Государство есть преступление перед человечеством и человечностью.
Так было всегда, но в наши дни это стало очевиднее: информации больше, и о государствах, и о людях. Очередная война — казусом белли для которой послужила драма 11 сентября, очередной экономический кризис, очередное наступление реакции во всём мире, — все они помогают понять, насколько же государство не объединяет людей, а разделяет человечество.
В России это наиболее чувствительно. Водораздел проходит не между 85% «они» и 15% «мы». Всё намного — в цифрах — хуже. Большинство из «мы» — это вовсе не мы, а они. Те, для кого государство — это я, только большое, а я — это государство, только маленькое. Государство имеет право, я имею право. Право руководить, право ограничивать, право воевать, цензурировать и т.д., и т.п.
Это стартовая позиция человечества — если считать стартом обозримую часть истории. Может не быть никаких государств, но мужчина и женщина уже сотворяют себя государством. Государь и государыня. Не ячейка общества, вполне полноценное общество — уродливое в своём отношении к миру, друг ко другу и лично к себе. Полноценная банка со змеями, которые пытаются достичь консенсуса раньше, чем умереть.
Кошмар российской жизни именно в том, что Ленин и его преемники раздули государство до тотальных размеров. Было самодержавие, стало самонедержание. Государство, воплощённое в очередном путине, стало единственной реальностью миллионов людей. Эти миллионы и до этого не отличались большим персонализмом, а на сегодняшний день огосударствление человека в России дошло до, хочется верить, предела — он же и полный беспредел.
Человек может быть доволен государством — а почему бы и нет, если он, скажем, президент России. Человек может быть недоволен государством — почему бы и нет, если он замерзает на улице. Но оба — люди государственного типа. Единственный смысл их жизни — государство. Ходорковский и Навальный с их сторонниками точно так же люди-государства, как и Путин с Медведевым. Вне государства они себя не то что не мыслят — не чувствуют. Быть государством есть для них смысл жизни, этим и сильно то проклятое государство.
Простейшая иллюстрация. Бывший директор Центра Сахарова Юрий Самодуров активно защищал принадлежность Исаакиевского собора музею. А через пару недель ему же пришлось — как совестливому человеку — защищать музей Рериха от КГБ и Музея Востока. И ни один государственный, «системный» музей не вступился за центр Рериха, как не вступались государственные культурные люди за центр Сахарова и выставку «Осторожно, религия». Тут-то его и осенило: водораздел не между музеями и верующими.
Водораздел проходит между государственными музеями и музеями частными (каким был и центр Сахарова, и центр Рериха), между государственными верующими и верующими без государства и помимо государства, без надежд на государство (таких очень мало, большинство негосударственных верующих спят и видят, чтобы государство их выбрал вместо РПЦ МП на должность любой жены).
Государственные оппозицонеры противоположны просто оппозиционерам. Государственные диссиденты — самый яркий пример Солженицын с Померанцом, при всём их различии. Солженицын — «государство это я», Померанц — «я — это государство».
Были и просто диссиденты, частные люди Новодворская, Ковалев и Сахаров. Такое «просто» — это очень сложно в России. Просто «я-человечество», «я — не государство и государство — не я». Более того, государство — и государственные культурные люди — это шакалы, они паразитируют на «я-человечество». Творит всегда персонализм — творит культуру, религию, политику. Государство же отбирает и опошливает сотворённое.
Единственным примером личности, которая была госслужащим, но не служила государству, был отец Александр Мень. Да, он был госслужащим — РПЦ МП и тогда была госведомством, как и сейчас, мы тут все свои, не будем лукавить. Но он — в отличие от Солженицына и Померанца — был «я — человечество», а не «я — государство, «государство — это я». В этом смысле он стоял выше Сахарова и Новодворской: Сахаров, пока служил государству, был «я — государство», Валерия Ильинична всегда была частное лицо, «я — человечество», она не знала конфликта, внутри которого существовал отец Александр.
Сегодня в России, говорят многие, больше свободы. Не буду спорить. Тем хуже для говорящих. Свободы больше, а они по-прежнему остаются государственными людьми — и не только те, кто просто госслужащий (а таких в России 85%), но и те, кто «оппозиция», те, кто эмиграция. Не пользуются свободой. Впрочем, и на Западе немногие ею пользуются. Быть свободным и пользоваться свободой — очень разные вещи. Человек свободен повесить свободу на стенку — она не понадобится ни во втором акте, ни в финале. И это не плохо, это хорошо — это часть свободы.
В чём выражалась негосударственность отца Александра? Человечество измеряется коммуникативностью, это относится и к свободе. Свобода не есть коммуникативность, но измеряется именно этим — не любовью, не добром. Отец Александр Мень был предельно коммуникативен (что не равноценно «был проходным двором», «был подстилкой»). Этим, к сожалению, мы сегодня похвастаться не можем. Ну, предельно коммуникативные есть, только им коммуницировать нечего, вот в чём незадача. А кому есть чего — коммуницируют очень и очень туго. Государства боятся. И это — в лучшем случае. А сколько запасных «я — государств!» лимоновско-навального типа...
На Западе положение дел, конечно, лучше. Но подъем ксенофобии, изоляционизма, шовинизма, — это ведь подъём той самой психологии этатизма. Человек может считать себя либертарианином — но ведь он не против государства, он просто самого себя считает главным государством, которое опять же имеет право отстреливать мигрантов, террористов и вообще всех, кто, как он полагает, угрожает ему и его близким.
Что же, нет свободных людей, я-людей? Конечно, есть. Я-человечество — это не социальное положение и не политические взгляды. Политических комбинаций намного меньше, чем мировоззрений, поэтому политика и возможна, возможно объединение разных.
Что такое я-человечество? Возьмём манеру отождествлять себя с жертвами, со слабыми, с пострадавшими. Я — грузин, я — Шарли, я то, я сё. Вот в России гнобят Свидетелей Иеговы. Мало кто, конечно, настолько либерален, чтобы написать : «Я — Свидетель Иеговы». Я — могу, но не потому, что я либерален, а потому что я христианин, а всякий христианин ещё и иудей по определению, а всякий иудей, разумеется, по букве и Духу Священного Писания, Торы, Мишны, — свидетель Б-га, то есть, с поправкой на правописание, и «свидетель Иеговы». И запрет на переливание не Свидетели придумали.
Однако, написать «я — Свидетель Иеговы» совершенно недостаточно и демагогия. Как и «я — Шарли». Свидетелей Иеговы сняли с регистрации? Быть с ними солидарными означает отказаться от регистрации самому и своей общине! Шарли убили? Быть Шарли означает тогда отказаться от защитников, которые весь мир готовы посадить под замок, чтобы обеспечить его, мира, безопасность.
Я-человечество не тот, кто призывает армию в помощь человечеству и человечности, а тот, кто согласен на смерть себя, любимого, лишь бы никакие армии не лезли в душу ни себе, ни другим. Ни армии солдат, ни армии чиновников, ни армии борцов с терроризмом-экстремизмом.
Любая форма коллективизма — защита своей семьи, своего посёлка, своей страны, нации, этноса, религии — есть я-государство. Это — форма смерти.
Жизнь — в том, что человечество — это я, а я — человечество. Это не космополитизм, это космоперсонализм. Не полис, а персона, не город, а личность. Так должно было бы быть в палеолите, и так бывало всегда, хотя не у всех. Сегодня технические средства таковы, что выбор обострился. Либо я-человечество становится главной формой жизни на Земле, либо кладбище, куда активно двигается я-государство.
Плечо рычага стало таким, что Архимеду и не снилось. Освенцим и Хиросима с овчинку покажутся — не потому, что к власти придёт какой-то особый урод (хотя и это, увы, имеет место быть кое-где у нас порой), а потому что, раз сделав выбор в пользу я-государства и государства-я, люди обрекают себя и окружающих на смерть.
Сперва изоляция, потом гниение, а потом гиение, шакальничать будем, падалью питаться, и уже питаются падалью те, кто от имени человечества разрушает человечность, выгораживая для себя и своих загончик поудобнее.
Всё, конечно, не так страшно. Ещё раз скажем: полвека назад было хуже, намного хуже. То, что сегодня пугает, тогда было нормой. Но откуда оно, пугательное, взялось?
Я-человечество расслабилось, подуспокоилось, решило, что можно и государственные границы сохранить, и ядерное оружие, что можно и подворовывать из казны, и подвирать людям, — прогресс не пострадает.
Прогресс уже прогресс пострадал! Нельзя совмещать я-человечество с враньём, воровством и эгоизмом личным и коллективным. А что можно и, соответственно, нужно?
Совсем чуть-чуть: сказать себе: «я-человечество». Можно даже бейджик не вешать. Все и так довольно быстро поймут и дальше будут варианты — от получения по шее до братских объятий. Сказать себе, что ты — не государство и государство это не ты, — это такая малость. Но, поверьте, этого больше всего боится — нет, не государство, оно ведь не существует само по себе — а миллиарды людей, государства составляющие и мыслящие о себе как о государстве.
Правильно боятся — потому что сказать себе «я — человечество» означает вырвать у государства ещё одну жертву, она же и палач, и спасти от государства всё человечество, потому что всё человечество — в каждом, и каждый — всё человечество.
