«Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры!» (Мф 6:28).
Хорошо привычная фраза, а если вдуматься, то тут дикая двусмысленность, и грамматическая, и моральная. «Кольми паче» — «насколько же более» может ведь относиться не к «так одевает», а к «в печь». Если за модную одежду надо расплачиваться крематорием…
Никакого крематория вообще! Ради вечности можно потерпеть лишения? Господь смотрит иначе: человек вечен, поэтому Бог заботится о нём больше. Цветок расцветает на день (ох ух этот климат «земли обетованной»), человек расцветает навсегда — и «навсегда» не оправдывает лишений, а наоборот. Созданный навсегда не должен страдать никогда. Ни секунды.
Это далеко не очевидно. Цветение нужно для размножения, чтобы привлечь к себе внимание. Если я вечен, то размножение возможно, но не так уж обязательно, чтобы распускать ради него хвост. Как-то иначе строятся отношения между цветочками и пчёлками и между людьми, любящими друг друга.
Иисус — именно об этом. Бог любит человека не потому, что Богу нужно размножиться. Бог любит человека не потому, что человек умеет размножаться. Единственный любит единственного. В уникальности подобие человека Богу. Уникальное надо беречь — другого такого не будет. Тут совсем другая любовь, любовь не для замены одного другим, а для утверждения вечности одного. Никакой печи — поэтому да здравствует красота.
В чём же выражается забота Бога о моей красоте? Не в том, что я делаюсь неуязвимым. Иисус пришёл не телохранителем моим работать. Напротив: Он пришёл погибнуть. Погибнуть, чтобы я не погиб? Но я же умру? Он погибает здесь, чтобы я не погиб Там. Иисус — моя одежда тут, одежда невидимая, одежда защитная, но она сохраняет меня не от смерти физической, а от смерти духовной. От бесчеловечности — той печи, в которой я пытаюсь спалить других, а сгораю сам.
Мы боимся того, что нас разденут, скосят, сожгут, а Бог боится, что мы разденем, скосим, сожжём. Он защищает нас верой в Спасителя, Спасающего не всемогуществом, а вселюбовью и всесостраданием.
Почему спасение невозможно без смерти Сына Божия? Почему смерть побеждается смертью, а не элексиром бессмертия, которого ещё Утнапиштим искал? Почему моё бессмертие, моё вечное присутствие в бытии требует нырнуть в небытие? Я не хочу! Меня не будет, кто-то на моём месте будет жить по своей воле, не по моим правилам. Меня не будет, а в моём доме кто-то будет жить и сделает ремонт по своему вкусу, а то и новый построит. Меня не будет, и кто-то будет написанное мною перетолковывать на свой лад, и я не смогу поправить. Может, и хороший человек будет, но не я. Я, может, чертополох, но это я, и если на моём месте вырастет роза, это меня не заменит, это даже меня перечеркнёт.
Иисус умирает — и освобождает место для меня. Цвети и пахни! Лучше места не сыскать! Не бойся потерять своё место — на тебе место Сына Божия.
Мы всё боимся потерять своё место, свой дом, своё тело — а бояться надо потерять место Божие, дом Божий, тело Божие. «Душу». «Жизнь». Трава цветёт цветком, человек цветёт Богом. Человек утешается Богом, одевается Богом и любит Богом. И поэтому часто мы принимаем небытие, хотя мы ещё есть, мы словно сходим в могилу. Как вот на Ваганьковском лежит тихо Есенин, лежит тихо Высоцкий, не кричат нам: «Что вы делаете?! Опомнитесь! Давайте вот так!!» Святые не кричат, Бог не кричит, но их молчание насколько более, кольми паче содержательнее и продуктивнее, чем слова самолюбия. Они не советуют, а благословляют, и вот разгадка самого главного вопроса: «Откуда в мире любовь?» Откуда зло — не вопрос, про это покаяние всё знает, а свет, любовь и добро — от тех, кто уступает место, но даёт жизнь, и жизнь вечную.
