Огромный том, сборник из 11 статей, посвящённых евангелию Фомы, выпустил в 2013 году Cтивен Паттерсон (род. 1957). Евангелие Фомы и происхождение христианства. Эссе о Пятом Евангелии. Брилль, 2013. 327 страниц. В начале идёт огромная (и позорная, на мой взгляд) благодарность автора разнообразным учреждениям, которые разрешили ему перепечатать 11 его собственных текстов, ранее опубликованные этими учреждениями в журналах и сборниках, и не взяли за это ни копейки. Позор, конечно, не для исследователя, а для «благодетелей». Не поблагодарят — засудят.
Подход Паттерсона можно понять на примере притчи о ловле. Рыбак оставляет себе одну большую (хорошую) рыбу, остальных отпускает.
Паттерсон отвергает предположение, что эта притча — переработка притча о пшенице и сорняках (Мф 13:24-30, 36-43). Паттерсон первоначально считал, что тут аналог притчи о ловле в Мф 13:47-50. Почему? Потому что, по его мнению, у Фомы — притча «об удивительном открытии», а у Матфея — о будничном процессе сортировки рыбы (199). У Фомы притча о Рыбаке, у Матфея — о Рыбацкой Сети. Затем он изменил мнение и объясняет, почему. На самом деле, его взгляд не изменился, он по-прежнему считает, что в серии из трёх притч (пшеница, жемчужина, рыба) третья принципиально отличается. Она не об открытии, а о сортировке. Только её Матфей снабдил комментарием. А вот вариант Фомы как раз об удивлении, об открытии. У Матфея притча связана со Вторым пришествием, у Фомы нет. Все притчи Матфея этого рода есть и у Фомы(пшеница — 57, сокровище — 109, жемчужина — 76). Но логика у Фомы якобы другая.
Паттерсон исходит из того, что самая ранняя рукопись Еангелия от Фомы — конец II века, хотя упоминает, что P.Oxy 1 Этриджем датируется началом III века. Поэтому он считает невероятным, чтобы Фомы был развитием притчи о жемчужине, как полагает Бауэр. Потому что Кирилл Александрийский в «Строматах» (1.16.3) писал, что как среди множества маленьких жемчужин есть одна большая, так среди многих пойманных рыб есть одна хорошая. Но ведь Кирилл Александрийский всего лишь комментировал образы Матфея; понятно, что не Строматы — первоисточник Фомы. Но когда написан Мф, Паттерсон почему-то не размышляет, для него его вариант притчи заведомо «другой». Фому же он датирует, отступая от самой ранней рукописи лет на 40, серединой II века. Для него проблема в том, был ли Иисус учителем мудрости (ищите подлинное знание) или проповедником конца света (бойтесь быть выброшенными как гнилые рыбы).
Важная особенность текста у Фомы: он начинается с оборота «Человек похож». Между тем, в других притчах у Фомы стоит вполне традиционное «царство Божие» (57, 76, 96, 97, 98, 107, 109). Тут возможно простая описка, потому что предыдущее изречение заканчивается словом «человек». Если не описка, то имеется в виду Иисус или некий «антропос» гностиков? Паттерсон сам допускает, что налицо описка, но спрашивает: а если нет? Если редактор сознательно заменил «Царство Божие» на «человек»? Тогда это уже не притча о неожиданном, а аллегория человека в поиске. Фоме интереснее последняя тема — тут Паттерсон явно склоняется к тому, чтобы считать Фому текстом гностическим или полугностическим. Фома переменил текст Матфея, но вышло не очень удачно. Почему неудачно? Паттерсон не объясняет. В итоге: у Фомы «человек» — это может быть Иисус, искупитель, может быть гностик-антропос, который ищет знание, оно же «внутреннее Царство Божие».Скорее всего, впрочем, у Фомы тут просто некоторое сжатие: вместо оборота «Царство похоже на человека, который...», вполне обычного в евангелиях, он ужал до «человек похож».
Подход Паттерсона представляется не вполне фундированным по той простой причине, что противопоставление «удивления» и «спасения» не вполне рационально. Конец света — удивительное событие. Самое важное: у Фомы нет ни слова «поразился», «удивился», ни какого-либо оборота, который бы заставлял предположить такое удивление. Гипотеза стоит на пустоте.
Сама же притча — да, Матфей не случайно объединил её с другими в серию. Но не случаной именно объединил, а не выбросил за ненадобностью. Все три притчи (и многие другие аналогичные) не тождественны. В каждой есть свой оттенок. Одна акцентирует момент долготерпения Божьего: есть время покаяться. Другая (закваска) изображает мир не сочетанием света и тьмы, а сочетанием света и инерционной массы, не дурной, но которую нужно постепенно наполнить светом. Третья (горчичное зерно) подчеркивает, что Царство это пространство безопасности. Четвёртая — что Царство это явление хрупкое, нежное настолько, что лучше потерпеть сорняки, чем рисковать напугать созревающих святых. Пятая (сокровище на чужой земле) — что Царство вовсе не там, где хотелось бы. Шестая (жемчужина) призывает к аскетизму (продать всё). Седьмая — о рыбах — в каком-то смысле противоположна притче о сорняках, предупреждает, что времени на раздумья нет. Это непоследовательность мышления? Это мышление, которое наслаждается тем, что у проблемы есть много разных граней.
