Политизированная аполитичность

В 1969 году в России издали книгу Германа Гессе «Игра в бисер», написанную в 1932-1943 годах. Книга описывает очередную утопию — Телемский монастырь Рабле выписан с дотошностью миниатюриста. Интрига романа оказалась крайне актуальной: ведь главный герой книги дезертирует из гуманистической утопии, чтобы не стать дезертиром реальности.

После вторжения России в Чехословакию проблема выбора между аполитичностью и политизированностью стала для русского образованного сословия очень остро. Это был выбор между «быть интеллигентом» или «быть интеллектуалом». Правда, настоящего обсуждения книги не последовало — прежде всего, потому, что интеллектуалы твёрдо отстаивали своё право считаться интеллигентами.

В результате интеллигенты на долгое время были заклеймены термином «диссиденты». Через двадцать лет ситуация повторилась — теперь уже интеллектуалы в один голос принялись уверять, что все они «в глубине души» были диссидентами и, сочиняя мемуары Брежнева, подрывали советскую деспотию. Лишь спустя еще четверть века всё, наконец, пришло в норму — в путинской России воцарилась бесстыдная откровенность и соревнование в том, кто основательнее отречётся от интеллигентности, гуманизма и Запада.

Сам Гессе был, безусловно, классическим интеллигентом, но не был диссидентом, что его, возможно, и мучало. Он сочувствовал немецкой революции, как и все порядочные люди, не любил веймарской республики — разумеется, не так, как её не любил Гитлер, а так, как её не любил Фейхтвангер. Тем не менее, его любовь или нелюбовь никоим образом не проявлялись в политическом жесте любого рода. В результате Томас Манн в 1945 году упрекал его в аполитичности, называя аполитичность политикой пособничества злу.

В современной России налицо две формы аполитичности, достаточно успешно сосуществующие. Одна — это простой эскапизм. Интеллектуал — премудрый пескарь, тянущий лямку в каком-нибудь институте и избегающий любых контактов с реальностью. Иногда такой интеллектуал выбирает тему политическую, но дохлую — например, изучает сталинские репрессии, всячески пиная мёртвого шакала и получая от этого сознание исполненного этического долга. Но может ограничиться и вполне «академической» тематикой. Никаких выходов на площадь — если такой интеллектуал и выйдет в публичное пространство (в России ограниченное социальными сетями), то будет говорить всё о той же сублимации самовозрастающего логоса в формах китайских флейт пятой трети четырнадцатого столетия в сопоставлении с развитием флорентийского кулинарного искусства четвертой трети того же столетия.

Другая форма аполитичности — квази-политическое юродство. Возможно, обе формы так же связаны друг с другом как долгое сидение и потребность почесать затекшее место. Мгновенный, словно у чёртика из коробочки, выскок в публичное пространство — несанкционированный митинг (хотя санкционированный всё-таки предпочтительнее), подписание виртуальной челобитной с призывом к реальным ченджам. Это квази-политический винд-серфинг, при котором выскакивающий вполне реально рискует угодить промеж жерновов.

Объединяет оба типа отсутствие идей. Поразительный феномен, ведь речь идёт о людях, посвятивших себя интеллектуальной работе, поиску идей, ихи анализу, описанию их бытования в самых разнообразных сферах человеческой жизни. Вместо идей — анти-идеи. Иначе невозможно определить такое «интеллектуальные вскрики» как «когда нас будет миллион, Россия воскреснет!», «собери миллиард подписей — получишь демократию!», «да здравствует некоррумпированная диктатура!».

Нет просто нет идей — идёт неустанное, активное отторжение идей. Ведь Россия не на Марсе, она в пространстве человечества, и в этом пространстве идеи свободы и демократии, описывающие механизмы их функционирования, хорошо известны, циркулируют постоянно вместе с описанием практических путей реализации этих идей. Понятно, что идея демократии и свободы своими средствами имеет свободное объединение людей между собой. Не «дозволенное властями», а просто свободное. Немецкий «бунд», английский «юнион» или американское «нет», — проверенные веками формы такого соединения, не говоря уж о простом слове «партия». Однако, оба типа российского интеллектуала скорее согласятся принять смертную казнь от кровавой гебни через медленное погружение в кипящее масло, чем объединятся на равных с равными себе в какой-нибудь бунд, юнион или партию.

Конечно, есть внешние причины, объясняющие такое явление. Во-первых, Ленин и его преемники вплоть до сегодняшних тщательно выпалывали и выпалывали любые формы объединения людей помимо государственных институтов. Уничтожались и уничтожаются любые формы межчеловеческих контактов, неподконтрольные государству. Дозволяется и либерализм, и нацизм, но только при условии, что государство имеет в них «золотую акцию».

Тем не менее, главная, как всегда, причина внутренняя — внутренняя неспособность перейти от слов к делу, от бузотёрства бок о бок с другими бузотёрами к сотрудничеству. Вполне столичные штучки европейского уровня оказываются безнадёжными аутистами в политике — впрочем, аутисты не защищают свой аутизм, не отстаивают и не пропагандируют его с таким ожесточением, с которым это делают русские интеллектуалы, считающие себя оппозиционерами.

Конечно, положение не безнадёжно. Генетически, слава Богу, нет никакого предрасположения у жителей России к разобщённости, эскапизму, склочности. До революции такого явления не было, о чём свидетельствует огромная, насыщенная история российских политических партий. Ситуация создана искусственно, поддерживается искусственно, но и лечится искусственно, а не пройдёт сама собой. Что такое «искусство быть собой в политике», как оно включает в себя соработничество, принципиальность, без которой невозможны позитивные компромиссы, каковы механизмы социальных сцепок, — всё это не нужно открывать, это нужно знать и потихонечку воплощать, уходя и от игры в бисер, и от фонтанирования камнями.