишком часто у парадного входа стоит швейцар, прежде всего — в виде всё той же свободы, которая боится любых парадностей.
Как и всё свободное, изобретение запрета было незамедлительно использовано в прямо противоположных целях. «Не ходи с чёрного хода». Не смей не поститься. Не спорь со мной. Последнее вообще — как термоядерная бомба. Ничего живого не остаётся, только согласное.
Как и многие изобретения, запрет отталкивается от уже существующих в природе явлений. Падение яблока есть, в некотором роде, запрет яблоку взлетать. Однако, запреты человеческие есть, конечно, качественно высшее явление, потому что они исходят из свободы, а природные запреты вообще ни из чего не исходят, да и заметны они только человеку. Кто-то там обсуждает, шумит ли падающее дерево, если рядом нет человека, который может услышать шум. Да если нет человека, то и дерева нет, и леса нет, есть только какие-то взаимодействия каких-то полей.
Идея запрета есть идея очень творческая, наподобие точки опоры или реактивного движения. Создать нечто, от чего можно оттолкнуться. Свобода не терпит запретов? Отлично, пусть запрет погонит свободу в нужную сторону!
Запретократия — есть полное извращение идеи запрета. Именно благодаря перехваченной у свободы концепции запретности власть имеет тенденцию развращать. Что само по себе не кошмар, главное, соблюдать пропорцию. Недаром Актон сказал именно «имеет тенденцию», а вовсе не «развращает».
Путинизм есть стопроцентная запретократия. Не потому стопроцентная, что всё запрещено, а потому стопроцентная, что других методов не использует и даже не подозревает об их существовании. Для запретократии свобода есть ослабленный запрет. Было запрещено антисоветские тексты в интернете помещать под страхом уголовного наказания — теперь запрещено это под страхом административного наказания. Но власть искренне считает, что тем самым она «либерализовала», «уничтожила запрет». Штраф — разве это наказание в сравнении с концлагерем и тюрьмой?!
Это напоминает знаменитый рецепт крестьянского счастья — «выведи корову». Однако, крестьянину предлагалось вывести корову из избы, а путинизм предлагает вывести крестьянина из концлагеря малого в концлагерь большой, каковым является Россия, и это считает счастьем. Вывести корову из избы в клетку.
Тут обнаруживается, что запретократия носит удавий характер. Она не торопится, она осуществляет заглот мироздания очень и очень постепенно. Никаких молниеносных действий, наподобие ленинских. Себе дороже. Напротив, делать гадости так медленно, чтобы гадируемый не понял, в чём дело, до момента, когда будет слишком поздно.
Встают два вопроса.
Во-первых, возможно ли «слишком поздно»? Конечно, нет! Принять свободу, включая запрещение запрещать, как свой идеал — никогда не поздно. Не выходить на площадь, не подписывать петиций электронных, а просто принять идею. Маловато будет? А попробуйте! Мало не покажется. Именно поэтому запретократия так пристально следит, чтобы свобода и вообще идейность отсутствовали как класс явлений.
Во-вторых, возможно ли запретить всё? Не напоминает ли это героя Станислава Лема — дракона, который сам из себя извлекал квадратный корень, пока не преуспел и не обратился в ничто. Собственно, именно на это уповали многие российские либерал-придворные. Дракоша вот-вот издохнет, и на обломках самовластья напишут. Достигнем дна и начнём всплывать. Не может быть, чтобы не могло быть, потому что быть не может!
Может не быть, быть вашу мать! Теоретически человек — как вода, имеет некий предел сжатия, после которого должен бы поднять хэнды против моря of траблз и в отчаянном баттле end it. Практически — после Освенцима этот оптимизм недопустим и должен быть приравнен к гнилому шапкозакидательству. Теоретически невозможно всё запретить, практически различие между «всё» и «почти всё» не имеет значения. Поэтому «запрещено запрещать». Поэтому — нет, не анархизм и либертарианство, а права человека и демократия как защита, прежде всего, меньшинств. Анархисту и либертарианину в лучшем случае нечем помочь одноногой чернокожей лесбиянке (он ей ногу-то и оторвал, чтобы не нарушала его драгоценных границ), в худшем — истребит меньшинства заподлицо. Поэтому ежедневный, скучный труд по кручению педалей демократии, начиная с местного самоуправления и заканчивая ликвидацией ядерного оружия во всём мире. Поэтому — нет, не оптимизм, а прагматизм, запрещающий запрещать, для начала, самому себе, а потом и другим.
Запрещено разрешать до того, что даже не разрешено разрешать. Не «уведомительный порядок митингов», а попросту митинговать на любом общественном пространстве, на то оно и общественное. Не «снизить наказание за экстремизм», а увольнять любого государственного служащего, с президента до почтальона, который посмеет произнести слово «экстремизм». И если кто-то вдруг выскочит с «но запрет запрещать это же запрет» — с госслужбы незамедлительно, без выходного пособия. Даже не «увольнять», а «освобождать» — их от должностей, а свободократию — от запретократии.
(На карикатуре «Запрещено запрещать» превратилось в «Запрещено говорить», а «Че» — в «Хе-хе-хе».)