«Так и вы, когда исполните всё повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать» (Лк 17:10).
Всё, что нужно знать об интеллигентности и ее главном проявлении — щепетильности. Не о смирении, не о комплексе неполноценности, а о трезвой самооценке.
Меня ругают самосвятом и самозванцем как священника с момента рукоположения («рукоположен в подвале правозащитной организации» — они считали, что это предел падения). Ну, канонически всё отлично, а теперь, когда вся РПЦ МП в одночасье превратилась в самочинное сборище, я даже как-то неловко себя чувствую, словно в театре я один одет, а остальные все голые.
Вот как литератор — ну, комплекса неполноценности давно нет, изжил. Тем не менее, остаётся некоторое удивление: а вот эти-то что — ну, всякие оксфордские профессора, условно, которые могут быть и ватиканские, и принстонские... Они что, в самом деле считают себя прямо-таки вот профессорами, специалистами, учёными? Я о гуманитариях, только о гуманитариях... Так и Господь тоже только о гуманитарной миссии!
Наверное, вот это больше всего меня напрягает в Западе. Можно я назову это по старинке буржуазным самодовольством? Если даже я, неплохой писатель, фуфло, то эти-то троечники неужели всерьёз себя считают отличниками. Как меня тут стращали — ты чего, он профессор Лондонского университета, а ты его... И его, и того, и этого, всем по заслугам... Не хочешь жить в Смутном времени, давай отпор самозванцам. Если бы не они, и войны бы не было, уж поверьте. Черви заводятся только в тухлятине.
Во время всех поездок в Запад я, вполне по Леви-Строссу, подымался на пару ступенек по социальной лестнице. Даже во Львове — там со мной отцы из МП говорили вполне уважительно, «отец Яков». Ну, дело было в греко-католическом университете, но ведь могли бы морду кирпичом и не заметить. Тем не менее, именно в Западе у меня всегда было острое постоянное чувство самозванчества. Особенно когда мы арендовали автомобиль. И вот мы едем эдак, обдуваемые ветерком... Ну прям как в кино... Из Ниццы в Канны... Ну буржуа же ж!
И я при этом прекрасно понимаю, что совершенно не по чину получил. Что за всякий там «интеллектуальный труд» ну максимум — что можно к картошечке ещё шпрот купить на праздник. Какие тут Ниццы! Если по справедливости. Вот учитель если бы я был — это да, это каторжный труд... Сидишь до полуночи тетрадки проверяешь...
Теперь, когда я уже ентот Запад знаю вполне, я понимаю, что, если бы я уехал в 90-е, как многие, то не был бы я ни профессор, ни в какой бы университет или think-tank меня не взяли бы, а был бы я уборщик в Макдональдсе или, если бы напрягся, курьером в Амазон...
Мне врезалась в голову картинка. В 2004, кажется, году мы съездили в Англию. И вот на вокзале Виктория покупаем мы билеты на автобус в Оксфорд — ну, не лекцию читать, посмотреть. И билеты продавал господин... Абсолютно седой, но седина такая, ранняя, а было ему как мне сейчас, под 70. Правда, британская обветренность кожи иногда мешает точно определить возраст. Он стоял в толпе, на груди у него была ремнём прикреплена миниатюрная касса, никаких карточек тогда не было, только банкноты и монеты. Он как-то очень ловко со всем управлялся... И я подумал: вот он не может съездить за границу, а я могу... Несправедливо. Неправильно.
И я почти в каждой поездке имел такие озарительные моменты. Во Франции — в Шартре, где мы присели выпить кофе на крохотной площади недалеко от собора, я кручу-верчу головой, фотографирую, и вдруг вижу в мансарде одного дома женщину, то ли вьетнамку, то ли тайку... Это даже не совсем мансарда, потому что дом века эдак XVI-го, круто средневековый, комнаты видно, что маленькие, а она выглядывает из чердачного отсека, собственно, и не жалобно ничуть смотрит, но опять мне стыдно... Она должна сидеть кофе пить, а я должен на чердаке что-то там кропать...
Другое дело, что лучше на чердаке в Шартре, чем в России на даче. Это меня однажды пронзило в Милане. Собственно, это была последняя поездка в Запад — точнее, мы потом ещё несколько раз выбирались, но уже к детям, это совсем другое. А тут в Милане, последний день перед отлётом, мы идём по какой-то совсем ничем не примечательной улице, ну не трущобной, буржуазной, где-то метрах в пятистах от дома XV века, и вдруг я чувствую до озноба, что не хочу назад, что лучше я тут буду дворником, посудомойкой, но тут. Потому что нормальный мир. Не «свободный», а просто нормальный.
И когда я сегодня смотрю на всяких наших уехавших, как они там все, в общем, устроились нормально, я прямо восхищаюсь. Я бы точно не смог. Точно бы кому-то что-то сказанул бы такое, что меня, может, и уборщиком не взяли бы.
Тут, конечно паршиво — я буду рад, если это порадует друзей-эмигрантов. Паршивее, чем в 1970-е? Да примерно так же. Только тогда многое не воспринималось, потому что в 25 лет всё легче как-то. Ну и что, вешаться? Повесить органы свои на реки вавилонские и рыдать?
Щас! Не дождётесь! Назло бум радоваться жизни!!! В конце концов, есть отличный прецедент — отроки в пещи. И Даниил во рву. Правда, у него был ров со львами, а тут с пауками и мокрицами... Но зато у Даниила Христа не было, а тут есть! Так что уж как-нибудь... Переможемся... Чудесное ведь слово сделали из «перемоги». Не «победим», не «преодолеем», не «оверкамнём», а «победимся». Это как у Толстого «образуется» — ведь это сейчас кажется нормально, а в романе это нечаянно острота малограмотного слуги, который вдруг какую-то правду обозначил. Не мы образовываем, всё само образовывается. Не мы побеждаем, всё само собой побеждается... Бог, так-перетак, Бог... Всё Он!
В общем, Лев Толстой, как всегда, рулит. Лучше всех понял Евангелие, да и не просто понял, а как-то по нему зажил. Так себе и бурчал под нос: «Какой я Лев Толстой! Я тощая гиена...».
