«Другие ученики сказали ему: мы видели Господа. Но он сказал им: если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю» (Ио. 20, 25).
Фома не в воскресение не верил. Верить в воскресение вообще невозможно человеку, Бог этого даже и не требует.
Фома не верил в смерть Иисуса. Ну мало ли что! И сегодня два самых простых объяснения происшедшего: Иисуса подменили, на крест распяли кого-то другого, либо Иисуса накачали каким-то средством, из-за которого Он был похож на труп.
Правда, раны, раны… Особенно от удара копьём… Для того и тыкали копьём, чтобы убить наверняка, поэтому, увидев эту рану и не стали прибегать к тесту на смерть, перебивая кости голеней.
Сегодня много людей верующих в воскресение и вечную жизнь как научное достижение. А что тут такого? Это ж всего лишь смерть, не насморк, который, судя по всему, непобедим — во всяком случае, никто не сосредотачивается на победе над насморком, не надо идут миллиардные гранты. Добиться вечного существования кажется фантастикой, но ведь и телевизор казался фантастикой, а об интернете даже и не мечтали, до такой степени, что сопротивляемся ему всячески, ограничивая.
Не в воскресение мы не веруем, мы в жизнь не веруем. Мы не веруем, что жизнь есть не животная жизнь, а жизнь образа Божия в животном. Этот образ Божий учёные не берутся сделать вечным просто потому, что не считают его реальностью. Какой ген отвечает за образ Божий? Никакой! Чао, бамбино, сорри, тебе показалось, ты и не бамбино, а просто бабуино, обезьяно, и будешь таковым, благодаря науке, ныне, и присно, и во веки веков.
Нужна совсем уж критическая ситуация, чтобы мы поняли отличие человеческой жизни от бесчеловеческой. Если на улице грабитель выхватит у нас портфель с ноутбуком, бросится бежать и попадёт под машину, — и вот мы стоим и видим разбитый в крошку ноутбук, погибшее дело всей, может быть, нашей жизни, и рядом куча мяса в кровавой луже, — мы будем злорадствовать? Или мы, как апостол Фома, ужаснёмся крови и смягчимся?
Скепсис от отчаяния, ожесточённости, отчуждения. Фома был отчуждён не от Христа, конечно, а от других учеников, да от всего мира, может быть, потому что ну как же — такого человека убили! Суки! Нет правды на земле, но правды нет и выше! Все сволочи, все либо убивают, либо мирятся с убийствами…
Опровергают этот скепсис раны — зримые раны? Должны ведь усугублять, подтверждать. Иисус воскрес — живое доказательство мерзости и ничтожности человечности! Христос воскресе — воистину какие же все сволочи, что довели Христа до необходимости воскресать!
Сама наша сострадательность обличает наше бессердечие — избирательностью. Мы содрогаемся, если умирает ребёнок, а если старик — ну, что делать! Пора, мой друг, пора… Никогда не пора! За каждый день, за каждый год жизни другого надо… что — надо? Поститься-молиться?
Надо знать о другом аксиому, которую каждый знает о себе: я бессмертен. Это условная аксиома: я бессмертен, если я жив, и я бессмертен только, если я жив жизнью, которая моя, личная, не безликое существование. Именно я жив, следовательно, я бессмертен. Если же я всего лишь существую или мыслю, то я — это так, фигура речи, условность, временная комбинация, которой бессмертие не нужно и вредно.
Не быть скептиками, не быть неверными, увидеть раны не на теле, а в душе другого человека, увидеть его способность был уязвимым, больным и мёртвым не в плоти, а в духе — только тогда мы можем увидеть и оценить воскресение.
Другой человек — свет во тьме, любовь во плоти, раненая, иногда даже и мёртвая, но свет и любовь. Его грехи, злоба, ненависть — ничто в сравнении с этим. Смерть любого человека такая же трагедия как смерть Иисуса, потому что умирает не биологическое существо, а бессмертие.
Любая беда в мире беда лишь настолько, насколько касается другого человека. Гора упадёт в море — не зло. Волна от падения горы хлынет на берег и потопит человека — зло. Моя ненависть не всегда топит тело другого человека, но всегда топит человеческое в нём — пытается утопить, отрицает, да и топит, пусть он и сопротивляется — но силы даны на любовь, зачем ему тратить их на сопротивление моей ненависти?
В смерти гибнет не тело — тело можно восстановить или сделать новое. В смерти гибнет не сознание — не совокупность электрических импульсов, которые когда-нибудь научатся фиксировать и хранить. В смерти гибнет то, что выше сознание и тела: способность вспыхнуть любовью, творчеством, общением — сказать, спросить, услышать и сделать это неповторимым образом, Как никто более не сможет. Наука существование этого неповторимого образа отрицает или, во всяком случае, борется за повторимое в человеке, не за неповторимое, вера же — именно о неповторимом. Не об уникальной комбинации, а об уникальном комбинирующем.
Когда мы веруем, мы веруем в жизнь неповторимую, уникальную, личную. Это вера, а не знание — ведь эта уникальность лишь зарождается, а часто и погибает, засыхает. Закрыты двери, пусто внутри и темно. Вера — это не видение и не осязание. Вера — это доверие Богу, когда мы в отчаянии, ночью, перед гробницей, где когда-то был другой человек, но уже превратился в пыль так, что некуда персты вложить. Но — вера знает, что пыль сдуло, а образ Божий Бог восстановит. Господь воскрес — Бог возобновил водопад света и слова. По нашей вере и мы — ну, не водопад, но хотя бы бахчисарайский фонтан пусть будет наш. Не раба из себя выдавливать по капле — можно любить, будучи и рабом — а по капле любви.
Любить можно отовсюду и всегда, этого не отнимут надзиратели при обыске и грабители при грабеже, только сам себя обездолишь. Не в раны Христовы влагать персты, а Христа просить исцелить наши раны, через которые вытекли любовь и открытость, чтобы поняв и почувствовав любовь и смертность другого человека, мы стали шлюзом Божьим, чтобы и через, подобно как через Воскресшего шли любовь, свет и жизнь.
