«Ей же сказал: прощаются тебе грехи» (Лк. 7, 48)
Точно такие же слова говорит Иисус в совершенно противоположной ситуации — паралитику (Лк. 5, 20). Лука совершенно сближает обе ситуации. Формально общего разве то, что грех распутства совершается лёжа, хотя в античные времена как раз от женщин лёгкого поведения требовали менее стандартного поведения. Впрочем, ни из чего не следует, что героиня Евангелия грешила именно блудом, это уж прямолинейность патриархального мышления так постановила. Могла и ростовщичеством заниматься, начитавшись Достоевского. Шутка, шутка. Правда, гулящую-то в приличный дом вряд ли бы пустили, да и откуда у гулящей деньги на дорогую косметику... А банкирша войдёт — никто и пикнуть не посмеет. Вся пестрота греха (именно пестрота, разнообразия греха нет) умещается между этими двумя полюсами: мужское и женское, гиперпассивность и гиперактивность, грех как облом и грех как выламывание. Одного ко Христу приносят, взламывая крышу, другая вламывается в чужой дом сама.
Грехи разные, а прощение одного и от Одного. Потому что прощение безгранично, а грехи предельно конечны, грех и есть замыкание, создание концов и границ там, где простор. Простил — и дунул, и исчезли все барьеры. Грех деформирует реальность: ты кажешься себе бесконечным существом посреди крошечного, душащего тебя своей ничтожностью мира. Так и до самоубийства недалеко. Прощение делает окружающий мир таким же бесконечным, каким он был в детстве, а тебя — столь же открытым будущему, принимающему любовь и растущему любовью.
