В России не свершилась сексуальная революция, царит обычное внутрипатриархальное распутство. Сексуальную революцию пресёк ленинский путч. Тоталитаризм так же демагогически обещал свободу в кровати, как обещал мир, землю и фабрики. Пока собирал силы, терпел поцелуи, а как набрал, пресёк.
В этом отношении «октябрьская революция» была контрреволюцией, в том числе, сексуальной контрреволюцией. Ленин установил полную моногамию: любовь народа к партии, то есть, к себе. Взгляд вправо, взгляд лево считается изменой.
Между тем, начало века было вполне в русле европейского движения к свободе и в любви. Не в сексе — в любви! Именно свобода соединяет то, что разделено несвободой — секс и любовь, пол и брак.
Символом сексуальной революции был Толстой. Именно Толстой, не толстовство — явление как раз пошловатое, асексуальное. Пошлость всегда связана с сексуальным в человеке, но связь эта может быть разной, не всегда прямолинейной. Бывает пошлое безбрачие, бывает пошлый брак. Доброта без добра, доброта вялая.
Розанов внёс свой вклад в сексуальную революцию именно тем, что боролся с опошлением любви. Отчеканенный им термин «люди лунного света» это о тех, кто сам себя сделал скопцами, по выражению Евангелия (Мф 19:12). Не для Царства Небесного, для царства земного. Ради карьеры, ради власти, ради успеха, надёжности, денег, просто сытости.
Другое дело, что для Розанова символом любви и свободы было как раз то, что для Толстого было символом пошлости. Самовар, семья, варенье. Всю жизнь Розанов убегал в дом, Толстой убегал из дома. Оба были людьми любви, страстными, жаркими. Но Розанова не отлучили от Церкви, хотя он как раз этого заслуживал многократно, а Толстого отлучили — потому что религиозные кастраты как раз обожествляют дом. Они жертвуют страстью ради дома. Жизнь на ветру, в чистом поле, в дороге их пугает, они и кастрировали себя, чтобы защититься от бездомья.
Толстого отлучили не за неверие в божественность Христа, не за критику пороков духовенства, а за уход от мира. Розанов был страстен, но Розанов рвался в мир, а не от мира, и Розанова не отлучили.
Граница не между страстными и импотентами, не между целомудренными и кастратами, верующими и неверующими, а между идущими в мир и идущими от мира. Кто использует Бога как птичка, сооружающая своё гнездо — какое именно гнездо, не так важно — тот не выносит людей, рвущихся из гнезда. Выпихивает их, проклинает их, отрицает существование чего-либо за пределами гнезда. Так рождается пошлость, мещанство: они сворачивают мир в пакетик, где до всего легко дотянуться, всё контролируемо, все под рукой. Пакетики разные, а пошлость одна. Только вот мир сопротивляется, — не для упаковывания создал вселенную Творец — и, наткнувшись на сопротивление, пошлость обиженно вопрошает, откуда зло, и наращивает усилия по уплощению мира, не понимая, что зло именно из этих самых усилий и появляется, а спасение как раз в обратном, в творчестве, в раскрывании и расширении того, что создал Бог и подарил человеку.