«И нужны мы в этом самом Париже словно в финской бане пассатижи», — пропел в 1975 году Владимир Высоцкий, женатый на парижанке Марине Влади. Между тем, Марина Влади — та ещё парижанка, дочка русских генерала и лётчика-истребителя, дочь, прямо скажем, беженцев. Обычно говорят криво — «белоэмигранты», но эмиграция так же похожа на беженство как Нотр Дам де Пари на кремлёвский Спасский собор. Ах, вы не знаете этого собора? Правильно, ведь его взорвали в 1933 году.
В России сейчас не употребляют слова «беженство». Смахивает на «бешенство», но главное — что за государство, от которого бегут?! Из России беженцев быть не может! Сами беженцы предпочитают называться эмигрантами. Если сам уехал, это значит, ты сильный духом и телом, сумел преодолеть, трансцендировать, взлетел.
Разве что в первые годы после ленинского путча термин «беженство» был, но потом социологи, которые его употребляли, расстрелялись, и термин погиб вместе с ними. Стали говорить «белая эмиграция». Как будто бежавшие от расстрелов люди имеют какой-то цвет, кроме цвета ужаса!
Времена сменились, эмигрировать разрешили, но ведь не у каждого, кто хочет эмигрировать, найдутся силы на эмиграцию. Так что осталась и «внутренняя эмиграция», а главное — появилось «внутреннее беженство». Не новый феномен. Самиздат был таким «внутренним беженством» литературы. Не эмиграцией — не на английском же писали и не об Англии — а бегством от бессловесной словесности казённой литературы, бегством в мир, где, говоря по-бердяевски, не плоть превращают в слова, а слова облекают в плоть.
Внутреннее беженство — всегда невольное. Нормально человеку быть конформным окружающей среде. Не конформистом, а конформным — дьявольская разница! Гармоничным, естественным, солидарным. Конформность это основа культуры, это способность быть с другими, говорить на их языки, быть в команде, стремиться добиться успехов в привычной среде, на родине, где ты вырос, где ты хорошо ориентируешься, добиться признания. Вот это совершенно нормальное и оказывается ненормальным в мире несвободы. Деспотизм обескровливает и семью, и родину, и солидарность. Люди начинают ориентироваться не друг на друга, а на вертикаль власти — и скрючиваются как канцелярские скрепки. Какая солидарность у канцелярских скрепок?!
Деспотическая власть плодит внутренних беженцев, и она же их люто ненавидит как доказательство своего деспотизма, своей несправедливости и бесчеловечности. Вот уж где язык ненависти разгуливается! Если внутренний беженец плох — он грешник, он мытарь, если хорош — он фарисей. Но при этом приглашают вернуться, как в анекдоте о жене, которая жаловалась в партком на сбежавшего мужа, алкоголика и дебошира, прося его вернуть.
В родной стране как на чужбине — это не с Ленина началось. Салтыков-Щедрин был внутренний беженец, и Лев Толстой тоже. Всё лучшее в России создавалось внутренними беженцами, а не лакеями с холуями. Пушкин только числился по придворному ведомству, а был, конечно, беженцем, от Алеко до Чёрной речки. Что не означает, что внутреннее беженство гарантирует — будешь Пушкиным. Как из миллионов беженцев от ленинистов Бердяевых был один. Ну, ещё Георгий Федотов. Ну, мать Мария Скобцова. Ну, отец Сергий Булгаков. Послушайте, а ведь не так уж мало?!
Высоцкий почему говорил, что нужен в Париже как в бане пассатижи? Он был русский литератор, а с русским языком в Париже кому человек нужен? Тем не менее, Высоцкий был неправ, и знал это. Он это и сказал после того, как Галич бежал в Париж (да-да, именно бежал, никакого половинчатого «эмигрировал») — и оказался там нужен. Так нужен, что его не поленились убить, как полувеком раньше убили Кутепова. А Высоцкого — пощадили. Оказался недостаточно беженцем. Скорее, внутренним эмигрантом, а это деспотизму не опасно и даже полезно. Собственно, в несвободной стране все — внутренние эмигранты, начиная с диктатора. Каждый генсек мнил себя главным диссидентом, глубоко законспирированным именно потому, что в ключевой точке. Каждый деспот поносит деспотизм и порождаемые им бюрократию с коррупцией.
Нужны, нужны и в Париже с русским языком люди. Переведут на французский, если хорошо скажет — Бердяева же переводили. Но главное — что за мания количества? Пасти народы. Где двое или трое русских, там и русский язык пригодится. И пригождался! Да, вся бурная жизнь русского беженства 1930-х годов канула в лету: кто не умер, тот ассимилировался как Марина Влади. Но разве жизнь — ради будущих поколений? Жизнь — для каждой минуты, иначе это не жизнь, а тренировка перед жизнью, да ещё перед чужой.
Конечно, беженцу тяжело — он чужой среди своих. «Своих» — потому что все люди свои друг другу. Русские беженцы в Париже были вполне «свои» французам, многие и говорили по-французски как французы, и живали в Париже ещё до беженства. Бердяев мило гордился тем, что имеет право на ложу в Гранд Опера (прадедушка у него был министр иностранных дел обезглавленного Людовика, герцог де Шуазель, стал беженцем из Франции в Россию). Правда, Бердяев никогда этой ложей не пользовался — писал, лекции читал, думал, в кино предпочитал ходить. Так он и в Москве в ложе Большого театра замечен не был, а вот в ссылке в Вологде — жил.
Париж — это католическая Церковь. В 1930-е римо-католики глядели на православных русских на странных и даже опасных «схизматиков», раскольников. Так и в России 1913 года на Бердяева завели уголовное дело по обвинению в кощунстве — свои завели, те свои, которые чужее чужих. Беженство — это мерзость отчуждения на месте святе. Вроде бы свои, христиане, а выгоняют тебя. Беженец всегда бежит и от тех, кто его выгнал откуда-то, и от тех, кто его выгоняет уже тут, в земле спасения.
Все беженцы разные. В том же Париже абсолютное большинство русских беженцев вообще не думали про Россию, православие, смысл жизни, а только о том, как до вечера с голоду не умереть. Умереть с голоду сейчас, к счастью, даже в Париже не грозит, но остаётся разделение на «беженцев от» и «беженцев к». Большинство бежит «от чего-то», бежит без большой радости, и старается поскорее перестать быть беженством. Лишь меньшинство беженцев бежит ещё и «к». «К» может быть очень и очень разное. В идеале — к Богу, но бывает, что бегут к «обряду», к «истинному вероучению». Различие простое — кто «к Богу», тот всегда готов к контакту с теми, кто с «ликующими, праздноболтающими», «допущенными к столу». Кто к чему-то своему, тот ощеривается, тот считает своё беженство прямо-таки благословением. А оно, может, и благословение, но на что?
Драма в том, что при атеистической власти люди «нормальные» и «внутренние беженцы» жили дружнее, чем при властях православных, до Ленина и после Горбачёва. Отчасти и понятно: атеисту с верующим не детей крестить, а вот православному с православным сразу встаёт вопрос — можно ли вместе крестить, молиться и т.п. Почему один тут, а другой там. Почему не все беженцы? Беженцы хуже или лучше? Им больше всех надо? Почему беженец не смирится, не имплантируется? Ведь ничего особого не требуют — не 37 год, достаточно молчать.
Важно, что ответа — если беженец нормальный — нет. Теоретически — да, можно не бегать. Поэтому никаких претензий к тем, кто не в бегах, нет и быть не может. Практически — не может быть претензий и к тем, кто стал внутренним беженцем. Он ведь не только «от», он и «к». Побег из тюрьмы всегда к свободе, как побег, тянущийся из земли, всегда к небу. Побег не всегда бегство, беженец не всегда перебежчик. Как — Бог позвал из Церкви в какую-то другую Церковь? Разве такое бывает? Да в том-то и дело, что у Бога бывает и не такое! Вот хотя бы одна, простейшая причина: Бог любит готовить людей к будущему, а будущее, конечно, за христианством (и религией в целом) беженским. От христианства мегалитов, огромных соборов, от христианства стран, от христианства наследственного — к христианству компактному, к христианству на этажерке, к христианству личному.
На самом деле, и мегалиты — это лишь остатки мира, в котором большинство-то верующих тоже были личностями, и жертвы совершали в основном за домом на пригорке, это была «кормовая база» мегалитических святилищ. Так вот не этажерка для мегалита, а мегалит для этажерки, и если мегалиты превращаются в идолов, навязывающих свою волю Богу и верующим, то ну их… музеефицировать и отдать туристам.
Что плохого в мегалитическом христианстве? Почему великий историк Церкви — и великий римо-католик — Джон Актон сказал в XIX веке, что всякая власть имеет тенденцию развращать? Заметим, что он не сказал «развращать властвующего». Власть развращает и верхи, и низы, потому что власть это черепаха, пытающаяся догнать человека. Власть — это педаль тормоза, которая возомнила себя педалью газа. Если власть к тому же и религиозная, то дела ещё хуже, потому что это черепаха уже Богом пытается руководить, а Бог в сравнении с человеком — это тот ещё Заяц. Петляет, а к цели всё равно приходит первым, да Он и есть Цель.
Внутренний беженец отец Александр Мень поставил себе точно такую же задачу, которую поставил митрополит Евлогий Георгиевский в Западной Европе в 1920-е годы: создать среду, которая могла бы жить во враждебном окружении. Во враждебно-атеистическом — в его время. В равнодушно-секулярном — в будущем, а в нормальных краях уже и сейчас так. Равнодушие — враг пострашнее враждебного врага, потому что побеждает именно отказом от сражения и общения вообще. То-то многие в нормальных краях пытаются представить себя гонимыми — им так легче, понятнее. Да нет, никто не гонит, просто равнодушны. Не к Богу, не к вере, а к попыткам верующих оседлать Бога. У людей память хорошая.
Хорошая память, однако, это всё-таки о прошлом, а не о вечном. Вечного в мире — в любом, свободном и несвободном, западном и восточном — было ещё очень и очень мало. Вечность, Бог, человечность, Церковь, — беженцы в мире взрослых дядь и тёть с их большими проблемами, большими достижениями, большими заделами на будущее. Это ведь так трудно — создать нормальную жизнь, а эти беженцы напоминают, что «норма» — это отнюдь не только кусок хлеба у каждого, не только победа над нищетой и установление всеобщего мира. Вот эту вечную память и несёт Бог, а верующие у Него на подхвате. Беженцы из иного мира хороши только, если не хотят устроиться в мире этом, вот в чём смысл беженства. А если устроились, вписались, включились — значит, не из иного мира это люди, а тогда никакого смысла в их претензиях нет.
Быть или не быть внутренним беженцем не от человека зависит. От человека зависит превратиться в мещанина, в обывателя-конформиста, который махнул рукой — или, если верующий христианин, поставил крест — на свободе и занимается лишь тем, чем разрешено заниматься. От человека зависит, уйти во внутреннюю эмиграцию, в то же пьянство, пожизненное какое-нибудь безумное хобби или даже не в очень безумное, или именно бежать внутрь, раздельно — «в нутрь», эту самую «нутрь» создавая по ходу бега. Бежать-то ведь некуда, как совершенно справедливо заметил один герой. Так он был рад бежать — а кто рад бежать, тому бежать некуда. Бежать есть куда тому, кто бежать не хочет, кто рад не бежать, но кто и умирать заживо не согласен, а главное — кто видит Бога, бегущего неудержимо, а не воткнутого в землю, словно чучело.
Это «внутреннее беженство» очень напоминает — в самом лучшем случае — жизнь православных русских беженцев во Франции между двумя мировыми войнами. Прежде всего, это нищая жизнь. Можно быть даже очень богатым, а именно в той сфере жизни, которая для тебя — вечная, окажешься нищим, ничего не купишь ни за какие деньги. Потому что власть позаботится, чтобы закон запрещал это самое «внутреннее беженство». Только в государственную церковь ходи, только с государственными священниками молись! Как в эпоху, когда временно казённое православие уступило место казённому же марксизму — самое страшное тогда было быть не православным, пусть даже «катакомбным», непослушным — а быть настоящим марксистом. С такими разбирались даже жёстче, чем с духовенством.
Главная ложь о «внутреннем беженстве» — что оно невозможно. Это ложь тех, кто отказался бежать внутрь, кто пошёл «к столу», кто обратился за «допуском» и получил его. Именно такие люди и оправдывают, естественно, себя тем, что бежать некуда, а если куда и убежишь, то одичаешь. Ну да, Бердяев во Франции одичал, зато уж кто остался в России те прямо-таки так философски расцвели, так расцвели…
Самое смешное, что как раз Западная Европа показывает, что «внутреннее беженство» не патология, а норма жизни. Как живут сегодня римо-католики во Франции? Как беженцы в родной стране. Не получают денег от государства. Составляют меньшинство, пусть и самое большое религиозное меньшинство. Смотрят на них скептически — всё же Анатолий Франс с Вольтером не сидели сложа руки. Так ведь ещё до превращения католиков Европы из большинства в меньшинство во всех европейских странах были свои «внутренние беженцы». Начиная с евреев-иудеев, если брать самых древних. Это лишь при взгляде из России кажется, что Европа — монолит, а на деле даже до Реформации там существовало — причём, веками — множество самых разных религиозных движений, иногда очень маленьких. Да взять хотя бы вальденсов — несмотря на все инквизиции, существуют по сей день в ультра-католической Италии. И это — до Реформации, которая положила конец даже видимости «монолита».
Даже в России были старообрядцы — очень даже «внутренние беженцы», хотя иногда и «внешние», даже до Персии добежали. И как же их уважали — совесть-то была нечиста у тех, от кого бежали. Сегодня уже того уважения нет, потому что и старообрядец не тот пошёл — именно пошёл, а не бежит, и если даже живёт в глухом лесу, всё же просит у властей подкинуть на вертолёте гречки.
Быть «внутренним беженцем» в сегодняшнем мире сложнее, чем раньше, но одновременно и легче. Современные технические средства таковы, что легко устроить тоталитаризм отдельно взятому гражданину, но в то же время глобализация, да и денег жалко — в общем, целенаправленно никто никому тоталитаризм устраивать не будет. Власть не то, чтобы благодушна, но власть доверяет подданным, которых сто лет выводила-селектировала — сами задушат, сами остановят на бегу и отведут в горящую избу. Поданные и рады стараться, тем более, что так они и себя успокаивают — мол, у нас всё хорошо, а внутренние беженцы просто дурью маются, могли бы жить, как все, не сталинские же годы. Но в то же время «стараются» как и все несвободные люди — без большого энтузиазма, спустя рукава. Апатия-с!
Вот внутреннему беженству апатия никак не пристала. На то он и беженец, чтобы бежать, а не лежать или сидеть. Многое ли меняется в жизни, если человек стал внутренним беженцем? Да нет, не очень. Формы, наверное, меняются — ну, не будет огромного собора, не будет величественного пения, будет маленькая комнатка и духота. Не будет священника-жреца, который всё решает за тебя, который тебе исправно служит, словно барину, а будет как у тех же протестантов — сами, всё сами, своими ручками. Так православие же — или протестантизм — не в количестве и не в форме. Это тоже — «благовестие». Даже если Россия станет населена китайцами или индийцами, мусульманами или иудеями, а православные станут меньшинством ничтожным — нормально, можно не бояться, и таких православных в истории было много. Главное — какое меньшинство. Вздорное, агрессивное, злобное, невежественное? Или нормальное? А если ты большинство агрессивное, то чем ты не меньшинство? Если ты, будучи большинством, недоволен самим фактом существования «внутреннего беженства» и считаешь его грехом, то чьё ты большинство — Божие или человеческое? Не обязательно помогать, но не мешать и не презирать обязательно, не для «беженства», а для «себя».
Сам факт беженства и меньшинности не определяет духа — среди внутренних беженцев, как и среди «белой эмиграции» были люди очень разного духа, противоположных направлений, и большинство были отнюдь не «белые», а из тех, кого Бердяев назвал «православными гепеушниками» вроде Ивана Ильина. Вот для того, чтобы православие стало Православием, и нужно иногда, по необходимости, «внутреннее беженство» от инквизиторства, от конформизма, от черносотенства — и тогда можно и нужно благодарить Бога, что селекция тебя выперла куда-то на обочину жизни, благодарить и жить на этой обочине так, чтобы обочина стала жизнью, и жизнью вечной, и вечностью именно той, которой так не хватает в бездушном мире — человечной вечностью.
