В сентябре 2018 года мне сделали предложение: приехать в Берлин, посмотреть фильм Ильи Хржановского «Дау» и написать эссе о нём. Я согласился: каждое утро в Берлине я ходил по музеям, а с полудня смотреть фильм — точнее, фильмы, потому что это оказалась эпопея из десятка фильмов.
В феврале 2019 года мне предложили приехать в Париж на премьеру «Дау» и там участвовать в «активном слушании»: сидеть в кабинке и разговаривать с любым из зрителей «Дау», кто захочет. Даже не разговаривать, а просто задавать наводящие вопросы. На что наводящие? По моему выбору.
Я поехал в подряснике. Это не вполне тривиально. Я всегда ношу подрясник, за исключением случаев, когда я с женой или когда я в ситуации, где подрясник может дать мне какие-то привилегии (бывало, бывало, пара бесплатных бананов однажды перепала). Однако неожиданно мне из Парижа черкнули уже перед самым отлётом, что есть одно условие: без подрясника. Чтобы люди не догадались, кто я. Чтобы сюрприз им был.
Я отказался и не полетел. Билеты пропали. Но вдруг мне купили новые и сказали: ладно, давайте в подряснике.
Подрясник никого не смутил. Да и во время бесед всё равно бы выяснилось, кто есть кто.
Вышло замечательно. В Париже времени было меньше, но на древности Лувра нашлось, и не только. Я очень благодарен Илье Хржановскому: фильм оказался чудесным, а главное — оказалось очень интересное приключение. 40 бесед за неделю с неизвестными людьми. Это как 6 часовых радиопрограмм ежедневно. Должен был устать, но не устал. Не опустошён, а переполнен.
Другое дело, что я врагу не пожелаю смотреть этот фильм, и только немногим друзьям посоветую. Неподготовленного человека — меня образца 1990 года — хватит кондрашка, стошнит или будет просто скучно. Думаю, фильм понравился бы Шаламову. Попытка выразить невыразимое. Главное — забыть о Ландау, к нему и к физикам в целом фильм отношения не имеет никакого вообще. Конечно, ещё и жёсткая антигебешная агитка, но это второстепенно, хотя, боюсь, Контора сочтёт себя главной целью фильма. В России безусловно не пойдёт. Главное, чтобы автор не пострадал.
Забавно: слово «тоталитаризм» одинаково труднопроизносимо на всех языках мира, но на английском, кажется, особенно. К этой труднопроизносимости да трудноизготовительность...
Самыми звучными были претензии к тому, какими средствами сделан фильм, но они и самые вздорные. Мол, неэтично, с людьми жестоко обращались. Нашли наконец-то главного садиста России! Мазлтов! Ну что за взор? Ни один кролик не пострадал? Ни один кролик не пострадал. Всё остальное — творческий процесс, до которого зрителю не должно быть дела. Взрослые люди. Тарковский вообще корову спалил в «Рублёве». «А Мусоргский бухал».
Узнал уже после встречи с Хржановским, что его отец делал мультфильм по рисункам Пушкина, который меня потряс ещё в советские времена не меньше «Ёжика в тумане» (кстати, я думал, что это Норштейн снимал, и не я один). В генетику не верю, а что семья тоже не хухры-мухры, знаю.
Не знаю, как бы прошла премьера в Берлине, но в Париже действо чрезвычайно удачно вписалось в ремонт театров Шатле и де Вилль (или Вий?). Мерзость запустения, усиленная дизайнерами, абсолютно адекватно фильму. Единственное — туалет всё-таки нормальный, а у одного даже на двери защёлка, было бы изящно сделать очко. Но совершенства, увы, нигде нет.
Что до собеседований, то я изрядно струхнул, прочитав наставление «активному слушателю» — я бы сказал, «вопрошающему», тому, который в начале книги Иова Богу вопросы задаёт. Теоретически всё просто: это не исповедь, не терапия, тем более не сайентологический одитинг, а просто интервью в самом точном смысле слова. Исследуется не больное в человеке, а здоровое. Без цели публикации, это важно, и поэтому, хоть это и не исповедь, я не чувствую себя вправе даже приблизительно описывать собеседников.
Думаю, из общего числа зрителей в этот перформанс шли процентов 5-10, не больше. Почему шли? Да потому же, почему француз идёт на фильм о России или Китае — потому что культурному, хорошо образованному, деятельному человеку всё время хочется ещё больше образования, культуры, деятельности.
Мой казус среди «слухачей», наверное, был особый, потому что для большинства собеседников английский был не родным языком, так что происходила встреча в некоем специфическом языковом пространстве, где обе стороны были иностранцы. Труднее всего, как ни странно, оказалось с англичанками, студентками, одна из которых была страшно похожа на Аду Лавлейс, просто очень. Она явно это сознаёт, носит причёску с буклями, которая увеличивает сходство. Произношение у меня британское, а вот опыт устного общения как раз больше с американцами, и мне даже техасца легче понять, чем кокни. Порридж во рту. Ну, тут был не совсем кокни, но всё же не хрустальный «королевский английский», которому меня учили. Русских было мало, человек пять. Практически не было темнокожих, а единственная, которая была, с гоголевской горькой улыбкой сказала, что её темнокожие предки живут во Франции с XVIII века.
Кстати, выглядят французы обычно несколько старше своих лет. Из-за кожи. Может, это близость моря? Кожа как у петербуржцев — больше складок, темнее, обветреннее, складки глубже. Особенно заметно у женщин.
Главное в этом опыте — подлинность, помноженная на мимолётность. Мимолётность (и анонимность) полностью снимает любую возможность манипуляции друг другом — ведь будущего нет, встретились первый и последний раз. В пересказе подлинность, естественно, исчезает, как при попытке «напеть Карузо». Важна и асимметричность: один задаёт вопросы, другой говорит.
Подлинность важнее «интимности». Я в принципе старался не касаться сексуальных тем, потому что и так за духовенством дурная слава по этой части, а к тому же я всё время помнил, что я нимало не психолог и не психотерапевт, а потому вдруг напортачу. Кажется, не напортачил ни разу, хотя «успешными» были, наверное, 10 бесед из 40. Критерий успеха? Затрудняюсь сформулировать. Человек задумался, повеселел, расправил плечи — и слава Богу.
Главный вывод: все люди одинаковые и все разные. Разнообразие судеб невероятное — и это понятно, «простые» люди на такие мероприятия не ходят. Но дело в другом. Факты — даже самые интимные — это всего лишь буквы. Личность же — текст. В каком порядке следуют буквы, какие слова они образуют, а где белиберда, где лакуны, — это куда менее предсказуемо, чем любые квантовые переходы. Кот Шрёдингера забился под стул и нервно мяукал.
После этих бесед я твёрдо скажу: вопрос не в том, может ли Бог спасти всех людей. Не может, а должен. Ни одна литера из наборной кассы человечества не должна пропасть, тем более, ни один человек. Как это возможно, не знаю. Это невозможнее умножения хлебов и хождения по водам. Но твёрдо верую, что Богу невозможного нет. Если спасутся не все, то спасение не спасение, а вечная мука.