Прочёл мемуары Садриддина Айни (1878-1954), перевод с таджикского. При чтении словно переносишься на машине времени в эпоху Судей, в Назарет и Вифлеем: скудная жизнь, книг нет, грамотность редкое явление, где-то вверху и в сотне километров какая-то там элита, но от неё лучше держаться подальше... Изнуряющая борьба за повседневное выживание, но внутри этой борьбы какие-то поиски, человечность, любовь и ненависть, праведность и грех... Не больше, чем в современном Нью-Йорке, но и не меньше, просто выражено всё очень приглушённо. Но и современный Нью-Йорк свою свободу тоже использует не так уж, чтобы прямо не сводить с него глаз и внимать каждому слову его обитателей... Застолья у них лучше, чем у древних пластических греков, но диалоги за столами ведутся не такие содержательные как у Платона и Сократа...
Весёлого в той патриархальной жизни было мало, но юмор и тогда был, как без юмора. Вот чудесный рассказ о нищем мулле, у которого был хороший друг, муллу периодически подкармливавший. В нищем социуме еда — главный способ общения. Кто кормит, тот человек, а кого кормят, тот нахлебник, существо не слишком почтенное.
Однажды в комнатёнку нищего муллы залетел голубь, и мулла сумел голубя поймать. Свернул шею, ощипал, выпотрошил, выпросил у соседа ложку масла, зажарил, накрыл крышкой и побежал звать друга. Наконец-то не он меня, а я его угощу!
Только сосед, давший масло, решил пошутить. Пока мулла бегал за другом, вытащил жареного голубя и засунул под крышку живого.
Вернулся мулла с другом, усадил, накрыл, торжественно поднял крышку... Голубь взлетел и улетел.
— Аааа! — закричал мулла. — О Аллах, воскресить умершего — великое и праведное дело, но всему своё время! Неужели нельзя было дать мне угостить друга?!
Николай Фёдоров верно чувствовал, что история и культура стоят на смерти. Кто-то должен умереть, чтобы мы могли жить и творить. Что же, бросить всё и заняться воскрешением мёртвых? Или для начала перестать убивать, физически, духовно, культурно? Всякое ограничение чужой свободы есть уже омертвление и убийство... И вот нас, любящих зажаренных голубей, да в бессмертие?