Господь обличает злодеев, которые не накормили голодного.
Обличения в адрес тех, кто не помог заключённому, сегодня не очень понятны. Система наказаний усложнилась, наверное, к счастью, стала гуманнее. Ещё не так давно тюрьмы были переполнены людьми, которые сегодня даже к штрафу не были бы приговорены. Сажали за неуплату долгов, причём не кормили, кормить себя человек без денег обязан был сам. Сегодня помогать заключённому означает помогать, возможно, убийце, наркоторговцу, грабителю, — людям, которых во времена Иисуса, да и позже, в тюрьму не сажали, а убивали.
Но голодного-то накормить? Кем надо быть, чтобы кусок хлеба не дать?
Достаточно быть просто умным и совестливым человеком. Накормишь голодного, а он ударит — и хорошо, если не тебя, а другого ударит. Почему ударит? А почему он голодный? Просто так, ни с того, ни с сего? Просто так никто не опускается. Общество опускает, и опускает обычно тех, кто, как говаривали не так давно, «антисоциальный элемент». Да просто плохой работник, да просто не на своём месте человек, должны быть какие-то механизмы самозащиты, самоочищения. Механизмы работают, человек через механизмы проходит и постепенно превращается вот в такого — нищего, голодного, заключённого, распятого…
Мы знаем, что доброта есть разрушение норм, прощение есть попустительство. Мы знаем это по себе. Мы себя хотели бы держать в ежовых рукавицах, мы себя хотим видеть подтянутыми, ответственными, дисциплинированными. А паразиты никогда.
Мы согласны, чтобы Бог обращался с нами по золотому правилу этики. Пусть Бог нас вздрючивает, как мы вздрючиваем других и самих себя.
Проблема не в том, что Бог невидим, а в том, чтобы мы для Бога словно невидимки. Проблема в том, что Бог слеп. Он словно не видит, какие мы. Его Всеведейшеству бухнули на стол полное досье человечества, у Него перед глазами миллиард дисплеев, на которых ежеминутный мониторинг пороков человеческих, а Он к этому спиной повернулся и — вошёл в мониторы. Замониторье. Бог стал человеком и нам советует поступить так же.
Бог слепой, но Бог не дурак. Он закрыл глаза, но остался Богом. Не видит, зато знает, и Бог знает человека лучше, чем я знаю себя. Он знает, что мы способны измениться, что мы не каковы в колыбельку, таковы и в могилку. Нам трудно в это поверить, при всей нашей самоуверенности, самовлюблённости, гордости. Они как раз нас и ослепляют: мы гордимся не тем, что в нас лучшее, и самовлюблённость наша мимо нас есть.
Бог знает и то, что мир лучше, чем кажется нам. Мы твердим, что бытие определяет сознание, среда определяет человека, и это верно, только бытие и среда — вовсе не те лужи, в которой мы валяемся. Если бы мы дали миру и среде нас определять! А мы похожи на диктатора, который перестрелял всех порядочных людей, оставил одних подлецов и теперь жалуется, мол, видите, с кем мне приходится иметь дело.
Мы всё никак не можем поверить и увидеть, что материальный мир это не болото и мрак, что именно материальный мир добр, хорош, весомо позитивен, что творение располагает к творчеству, а не к воровству и бесчеловечности.
Добро и свет — да, умерли, погибли, были убиты. Но они воскресли и присутствуют среди нас. Не из легкомысленной надежды на среду и что-то там в душе другого мы накормим голодного преступника, а из неподъёмной для нас надежды на Воскресшего. Христос судит мир через опыт Своего Воскресения. Он воскрес — и мы свидетели воскресения, безумного, невозможного, а всё-таки совершившегося и совершающегося. Своим опытом невозможного Бог сделал невозможное возможным для нас. Лишь бы держаться за Ним, как птицы держатся за вожаком, принимающим на себя главный напор воздуха.
Иногда в рот попадёт собственный волос, и язык его чувствует, и стараемся выплюнуть. Вроде не смертельно, но очень неудобно. В нашу жизнь попал Бог. Мы пытаемся Его выплюнуть или проглотить, но сделать так, чтобы Он нам не мешал, чтобы всё было удобно, последовательно. Но лучше неудобство с Богом, чем комфорт с собой. Перестать отплёвываться и начать жить вечно.
Вся история человеческой справедливости и доброты есть история самосуда. Страшный самосуд длиной в сто тысяч лет. Самосуд, потому что без Бога, с видимостью Бога иногда, но это видимость, а критерий у человеческой справедливости один: своё удобство. Заканчивается Голгофой. И дальше мы уже либо участвуем в этом страшном самосуде над подобными себе с пониманием того, что так нельзя, а просто нам хочется покуражиться, либо мы начинаем страшное самоосуждение. То есть, покаяние. Не мир виноват, я виноват. Не окружающие виноваты, я виноват. Не среда заела, я сам себя закусил.
Человеческая справедливость самосуд, потому что никто не может быть судьёй в своём деле, в деле, в котором лично заинтересован. Конфликт интересов. Но человечество едино, и мы никогда не можем быть объективны в делах человеческих.
Только Бог — беспристрастный Судия. Но Он как раз отказывается судить и просит нас. Призыв кормить и поить — это ведь и есть призыв быть праведным судьёй. Праведный судья накормит и напоит, навестит и поможет.
Как осудить себя, как не осудить другого и при этом остаться в живых, не сойти с ума? Пропустив Бога в себя и увидев, что Бог давно уже прошёл в другого. Что Бог не только в нас, причащающихся Тела и Крови Спасителя, но в тех, кто вовсе не причащается, плевать хотел на всякую религию, может, кровь из других пьёт. А всё-таки и в нём Бог.
Мы из кожи вон лезем, чтобы быть с Богом, а Бог в нём, паразите и преступнике. Несправедливо? По-человечески несправедливо, по-Божьи — справедливо.
Вера принимает Божье, что не так важно, во мне ли Бог, как важно, что Бог в другом, и не так важно, есть ли Бог в мире, как важно, что мир — в Боге, и поэтому страшен самосуд, страшно должно быть самоосуждение, страшен суд, но Судья не страшен, а красив, мил, добр и утешение в каждое мгновение жизни.
[По проповеди в воскресенье Страшного суда 23 февраля 2020 года]