Человек — эмигрировавшая обезьяна
Любой человек — эмигрант. Человек настолько человек, насколько эмигрант. Происхождение от обезьяны есть эмиграция от обезьяны. Можно описать эту эмиграцию как уход не от обезьяны, а от праха, от земли. Всё равно, человек есть существо эмигрирующее, откуда-то уходящее. Возможность эволюционировать есть не всегда, и не мы в том виноваты. Возможность эмигрировать есть всегда, и это не чья-либо вина, а великое счастье.
Зло есть запрет на эмиграцию (запрет на эмиграцию, в свою очередь, есть зло, хотя и несравненно меньшее). Сатана после грехопадения явно рассчитывал, что Адаму и Еве некуда будет податься и они погибнут, исчезнут. Бог, однако, предусмотрел возможность эмиграции из рая. Бог это называет изгнанием, но мы же не Он, мы это мы, и не будем лукавить: никто нас не изгонял, сами ушли. Поэтому и есть возможность вернуться, поэтому и нет особого желания. Пока всё хорошо (в смысле, пока всё «в норме», в той норме, которую мы для себя создали).
Изгнание или эмиграция, неважно: то, что можно было свободно покинуть Бога и остаться в живых есть проявление доброты Бога. Не любви, а именно доброты, но без этой доброты любовь, как сухая ложка, драла бы рот. Возможно, поэтому Бог Авраама, Исаака и Иакова говорит о Себе как об Отце, вопреки изначальной религиозной моде. Матери труднее смириться с тем, что сыновья по мере роста своего отдаляются, словно эмигрируют. Во всяком случае, так обстоит дело в патриархальном обществе. Притча о блудном сыне возможна именно в патриархальном обществе, где отец при всех своих переживаниях (в основном, связанных с самолюбием) способен отпустить сына, а мать тем временем тихо воет на кухне от горя.
Доброта в отношении к ближнему начинается с готовности отпустить самого себя от себя. Эмигрировать от своих интересов, привычек, страстей. Один американский психолог назвал это «подъёмом на балкон», имея в виду балкон в театре. Посмотреть на жизнь, включая своё в ней участие, свысока, почти что с неба. Из царской ложи. Толкают тебя, занимают твоё место? Эмигрируй в царскую ложу! Там никто не может никого толкнуть, на то она и царская. Не просто отстранённость, а отстранённость вверх и, по возможности, навсегда. Вернуться можно — ведь даже из Америки эмигрировавшие туда возвращаются на родину отдохнуть. Так ведь именно отдохнуть, а не погружаться в склоки и ссоры. Почему эмигрантов и не любят. А надо не «не любить», а самим эмигрировать. Не в Америку, конечно, там своих страстей предостаточно, и стульев в партере всегда не хватает на всех. Выше, выше! Наша эмиграция на небо. Или глубже: Царство, куда нужно эмигрировать и где нет никаких ограничений на въезд по специальности, национальности и т.п., внутри нас.
Эмигрантская доброта есть и доброта к другому эмигранту. Он такой же, он тоже без хвоста! Да и не хвост важен. Ведь неважно, был человек обезьяной или нет, а важно, повинуется ли человек законам нравственности или закону стаи. Если человек все вопросы решает когтями и зубами, то о таком человеке нельзя сказать, что он «произошёл». «Происхождение» по прямому смыслу слова означает «исход»: покинуть пункт А и прийти в пункт Б.
Обезьяна, живущая в пункте А, бросает банановые шкурки в обезьяну, которая «изошла» в пункт Б, и обзывает её предательницей, эмигранткой, напоминает слова Дантона о том, что родную землю нельзя унести на подмётках. Обезьяна, уехавшая в пункт Б… Впрочем, это не обезьяна, а человек, а какой человек станет спорить с обезьяной? Человек, в отличие от обезьяны, знает, что Родина — не только земля и прах.
Можно, однако, эмигрировать и из пункта Б в пункт А. Есть эмиграция-происхождение, эмиграция-исход, из рабства в свободу, но бывает ведь и противоположное движение. Библейский рассказ о творении человека описывает первое: Бог помогает праху, глине из состояния безжизненного, бездуховного эмигрировать в состояние человеческое. А библейский рассказ о грехопадении описывает попытку человека отъехать в противоположном направлении.
* * *
К счастью, дело ограничилось изгнанием из рая, до превращения назад в кусок глины не дошло. Насколько близко человек подошёл к опасной грани видно по нетерпимости, с которой люди изначально относятся к эмигрантам. «Где родился, там и пригодился». Гордыня человеческая прежде всего проявляется в убеждённости, что настоящая, полноценная жизнь — лишь в своей родной земле. Кто уехал, тот мертвец, потому что на чужбине жизни нет, там и говорят не по-нашему, там немые, «немцы». Мертвяки, значит, пусть они и движутся, и едят иногда.
От этой простой как огурец ксенофобии есть очень большая польза: хорошего человека могут не убить, а выслать за пределы отечества. И когда это делали греки за пять веков до рождества Христова, и когда это делали большевики двадцать веков спустя, они злорадствовали: пусть убираются в места тьмы, в места, где нет всего того великолепия, что составляет истинную жизнь. Жаль, Сократа или Николая II не выслали. Первый ещё бы много мудрых мыслей придумал и его ещё больше уважать стали. Второй бы прожил достойную долгую жизнь и не стал бы объектом идолопоклонства. А вот Бердяева выслали.
Насколько тяжело и насколько необходимо бывает покинуть родину, видно из рассказа Библии об Аврааме. Если бы он остался в стране отцов, Библия не состоялась бы. Точнее, избранным народом стал бы какой-то другой, нашедший в себе силы эмигрировать (ибо Авраам, разумеется, был в точном смысле эмигрантом). Случай с Авраамом показывает, как полезно не хотеть эмигрировать. Если бы Авраам готов был уехать лишь из любопытства, он бы не услышал призыва Божия к отъезду.
Библия не сообщает, что соотечественники думали про отъезд Авраама, но это легко представить. Они не могли, правда, процитировать древнего римского поэта («Небо, не душу меняет тот, кто едет за море»), потому что жили за тысячу веков до него. Но уж, конечно, они могли говорить и говорили, что Авраам (для них просто Абрам) их предал, что он не любит Россию, что он пытается решить свои внутренние, психологические проблемы через изменение внешних обстоятельств, а это тупиковый путь, что эмигрировать не надо, во-первых, потому что за границей совершенно другая жизнь, куда вписаться взрослому человеку невозможно, а во-вторых, потому что за границей совершенно такая же жизнь, так что кто не вписался на родине, тому и за бугром вписаться невозможно. И что вообще Абрам сволочь, потому что порядочный человек мать не бросит. Мы, правда, не знаем, бросил ли Авраам мать (вполне вероятно), но Родину-то мать он, мать его, таки бросил.
Эмиграция Авраама — первый записанный в истории случай, когда эмиграция одновременно была и материальным, и духовным поступком. В современном мире духовных эмигрантов всегда больше, хотя бы по той простой причине, что в современном мире многие люди духовно эмигрируют по нескольку раз. На пути эмиграции физической множество препятствий, золотой век её закончился в 1929 года, когда США ввели первые жёсткие ограничения на эмиграцию, а уж после 11 сентября только ленивый ксенофоб под предлогом «борьбы с терроризмом» не позаботился закрыть свою страну для чужаков. Ленивых среди ксенофобов оказалось мало. Но эмиграцию духовную так легко не запретить.
Не надо обманываться: запретить её масса охотников. Самая жуткая нетерпимость — не к людям иной страны, иной религии, а к тем, кто был соотечественником, но уехал в другую страну, был единоверцем, но принял иную религию. «Предатель» — самое простое объяснение этой нетерпимости. И самое неверное: Иуда предал Христа не тогда, когда ушёл от Него, а когда пришёл к Нему с солдатами. Само обвинение в предательстве, по известному духовному закону, больше говорит об обвинителе. Немецкий народ был предан не теми, кто уезжал от нацистских преследований в другие страны. Немецкий народ был предан нацистами и, шире, национализмом. Иудой был Гитлер, а не, кто от Гитлера бежал и уж, конечно, не те, кого Гитлер высылал.
Предают человека те, кто предают свободу. Поэтому в Америке (и характерно, что ясно, что речь идет не о «латинской» Америке, а о той Америке, которая не случайно является символом свободы) никто не будет обвинять в предательстве человека, сменившего мировоззрение или религию. Тут не побоятся уважительно отнестись к чужому выбору.
В странах, где свободу ненавидят, где предпочитают рабство и безопасность рабства, не только считают своим долгом ненавидеть «изменников», тут ненавидят сам принцип выбора. Боятся даже признать, что лучше ошибиться, поступая по совести, чем превратиться в фарисея и ханжу, лишь бы соблюсти внешние правила. Тут даже христиане иногда проявляют сугубо языческий, магический взгляд на жизнь, боятся, что, одобрив поступок другого, сами окажутся соучастниками этого поступка.
Такова «симпатическая магия», убеждённая в том, что духовное может переноситься, словно материальное, по принципу «подобия», «симпатии». Чтобы не «замазаться», надо ненавидеть другого, его выбор и, на всякий случай, сам принцип выбора. Так «симпатическая магия» оборачивается лютой антипатией. А в основе, конечно, вовсе не твёрдая вера, а как раз недостаток веры, неуверенность в своей правоте.
Человек часто боится уходящего от него, потому что видит в стороннике доказательство своей жизни, истинности своей идеи. Как сказал один священник, когда его спросили, не собирается ли он просить свою конфессию, бесславное настоящее которой стало ощутимо перешивать славное прошлое: «Бросают лишь труп». Впрочем, этот человек, отстаивая свой выбор, не утверждал, что другие, выбравшие уход — мерзавцы. Фанатик же прежде всего ненавидит чужой выбор, ненавидит, потому что подозревает: «А вдруг я и то, во что я верю, действительно труп?»
Конечно, в реальной жизни, а не фантазиях нетерпимости, бросают не только трупы. Можно бросить вполне живого человека — например, мужа. Иногда это даже нужно сделать. Даже Церковь, запрещая развод, не запрещает таковое бросание, а часто его даже благословляет. Монах, например, бросает мир («уходит», «отрекается» от мира, но ведь это лишь синонимы). Если муж стал наркоманом, жена обязаны его бросить — не разводиться, не искать нового, но бросить, потому что иначе она помогает ему быть наркоманом, да и сама становится, как говорят врачи, «созависимой».
Как и в эмиграции, в духовном движении всегда сочетаются положительные и отрицательные импульсы. Отрицательные — всегда слабее. Никто не меняет работу лишь потому, что «мало платят» или «хамят». Работу меняют, когда есть другая работа, на которой платят ощутимо больше. Кто просто ненавидит родину, тот не уедет. Уедет тот, кто больше любит свободу, чем ненависть. Советская и крипто-советская Россия — отличный пример страны, которую ненавидят почти все её обитатели, но живут, не уезжают, потому что позитивного стимула нет. На ненависти не уедешь.
Этот позитивный стимул ненависть называет «тридцатью серебрениками». Ненавидящие, страдающие ресентиментом, рабской озлобленностью люди видят в уехавших (в принявших новую религию или даже просто в ушедших в иное направление прежней религии) людей корыстных, продажных. Свою бескорыстную ненависть они считают нормой. Да, ненависть эта не приносит плодов, более того, ненависть делает жизнь хуже, худосочнее, да и просто короче. (Впрочем, не у всех; в мире ненависти есть своя иерархия, и на её верху могут жить очень даже недурно — материально, во всяком случае).
Плоды приносят творчество, любовь, свобода. Можно ли доказать, что есть разница между этими плодами — и платой за предательство? Возможно, но искать этих доказательств не следует: ненавидящих они не убедят, а свободу любые доказательства только ограничивают. Впрочем, ненависть ненавидит ушедших и тогда, когда те не получают явной материальной выгоды. Такое часто бывает, например, у эмигрантов «первой волны». С каким наслаждением тогда говорит ненависть о том, что «предатели» сами были «преданы», погнались за химерой.
Доброкачественность эмиграции проявляется как раз в том, отвечает ли эмигрант (понимая под ним и географических, и духовных переселенцев) на зло — злом, или находит в себе отвечать ненависти — терпимостью. Если человек перестал быть христианином и стал агностиком, который лишь пожимает плечами при упоминании об истине и продолжает заниматься своим делом, — это одно. Если человек перестал быть христианином, стал мусульманином и посвятил себя разоблачению христианства как лжи — это другое, и в небесной книге прибылей и убытков такая эмиграция будет записана не вместе с приходом.
Бывает и эмиграция-расход, и с 1990 года она возобладала. Множество русских физически из России уехали, а душевно — увезли с собой русскую совковость, агрессивность, черносотенство. И вот живёт такой человек — обычно как прихлебатель на шее западной жены или мужа или общества (потому что необходимость самостоятельно зарабатывать на хлеб обычно выбивает дурь довольно быстро), времени свободного — немеряно, интернет — анлимитед, нравственности и представлений о правилах хорошего тона — лимитед до уровня Шарикова — и строчит в интернет сотни строк... Лубянка радуется — может даже, вписывает их к себе в отчёты, у них ведь отдельное направление занято ошумлением интернета. А тут бесплатно — и Сталина воспевают, и Грузию поливают, и Украину с Польшей оплёвывают, и католикам, старообрядцам, сайентологам и прочим раскольникам-сектантам-тоталитаристам полный харк в лицо достаётся...
Одна радость — постное памятование о смерти включает в себя памятование и о чужой смерти... И если то малое ради свободы, что удаётся сделать в России и за её пределами, обязательно найдёт себе продолжателей и наследников, то великие словеса и гадости, которые извергаются бездельными отъезжантами, сгинут без следа, оставшись лишь в памяти поисковых машин...
Чем уехавший реакционер хуже живущего рядом? Тем, что живущий рядом отвечает за свои слова телом, всем существом. Если что — его так же изобьют дубинкой, так же посадят. Он так же мучается от беззакония и затхлости. А уехавшие реакционеры ничем не отвечают. Они нашли себе беспроигрышную лотерею, где при любом исходе сохраняется первоначальная ставка. Подобная безопасность неприлична для человека и лишает его нравственного права участвовать в споре тех, кто рискует всерьёз.
* * *
Бывает, что эмиграцию совершает не меньшинство, а большинство. Когда в XVII веке было реформировано русское православное богослужение, — кто эмигрировал? Те, кто не принял реформу, считали, что уехали — покинули родное Православие — реформаторы. «Новообрядцы» с точки зрения «старообрядцев» отправились в страну теней, совершили акт духовного самоубийства.
В России ХХ века православные, до революции бывшие членами государственной Церкви, в одночасье стали членами Церкви, государством презираемой и гонимой. Не все эти выдержали — многие просто ушли из Церкви, а многие перебежали в Церковь, которую атеистическое государство организовало из прирученных, «лояльных» верующих. Кто тут «эмигрировал»: кто не принял «большевистского православия» или те, кто попросту поставил на место царя — генерального секретаря?
В конце ХХ столетия история повторилась совсем уже комическим образом: на этот раз генеральные секретари сделали крутой поворот и записались в православные, сохранив, однако, в новой форме все большевистское содержание. Очень похоже на то, как в футболе игроки иногда делают «искусственный офсайд». Кто тут «эмигрант», «предатель»? Кто боролся, кто отказался от борьбы, кто «напоролся»?
Да, бывает, что «бросают труп». Жизнь подразумевает возможность смерти, и умереть может даже верующий в вечную жизнь. Уже в Апокалипсисе Бог предрекает Своим последователям, что целые церкви умрут, исчезнут с лица земли. Исчезали с лица земли многие страны и народы, исчезали бесследно, и слава Богу, что хотя бы часть их традиций, знаний и обычаев не исчезли с ними, а выжили вместе с теми, кто не дал утянуть себя на дно, — выжили и продолжают существовать в культуре других стран и народов. И если кого-то бросили, сказав: «Ты труп», не стоит горячиться. Продуктивнее присмотреться к себе: может, кое-где трупное окоченение действительно налицо?
Значительно чаще, однако, не «бросают труп», а «труп бросает». Во всяком живом организме есть мертвечинка (то, что богословы называют «смертным грехом»), и эта мертвечинка очень агрессивна. Мертвечина, которая была в Католической Церкви позднего средневековья, буквально выпихнула Мартина Лютера, который до последнего сопротивлялся и боялся оказаться «вне Церкви». Та мертвечина, которую Бердяев назвал «недостоинством христиан» (в противоположность достоинству Христа) вытеснила и продолжает вытеснять в атеизм, агностицизм и просто в питье пива множество людей.
Эту трагическую картину осветляет комический момент. Духовные мертвецы предпочитают, чтобы человек пил горькую, оставаясь православным или будучи атеистом, — лишь бы не пытался быть живым православным. Фанатик православия будет с уважением относиться к лютеранскому пастору, называть его «отцом», вести с ним теологические дискуссии, молиться с ним. Но если лютеранский пастор примет православие, — горе ему. Он станет лишь одним из пасомых, «чад».
Если же лютеранский пастор примет к тому же не «официальное православие», одобряемое Кремлем, а, например, старообрядчество — к нему станут относиться ещё хуже. Того, кого называли «отец Мартин», пока он был лютеранином, представители государственной церкви будут называться подчёркнуто «Мартин Лютерович», если он будет рукоположен в священники у старообрядцев.
Казалось бы так просто: хочешь доказать, что не духовный мертвец? Тогда отнесись к тому, кто тебя оставил, как живой человек: благослови, а не прокляни, одобри, прояви щепетильность. Сам поспеши найти извиняющие оправдания, заяви, что ушедший не ушёл, а просто отпущен погулять и остаётся другом, даже ближе стал. Для этого не надо лукавить, надо просто увидеть правду: ты, твои взгляды, твой выбор — тогда живы, когда ты видишь в ближнем жизнь. Слишком часто человек понимает жизнь как умение различать смерть в живом. Это слегка видоизмененное лицо древнейшего греха: гордыни как убеждённости в том, что ты (один или совместно с другими, неважно, коллективная гордыня ещё опаснее) — центр отсчёта, центр власти, центр истины.
Впрочем, есть одно условие, при котором человек ненавидящий способен уважать врага, ценить эмигранта: если и тот ненавидит. Есть, к сожалению, эмигранты, которые ненавидят страну, откуда уехали, и растравливают в себе эту ненависть, делая её иногда главным содержанием своего заграничного бытия. Такие эмигранты пользуются большим уважением бывших соотечественников, потому что они «духовно близкие».
Ненавидящий понимает и уважает ненавидящего. Носитель ненависти становится доказательством и оправданием собственной ненависти: он уехал, потому что ненавидит меня, значит, я прав: все уехавшие — уезжают из ненависти. Бывшая жена понимает бывшего мужа, если тот ссорится с ней, ненавидит её. Если бывший муж относится к ней по-доброму или вообще не думает о ней, а просто любит новую жену — такой непонятен и его подозревают в том, что он просто искусно маскирует свою ненависть.
Поэтому даже в современном мире атеисты считают «настоящими верующими» тех, кто ненавидит современную науку. Христианин-эволюционист, христианин-демократ кажется «не совсем настоящим христианином». Настоящий христианин — в представлении даже атеиста — это креационист, монархист и антиэкуменист. Не любовь, а ненависть оказывается доказательством глубины и чистоты веры. Фанатик казённого православия понимает, уважает и даже немного заискивает перед «старообрядцем» или «карловчанином», которые не боятся открыто ненавидеть то, что казённое православие по ряду соображений предписывает ненавидеть втихомолку.
Монархистов, шовинистов и антисемитов полно и в Московской Патриархии, но тут они вынуждены дипломатничать, и как же им нравятся те «раскольники», которые позволяют себе открытый монархизм, шовинизм и антисемитизм. А либерала и экумениста, покинувшего стройные ряды казённой Церкви и ставшего «раскольником» — за что уважать? Его и понять нельзя. Если он такой добрый и терпимый, почему не мог быть добрым и терпимым к нашей недоброте и нетерпимости?
Добрее будут даже к либералу и экуменисту, который уйдёт из Церкви в никуда, в аморфную религиозность. Этот, во-первых, не воспринимается как конкурент и укор совести, во-вторых, подтверждает веру в то, что всякий либерал есть просто атеист, скрывающий своё безверие разговорами о свободе.
Доброта и терпимость, впрочем, знают одно — зато очень веское — оправдание разговорам о недопустимости эмиграции, ухода, смены веры. Есть весёлое лукавство педагогики: полезно поднять планку повыше, чтобы перепрыгнуть планку смог человек, который к тому призван. Поэтому священник, например, может уверять прихожан, что эмигрировать не следует, что эмиграция ничего не меняет. В условиях советской России такие уговоры имели ещё и тот смысл, что эмигрировать было невозможно, и следовало людей утешать в их несвободе.
В любых условиях стоит говорить молодому человеку, что священство — или эмиграция — или брак, который тоже есть эмиграция в совершенно новый мир — или монашество, — что всё это ничего не меняет, что все это предательство, измена, что там будет очень плохо, что все священники подневольные, казённые люди со связанными руками, что все женатые люди несут жуткий крест, а монахи так и подавно...
Формально все эти разговоры — правда, но по сути — именно забавная игра, цель которой одна: помочь человеку «произойти», взяться за дело по-настоящему. А уж уедет он в Америку или нет, станет священником старообрядческим или казённым, женится или, напротив, уйдёт в монастырь, — это совсем другая история.
Отпускайте других от себя, и сами будете отпущены. Не надо бояться, что другой погибнет, — боязнь и нас погубит, и ближнего не спасёт. Прощать грехи означает эмигрировать из страны страха, опасений, подозрений в страну света, мирного покоя, уверенности в том, что ничто не может помешать Богу спасти всех. Даже меня. В конце концов, Бог способен даже эмигрировать ко мне из Своего Небесного Царства — это называется Рождество.
Ульяна Шмеман — многократная эмигрантка — подметила, что, когда они с мужем приезжали из Нью-Йорка, где работали во второй половине жизни, в Париж, где провели предшествующие годы, то получали удовольствие большое, но подобное посещению музея. Жить в музее невозможно. Конечно, и в Нью-Йорке есть свой музейный пласт — не сами музеи, а какое-то измерение жизни для кого-то есть музей. Всюду есть всё, но кое-где кое-чего больше. Россия — тюрьма. Увы, не народов (народное быстро исчезает, остаётся пластмассово-гламурный фольклор типа ансамбля Моисеева или Московской Патриархии в её казённой ипостаси). Россия — тюрьма личности. В ней не очень много заключённых, главная беда — что в ней почти все надзиратели. Быть надзирателем означает ведь быть заключённым в тюрьму надёжнее, чем заключён преступник. Россия — казарма внутри тюрьмы.
Что ж, уезжать в Париж или в Нью-Йорк? Конечно, если есть желание и силы. Люди там не лучше и не хуже, люди везде одинаковы, но жить людям лучше не в тюрьме и не в музее. Конечно, можно жить в Париже и не жить в музее. Шмеманы в Париже были частью крохотной и очень специфической эмигрантской среды, отсюда ощущение спёртости и ветхости.
В России жить не как в тюрьме невозможно, но внутри тюрьмы ведь живут очень по-разному, тем более — внутри тюремной казармы. Можно жить как живёт начальник тюрьмы, в отдельном доме с бассейном, стадионом, фонтанами и т.п. Можно жить, как живёт тюремный бухгалтер и прочие «вольняшки» — с яхтой в Ницце и полным ощущением свободы и праздника. А можно жить как заключённый — отказываясь, как это делали «политические» — идти в «актив», выдувать мыльные пузыри на радость надзирателям. Тем более, всё равно при хлеборезке места на всех не хватит, это же всё-таки не свобода, тут лишь делят, а не производят.
Быть заключённым не означает не быть свободным, вот в чём штука. Для одних это возможность закрыть глаза на тюремную обстановку и делать вид, что ты живёшь в нормальном мире. Для других это возможность жить с широко раскрытыми глазами, видя Бога, видя людей, каковы они есть, и живя свободно в несвободе. Твоё место у параши, но вонять должна параша, а не ты. Ты можешь и должен благоухать благоуханием Того, Кто принёс заключённым освобождение, не снося тюрьмы.