«Чтобы выжить в России после 1917 года, музеям приходилось превращаться в идеологические церкви, а церквам — в религиозные музеи, где и верующие оказывались экскурсантами».
Музеи — спутники знания о творении, храмы — спутники знания о Боге. Музей есть любого человека, хотя бы в виде пары сувениров, напоминающих о прошлом — но «напоминание» и есть буква знания. Различие между музеем и храмом не в предметах. Цель храма — повторение узнанного, цель музея — познание. Поведение человека в храме и в музее принципиально разное. В храм идут следовать, в музей — исследовать. Музей это лишь одна из форм лаборатории, храм — собрание перед невидимым Нобелевским комитетом.
Музеи начали отделяться от храмов в том же XVI веке, когда знание о творении стало отделять от знания о Творце. Отделение музея от церкви это часть отделения науки от власти, и церковь в данном случае была воплощением власти. Отделение шло медленно, с трудом, и музеи долго ещё напоминали ризницы.
Может быть, самым ярким отличием музея от храма стали автографы. Храмы зарождались в дописьменную эпоху, древнейшие из них украшались отпечатком ноги, письменность была не допускаема в храмы и по сей день остаётся для них маргинальным явлением, как слишком модерное явление. Даже и устное слово в храме второстепенно, первично безмолвие, обычно в форме обряда, где слова играют сугубо вспомогательную роль. Учитывая уникальную специфику Бога как Творца, это вполне логично. Бог — Слово есть антропоморфизм, такой же грубый, как Бог — отец, Бог царь. Слово выводит человека из творения в уникальное измерение, но нимало не делает человека богом, и говорящий человек находится в своеобразном чистилище: он уже покинул пространство сигнализации, где находится материя, но не вошёл в мир идеальной коммуникации, в пространство Бога.
Храмы постоянно находятся под угрозой самоуничтожения, короткого замыкания, превращения в средство не коммуникации, а самоудовлетворения. То же относится к музеям, постоянно рискующими остаться во вчерашнем дне. Музей обладает повышенной инерцией. Лаборатории, институты, научные монографии, даже художественные направления появляются и исчезают как торговые фирмы, внеся свой вклад и получив свою награду, а музеи остаются. В секулярном мире музею даже больше грозит опасность превращения в надгробие самому себе, чем храму, — потому что (и если) храм закроется, если не будет верующих, а музеи без посетителей могут существовать, а могут превращаться в придаток школ. О такой судьбе многие верующие мечтают. Музеефицированный средневековый монастырь живёт экскурсиями школьников, а храм может оказаться приложением к воскресной школе, куда детей ведут, потому что религия — государственная.
Наиболее напряжённый конфликт между музеем как лабораторией по исследованию религии и храмом как предметом исследования. Впрочем, конфликт возникает лишь там, где секуляризация не совершилась до конца. Либо церковь не до конца отделена от государства и пытается подчинить себе музеи, либо музей соединён с государством — а такое бывает. Захват власти Лениным и последующая большевизация страны наделила музеи функцией храмов, а науку — функцией религии. Это пошло отнюдь не на пользу музеям и науке, которые были так же деформированы и омертвлены, как деформирована и омертвлена церковь, сращенная с государственной властью. Лысенковщина — ярчайшее проявление гниения науки, музей атеизма — яркое проявление превращения атеизма в уродливую государственную идеологию.
Советские музеи пародировали нормальные музеи, они все были в той или иной степени мавзолеями, а не музеями. К такому же состоянию власть тянула и храмы — пусть будут мавзолеями, но не местом общения с Живым Богом. Чтобы выжить, музеям приходилось превращаться в идеологические церкви, а церквам — в религиозные музеи, где и верующие оказывались экскурсантами. Церкви и, хуже, верующие, приняли эти правила игры и пытались конкурировать с музеями в качестве ещё лучших музеев. Верните Оптину пустынь — там бывали Гоголь и Толстой, она будет им лучшим музеем!
Безумная идея Николая Фёдорова о музее как лаборатории воскрешения превратилась в омерзительную идею музея как храма некрофилии. Чтобы выжить, надо музеефицироваться. Жизнь мумией, конечно, малорадостно, но лучше так, чем никак. Патриарх Алексий Симанский однажды сказал графу Игнатьеву: «Помните, когда мы были живые…» — до Ленина.
Выработался настоящий рефлекс музеефикации — всё ценное может сохраниться лишь в музее, причём в государственном. Александр Мень — святой? Давайте его канонизируем и создадим ему музей! Канонизация выполняет ту же функцию, что причисление к героям Советского Союза, создание музея — ту же функцию, что перенос мощей. Музей превращается в раку, рака — в музей. Этот процесс ощутим всюду, где власть или, что иногда ещё хуже, стремление к власти. У реакционера и «сие есть Тело Мое» превращается в цитату-лозунг, а Плоть и Кровь Идущего на крест — в экспонат, который можно попробовать на зуб, как в музеях ставят автоматы, чеканящие медальоны на память.
Вот откуда нездоровая страсть к музеефикации у людей, поживших при «советской» власти. Если святой — должен быть и музей. Музей патриарха Тихона, музей священника Александра Меня… Огромные деньги тратятся, а результат — по новелле Шолом Алейхема о касриловской богадельне. Денег на богадельню богач дал, а вот на содержание в ней несчастных надо самим собирать, а у самих-то нет, и стоит богадельня пустая. «Каша есть — ложки нет, ложка есть — каши нет». Церковь есть, а Бога в ней нет, Бог в музее — и в итоге музея нет! Единственное живое учреждение в этой ситуации — та самая Контора, которая согнула патриарха Тихона и убила отца Александра Меня. Хотят оживить мёртвого, а получается омертвление воскресения.