Жемчужина

Доброта есть способность сосуществовать с инородным телом. Иногда, правда, человек требуются силы, чтобы терпеть самого себя, но уж это потому, что иногда внутри нас самих появляется нечто совершенно нечеловеческое. Так время от времени в раковину к моллюску попадает песчинка и начинает раздражать его плоть. Неуместно остроумные учёные назвали эту плоть мантией.

Доброта есть основа культура — неважно, личной или народной. Культура есть то, что умеет сосуществовать. А ведь человек склонен не сосуществовать, не существовать, даже не соседствовать, — а завоёвывать.

Всякая культура соседствует с другой культурой не в силу природных условий, а в силу человеческой агрессивности. Это моллюск полеживает себе в раковине, а культура всегда стремится вывалиться за собственные пределы, подмять кого-то под себя, причем делает это с таким же невинным видом, как тесто, которое вылезает из квашни, само этого не замечая.

В крайнем случае, культура всегда стремится что-нибудь позаимствовать у соседей (не переставая глядеть на них свысока как на варваров). Это действие тоже обычно со смесью стыда и гордости именуют «творческим усвоением»: мы, мол, не украли, а творчески переработали. С таким же правом людоеды гордятся всеядностью.

Такого рода кражи действительно всегда сопровождаются творческой переработкой, но только не потому, что люди такие уж творческие натуры, а потому что не хватает терпения видеть в своем доме чужое вовсе не переработанным. Свое усилие, даже подлинно творческое, тут ещё есть и усилие животного, которое метит своим запахом добычу.

Хвастаться такой всеядностью (а всякая культура хвастается своей способностью понимать дух любой другой культуры; у русских лучше всего и наивнее всего похвастался такой способностью Федор Михайлович Достоевский, Царство ему Небесное), — всё равно что хвастаться тем, что ты съел печень своего врага и стал таким же сильным, как этот враг. Всякая культура обладает той или иной степенью сосуществования с иным и абсорбции иного, и очень этим гордится.

Это наивная гордость, гордость расистки, которая подала руку негру. То, что русская культура отзывчива ко всякой иной, есть не уникальная ее способность, а есть норма всякой культуры; без такой отзывчивости культура просто умирает. Способность усвоить Гегеля или Ницше есть элементарная способность.

Моллюски, однако, выработали другой способ борьбы с инородными телами. Они просто живут, а песчинку не перемалывают, не перерабатывают творчески, а просто обволакивают её некоторой жидкостью, которая постепенно застывает. Получается жемчужина.

Совершенно как моллюск повела себя лишь одна из известных истории цивилизаций — западная, во втором тысячелетии от рождества Христова. Одной из ее основ (в отличие не только от нехристианских культур, но и от восточной половины Christendom, «Христианского мира») следует признать именно способность и потребность в ином как ином.

Западная цивилизация создала на протяжении второго тысячелетия дополнительное свойство. Не просто сосуществовать, в глубине души считая окружающих варваром, как то делала и античная культура. Не просто «творчески перерабатывать» наследие прошлых эпох и соседей (и это уже древние вавилоняне умели). Нет: именно имплантировать чужое и иное внутрь себя, не переваривая его, не приспосабливаясь к нему, но организуясь вокруг него, создавая нечто драгоценное, не нарушая природы иного, но просто окружая чужую сущность своей.

Эта способность не исключает творческой переработки, которая всё равно в какой-то степени совершается, но крайне важным становится само присутствие чужого в круге «своего» как некоего катализатора, не участвующего в процессе, но ускоряющего его. В сущности, тут творчески перерабывается не чужая природа, а своя.

Античность, арабская и иудейская культуры, православие, русский религиозный ренессанс, — это и многое другое западный мир вместил в себя. Ему не ответили тем же. В России по сей день «вестернизация» остается жупелом, вестернизация не просто как помещение внутрь себя европейской культуры, а вестернизация как усвоение терпимости. Всеохватная русская душа никак не может свыкнуться с идеей, что вовсе не нужно кого-то охватывать и, тем более, съедать и переваривать, чтобы любить и дружить.

Даже и внутри самого западного мира далеко неравномерно распределена эта потребность в чужом, и в Европе «американизация» является таким же жупелом как в России «европеизация».

Что возможно целой цивилизации, то возможно и человеку. Более того, дар превращать чужой песок в собственную жемчужину становится свойством цивилизации лишь после того и благодаря тому, что человек приобретает это свойство. Встретить другого, принять его в свое сердце, вытерпеть первую неловкость, снести царапину, которая необходима, чтобы душа проснулась и сердце заработало, полюбить другого — и подарить другому жемчужину, которой бы без другого не было, которая созданная благодаря встрече и при этом остается все-таки именно моим подарком другому. В древности «доброта» означало одновременно и «красота». Потом развелись. Доброта, встретившая другого, становится, наконец-то одновременно и красотою: но красота не в моллюске и не в песчинке, а в жемчужине, которая невозможно без их встречи.