Подражаю ли я отцу Александру Меню? Конечно. Достойный пример для подражания. Прежде всего, манерой проповедовать — все, кто слушал Меня, ему подражают, хотя по-разному. И это очень хорошо.
Что до «пастырства». «Душепопечения». Тут, наверное, нельзя говорить о подражании по той простой причине, что я не видел и не вижу у отца Александра особого стиля «окормления». К тому же я не вижу особых его достижений в этой сфере. Проповеди — прекрасные были, а прихожане — на троечку. Текучесть в приходе (среди «москвичей») была крайне высокая, такая же, думаю, как и в других приходах. Может, даже выше, потому что больше людей приходили, привлечённые слухами, и уходили разочарованными. Хотел отец Александр быть «пастырем»? Да нет, конечно. Поэтому он с тоской говорил пару раз о том, что вот — надеялся, пришёл «соратник», а оказалось опять «пациент».
Правда, я не думаю, что нужно делить людей — а «прихожане» это просто люди — на пациентов и соратников. Люди и люди. У них своя жизнь, свои цели.
Может быть, тут как раз у отца Александра сказались негативная стороны подпольного опыта. В подполье, во время репрессий очень ценились верность пастырю, готовность поехать за ним в ссылку, переписывать его проповеди и т.п. При жизни отца Александра тоже было очень важно помочь ему с редактурой, с добыванием книг и т.п. Сейчас пока всё нормально — возможностей заниматься библеистикой или историей Церкви во много раз больше, чем времени и сил для таких занятий.
Травмирующий опыт отца Александра был связан, впрочем, не столько с опытом несвободы, сколько как раз с опытом свободы. Больше всего он натерпелся от людей типа Льва Регельсона и Сергея Маркуса, которые использовали свободу для перетаскивания одеяла на себя, для создания своих групп, с собой в качестве лидеров. Что тут плохого — быть лидером? Да ничего плохого при условии, если это не за счёт разрушения чужой группы. Эти люди использовали приход Меня как стартовую площадку для себя, что совсем нехорошо, да и неумно, ничего не получилось.
Что до «духовного руководства». Судя по «памятке православного христианина», отец Александр имел в голове стереотип, опять же унаследованный от подполья. Стереотип духовного руководства, выстроенного по монастырским нормам, с максимальным послушанием духовнику, с постоянным сообщением духовнику о своих грехах и проблемах, с обязательным согласием духовника на переход к другому духовнику. Просто уйти от духовника, не участвовать в отношениях «руководитель/наставник» нельзя.
В подполье такой сценарий объяснялся, прежде всего, тем, что православное подполье («катакомбы») создавалось в основном монахами, для которых такой сценарий был органичен.
В сегодняшней России такой сценарий уже не считается нормой, к счастью. Не был он очень распространён и в отношениях Меня с прихожанами. Это было скорее благопожелание, формальность. Если человек хотел, он мог развивать этот сценарий, Мень не уклонялся, но и не так чтобы очень рвался к руководству. Скорее всего, он понимал архаичность таких отношений. К тому же слишком много было неудачных отношений. Больше неудачных, чем удачных.
Возможно, поэтому в середине 1980-х на мою просьбу окрестить одну подругу, однокурсницу, он ответил «Яша, я послан не крестить, а благовестить». Однако, окрестил.
Мой опыт тоже достаточно травматичен в части наставничества. Ситуация, конечно, другая во многом. Во-первых, сегодня всё-таки у людей выбор намного больше. В том числе, намного солиднее стал вариант «в церковь пойду, а духовника мне на фиг не надо». И многим, действительно, совершенно не надо. Мой конкретный случай отягощён и отсутствием собственно храма, коллектив очень уж маленький, прямо скит. Но я-то не монах и прихожане нимало не монахи, а все взрослые люди со своей жизнью. У такой маргинальности есть свой плюс: ко мне не приходили потенциальные «кукушки», чтобы вытеснить меня и занять моё место. Места ведь никакого нет. Кому за лидерством — тот идёт в церкви, где есть и ресурсы: помещения, сотни прихожан, деньги.
Впрочем, психологически, наверное, и в самом маленьком кругу возможны отношения соперничества, желания порулить. Я больше выслушал от «мирян» советов и ценных указаний, чем дал им. Слышал я и упрёки в невнимательности. Я же интеллигентный человек — если мне говорят, что я недостаточно внимателен к людям, я сразу краснею со стыда и начинаю себя корить в невнимательности, в эгоизме и т.п. Совестливость и щепетильность наше всё. К счастью, помогает и здравый смысл, и пример того же отца Александра. Который тоже был интеллигентный человек, но знал меру.
(В сторону. Один эпизод, который меня многому научил. Через год-полтора после крещения, когда мне было, видимо, лет 22-23, я работал в типографии Исторической библиотеки в Старосадском. Вдруг меня подзывают к телефону и женский голос умоляет меня приехать, вопрос жизни и смерти, напоминает: «мы встречались у отца Александра». Ну, я страшно перепугался — вопрос жизни и смерти! — и побежал, благо звонила леди из дома около Иностранки, я добежал за 20 минут. Вхожу. Посреди комнаты стоит дама лет 30 и монотонным голосом сообщает мне, что я должен немедленно поехать в Семхоз у отцу Александру и взять у него 300 рублей, которые даме нужны для отъезда за границу. Я пообещал, что еду, вышел и вернулся к станку (буквально, я работал, извините, на «американке» — милый станочек 1932 года, чистый Гутенберг). Даже моего слабого интеллекта и опыта хватило, чтобы понять, что ехать никуда не надо. Я уже не помню, что мне отец Александр сказал — да и не уверен, что он сказал правду. Может, наркоманка, может, шизофреничка, может, просто фантазёрка, какая разница.)
Я в основном писатель и за полвека не стал много лучше разбираться в людях и ситуациях. Главное, я не уверен, что я должен в них разбираться. Пожалуй, я даже уверен, что не должен. Бог это о другом. Меня Бог миловал, я не исповедовал никогда десятки людей, но я понимаю, почему Шмеман и Чистяков изнемогали от этих исповедей и ворчали, что это не исповедь, а просто нашли бесплатного психотерапевта. Или попытались найти.
В целом, я настроен скептически — человек с трудом меняется (а покаяние это ведь не желание измениться, а изменение). Разве что возраст помогает — точнее, возрастные кризисы хорошие моменты для попыток измениться.
Не помню, кто сказал, что отец Александр пытался людям помочь подрасти хотя бы на миллиметр. Я не пытался. Я что, Дух Святой? Вот Бог, пусть Он помогает. Хотел бы я помочь? А как же! Но если кто-то стал лучше хотя бы на миллиметр за время знакомства со мной, не думаю, что это благодаря мне. Совпало.
Что до восторженных рассказов о пастырских успехах отца Александра, то здесь, во-первых, часто элемент гордыни, человек думает, что подрос на миллиметр, а ничего он не подрос, во-вторых, на каждого подросшего десяток не подросших, а то и сошедших с трассы. Недоказуемо! И слава Богу, слава Богу!
Мой опыт говорит, что есть две опасности. Одна опасность — лень, маргинализация, дауншифтинг. Человек просто ничего не делает, потому что тоталитаризм. Но тоталитаризм как разруха — тоталитаризм не мешает мне почистить ботинки. Я не чищу сам. Тоталитаризм не наливает мне водку в стакан. Из этого дауншифтинга вырастает — я часто видел — особый такой как бы даже христианский цинизм. Работает человек истопником при соборе и вот с такой невзоровской усталой ухмылкой всё понимающего человека сообщает тебе, что Христа не было, евангелия всё врут, а вот Роза мира или кто там сейчас на дворе — Докинз? — Докинз это голова. Но Бог есть. И всё это с перегаром.
Вторая опасность прямо противоположная — апшифтинг. Удачники, штольцы, железные селф-миледи. Византийцы называли это «ктитор» — «строитель». Человек реально выбился в люди, не нарушая заповедей, что в России чрезвычайно нелегко. Но наши недостатки суть продолжение наших достоинств — и человек хочет свой талант и в церкви реализовать. Как известная пожилая леди из поэмы А.С.Пушкина «Золотая рыбка». Безцензурный вариант ведь заканчивается желанием быть римскою папою. И чтобы священник был у неё на посылках.
Это довольно распространённый сценарий, и священнику может быть очень хорошо, хотя, конечно, это хорошесть такая... как у хомячка в коробке. Иногда этот сценарий бывает довольно комичен: у леди нету денег, она вполне маргинальная, но психология у неё вполне ктиторская, то есть, царить в приходе она хочет по-настоящему, как если бы она реально содержала его финансово. Поскольку у нас храма нет, то я чаще сталкивался именно с таким опереточным властолюбием. Разумеется, первое, с чего начинает властолюбитель — обвиняет во властолюбии священника, то есть, меня. Я и гордый, я и глухой к прихожанам, я отгородился... Ну, моя совесть чиста, и тут я опять возвращаюсь к отцу Александру Меню, который себя сдерживал — иногда хочется дать ценное указание прихожанину, а вот не смей, не смей, «убери когти», как он однажды выразился. Властолюбив ли я? Наверное, как все, хотя всё-таки я ботаник и мои главные слабости по части денег и, деликано выражусь, эротики, а не деспотизма. В силу упомянутой щепетильности, я всегда послеживаю за своим властолюбием, и могу довольно твёрдо сказать две вещи. Во-первых, оно стало намного, чем было — просто, видимо, в силу возраста. Во-вторых, я принимаю превентивные меры — и могу твёрдо сказать, что упрекали в «недостаче» меня как раз те люди, которым я шёл навстречу значительно чаще и больше, чем другие. Видимо, им-то нужен был я весь, без остатку. Но не уверен. Уверен же я в том, что в отношениях с людьми действует принцип, похожий на известный аформизм: к человеку, с которым ты сейчас, надо относиться так, как если бы вы до конца жизни и на том свете обречены жить в одной камере, и одновременно так, словно вы выстретились в последний раз.
Сейчас, конечно, когда «иных уж нет, а те далече», это вё имеет очень миниатюрное значение, хотя больно бывает очень — иголка под ногти маленькая по размеру проблему, а всё же... И я, пожалуй, благодарю Бога, что я не в приходе, где сотни и тысячи людей. Впрочем, у отца Александра нас было сотни полторы ядра, а сколько было ему головной боли? Так властолюбивые мужчины-то уходили, а властолюбивые женщины — куда им было уходить? Так что приходская жизнь была очень нескучная, очень. То-то он говаривал, что жив только потому, что не в Москве, а отсиживается. Правда, у этого была и негативная сторона: нормальный, говорил Мень, пойдёт в храм в Москве, а если кто-то потратил два часа доехать до него, значит, точно какая-то патология. Так оно и было. Ну, ничего, и патология — норма в нашем ненормальном мире.
