С наслаждением прочёл великолепную книгу о географии России, которую написал Владимир Каганский. Протест вызывают не наблюдения и их интерпретация, а базовая предпосылка: что вот-де была «советская Россия», а теперь «пост-советская», а между ними рубеж — «распад СССР».
Это, конечно, нимало не своеобразие автора, скорее, моё своеобразие. Я тупо твержу с 22 августа 1991 года, что ничего не изменилось, что просто одна форма тоталитаризма сменилась другой. Не было никакого СССР, была Российская империя в тоталитарном варианте. Не было «советской власти», власть советов была беспощадно выжжена Лениным. «Советская Россия», «советская власть» — новояз, призванный замаскировать тоталитаризм. Тоталитаризм маскируется, это его дело, а наше дело не поддаваться на ложь.
Тоталитаризм в России прошёл ровно тот же путь, что в Китае. Сегодня, как и сто лет, и пятьдесят лет назад, более миллиарда людей на планете живут в тоталитарных государствах — России и Китае. Никакой конвергенции капитализма и социализма не произошло и не могло произойти, потому что социализм — в Западной Европе, а в России и в Китае не социализм (и уж подавно не коммунизм), а тоталитаризм. Произошла перестройка тоталитаризма, начиная с Дэна в Китае и Горбачёва в России, но эта перестройка не ослабила тоталитаризм, а укрепила его через заимствование некоторых элементов капиталистической экономики. Поскольку тоталитаризм есть явление непродуктивное, он и не может иначе, он изначально жил только за счёт кражи идей, структур и т.п., но всё украденное он помещал в тоталитарный контекст и этим объясняется его постоянное отставание. Считать, что Ленин или Сталин на свой лад «модернизировали» страны, означает отрицать, что капитализм и модерн это не просто экономические явления, что это явления, для которых главным является качественно новый уровень свободы личности. Это, в самом деле, отрицают очень часто, даже и на Западе, но это неверно. Конечно, свобода на Западе далека от идеальной, но «далека от идеальной» одно, а что там не тоталитаризм это совсем другое.
Все феномены, описанные Каганским, вполне объяснимы только как последствия тоталитаризма, продолжающего определять жизнь России. Тоталитаризм не есть тотальная ликвидация свободы, тоталитаризм есть тотальная манипуляция свободой, распределение свободы по усмотрению диктатора. «Лихость» 1990-х это не лихость свободы и демократии, а лихость перестройки тоталитаризма, увеличения свободы отдельных кланов в распоряжении собственностью. Точно такой же процесс шёл в Китае, точно так же, как в России, он закончился. Но и в момент самого бурного кипения, тоталитаризм действовал и в идеологии (только в России, в отличие от Китая, заменили ленинизм на православизм, хотя ленинизм не ликвидировали, а держат про запас, так что в любой момент рокировка может повториться). Особенно жёстко тоталитаризм проявился в 1990-е в подавлении национальных движений, свободы прессы, свободы вероисповедания. Другое дело, что на это мало кто обращал внимание, но тоталитаризм не исчезает, если на него не обращать внимания. Сейчас внимание обратили, но поздно пить боржоми, пришлось убегать за тридевять земель.
Когда Каганский пишет, что фермерство в России не прижилось, он не останавливается на этой теме подробно. Но ведь с таким же успехом можно сказать, что в России не прижилась свобода слова или собраний. «Не прижилось» — это эвфемизм. Все эти свободы — а фермерство есть разновидность свободы — тщательно, системно и безжалостно подавлялись, как снизу, так и сверху, да и с боков тоже. Поощрялись латифундии, как справедливо называет Каганский аграрные производства от Ростова-на-Дону до Краснодара. То есть, те же колхозы, только с большей свободой менеджмента — именно то, чего долго добивались аппаратчики в 1950-1960-е годы.
Тоталитаризм называет себя сейчас вертикалью власти, и гиперцентрализация в самом деле составляет если не «что» тоталитаризма, то его «как». Именно эта гиперцентрализация создаёт то пространство, которое описывает Каганский. Это тоталитарный ландшафт. Ведь даже не свобода производителя была и остаётся главным врагом тоталитаризма, а самоуправление. Самоуправление одного-единственного человека, самоуправление дома, района, деревни, села, городка. Именно это самоуправление, если бы оно сущестововало, и было бы «советской властью». Но его нет — оно уничтожено и уничтожается ежедневно, потому что ежедневно в людях вновь и вновь прорастает стремление жить свободно, по своему хотенью, а не по вертикали власти.
Тоталитаризм в пространстве порождает два феномена, два типа закрытости. Одна закрытость — по воле начальства. Все распоряжения и деньги идут из центра, и центр заботливо обрезает все возможности контактов между людьми помимо центра. В идеале муж с женой не должны разговаривать, а в случае надобности они должны порознь обратиться в центр с жалобами и предложениями и получить инструкции с распоряжениями. Вот почему соседние деревни не коммуницируют друг с другом. Пробовали коммуницировать — получили Тухачевского со снарядами и ядовитыми газами, получили голод коллективизации, конфискацию и депортацию, каторгу и пытки. Деревни это помнят безо всякого «Мемориала», который как раз деревней не сильно интересуется, а оплакивает больше Дом на небережной с его палачами. Деревни это помнят не головой, а спиной и задницей, потому что по ним продолжали бить все сто лет. Бить не всегда так кроваво, как в первые десятилетия, но как-то били всегда, и в 1990-е тоже били. Били, чтобы не объединялись, чтобы не обсуждали с собой ничего, а то дообсуждаются до свободы. Били, а в утешение подсовывали «свободную прессу», фантик от конфеты, порождавший всё ту же раздвоенность: «Вижу одно, слышу другое, почините, наконец, телевизор». Просто до 1990 врали, что социализм-коммунизм, после 1990 врут, что демократия, свобода, великая Россия и т.п.
Каганский считает, что провинция, тем не менее, не то чтобы возрождается, но пытается жить. Конечно, жизнь есть везде, даже в концлагере! Кособокое, убогое возрождение российской провинции несомненно, и это феномен ровно того же эстетического и этического уровня, что дембельские альбомы или поделки заключённых. Тоскливые фантазии, убогие в силу нищеты, но главное — в силу несвободы. Это эстетика Огурцова — персонажа знаменитого оттепельного фильма «Карнавальная ночь» о победе молодых и вольных над старыми бюрократами. Фильм сняли, но только он был мечта и даже враньё — ничегошеньки не победили. Когда фильм вышел в 1956 году, не только выпускали из концлагерей, но и сажали, и по «политическим» статьям сажали, просто меньше. И разоряли, и гнобили, просто замечать этого не хотели и боялись, очень хотели верить, что свобода не карнавальная, а подлинная. Но свобода была карнавальная, а вот ночь — настоящая.
Тоталитаризм разрезает горизонтальные ганглии общества и переключает их на себя, словно верёвочки марионеток. Это понятно и описано Орвеллом, да и задолго до Орвелла. А вот что до сих пор не очень описано и понято. Как выживают люди при тоталитаризме? Как сохраняют себя? Ведь сохраняют же?
Вот это второе измерение «тоталитарного ландшафта», о котором подробно пишет Владимир Каганский.Люди выживают, создавая себе капсулы свободы. Как японские «капсульные отели», где вся комната — как лифт. Тоталитаризм не возражает. Это ведь не настоящая свобода, как зубная щётка — не частная собственность в полном смысле слова. Тоталитаризм это даже поощряет. В этом была гениальная придумка Хрущёва с дачами.
С одной стороны, тоталитаризм стягивает людей в центр — это не урбанизация в модерном смысле, это упрощения контроля через сселение рабов под стены дворца. При этом внутри капсулы раб может делать почти всё, что хочет. Это может быть очень роскошная капсула (как и её автомобильный двойник, капсула на колёсах). Вот за порог капсулы-квартиры, в инсуле — «остров», так древние римляне называли свои многоэтажки, некоторые из которых стоят по сей день — богач так же бессилен как последний бедняк. То есть, обычно он вполне силён, может на свои деньги позволить любую прихоть, но — до известного предела и с постоянным дамокловым мечом: если тоталитаризм захочет, всё будет ликвидировано и переделано по усмотрению диктатуры. Государство-то неправовое, тоталитарное, так что не порыпаешься.
С другой стороны, тоталитаризм позволяет рабам обустраивать себе немножко России. Солженицыну тоталитаризм даже подарил дачу — правда, не свою, у тоталитаризма своего нет, это была чужая дача, украденная в 1918 году. Большая дача. Такие же дачи тоталитаризм начал активно раздавать в 1990-е. Это можно назвать вторым испомещением, второй поместной реформой, считая первой реформу Ивана Грозного 1550-х годов. Вот что породило Успенское, Павловское, Рублёвку и прочие элитные посёлки разной степени богатства.
Многие десятилетия номенклатура и аппаратчики стенали под итогом Комитета партийного контроля, и вот Горбачёв с Ельциным убрали это иго. Это свобода? Это свобода номенклатуры и аппаратчиков, двух основных категорий тоталитарной элиты.
Третья категория — это уже не вполне элита (хотя журналисты тоталитаризма — те же аппаратчики, только помельче). Это пресловутые шесть соток. Дачи с интернетом, но без воды и газа. Тут, как в других сферах, резкое имущественное расслоение между управляющими и подданными. Люди гоорбатятся на шести сотках добровольно, без надсмотрщика, обеспечивая себя картошкой и капустой, и безмерно счастливы и благодарны за такую возможность. Могло бы быть хуже. Бывало и хуже. Бывали и коммуналки, где и дверь в комнату не спасала от надзора соседей. А теперь поводок длиннее, ошейник много удобнее. Конечно, это укрепляет тоталитаризм, для того и затевалось. Ты раб, ты холоп, даже если ты премьер-министр, но ты имеешь возможность оттянуться. Скажи спасибо. Выразительнее скажи спасибо! Ещё выразительнее! То-то...
Тоталитаризм, таким образом, блокирует связи между людьми двояко. Во-первых, явным образом запрещая всякое самоуправление — самоуправление подразумевает контакт между теми, кто проживает бок о бок. Во-вторых, поощряя самоублажение. Так и появляются дикие феномены, описанные Каганским, когда ландшафт складывается из матрёшек-заборов. Огорожен элитный посёлок, но внутри огорожен каждый участок, так что нормально, когда параллельно друг другу идут два забора с промежутком в метр. При этом люди игнорируют друг друга, не ходят друг к другу в гсоти по принципу территориального соседства. Нет пешеходных троп — только автомобильные трассы. Всё менее возможен туризм, пеший туризм. Как и при «первом тоталитаризме», подозрителен всякий чужак, всякий пешеход, любая прогулка. Дали тебе дом или квартиру — сиди в них и не высовывайся. Прогулка считается побегом, а иногда является побегом, хотя бы и на болото и с соответствующим болотным послевкусием. И вот тут начинается самая печальная особенность тоталитарного ландшафта — на этот раз, политического ландшафта России. Выросшие в тоталитаризме людям мыслят себе освобождение только как замену одного тоталитаризма другим. Плохого тоталитаризма — хорошим, коррумпированного — честным тоталитаризмом.
