В начале 1970-х в узком кругу московских интеллектуалов наделала много шуму совершенно академическая на первый взгляд статья, анализировавшая понятие умиления. Автор был еврей и потом эмигрировал в Израиль и, кажется, ничем более не прославился; не был верующим.
Статья нашумела, потому что религия как раз стала модным трендом среди московских интеллектуалов, начиная с растений-телепатов, хождением босиком по снегу (Порфирий Иванов ведь занялся этим по настоянию немецких оккупантов, своего рода Карбышев-2, причём выживший) и заканчивая воскрешением в духе Гагарина — не того Гагарина, который Гагарин, а того Гагарина, который бастард покойного князя Павла Ивановича — совпадение с именем Чичикова вряд ли случайно уже потому, что оба названы безусловно в честь царствовавшего в момент их проявления на свет очередного государя и где-то в чём-то даже императора — и брат другого бастарда того же Павла Ивановича, великого актёра Вервициотти (а вовсе не Федорова, как Гагарин; впрочем, и Вервициотти его никто не называл, а вошёл в историю как Ленский; отличный, говорят, был Гамлет.
Спустя четверть века те же интеллектуалы и их интеллектуальные дети — среди которых, увы, уже не было ни гагариных, ни хотя бы титовых, хотя терешковы изобиловали — обличали аппаратчиков и аппаратчиковых детей в «подсвечникизме» — молниеносном превращении из носителей томов Маркса и томиков Ленина в носителей православных свечек, на Пасху поздравляющих друг друга с Рождеством. Упрёки не вполне справедливые, потому что, в отличие от интеллектуалов, аппаратчики жизнь имели и имеют насыщенную, полную разнообразных трудов и дней, и вникать в понерологию ещё и теоретически им недосуг.
Статья же нашумела, потому что автор утверждал, что считающееся главной фишкой православия умиление вовсе не добродетель, а невроз, вызванный депривацией и усугубляющий оную.
Формально эта идея была и есть всего лишь подвариант старого доброго атеистического невроза же, подозревающего в религиозности род духовной мастурбации. У всех вокруг переселение народов, коперниканская революция, тридцатилетние войны и вестфальские миры, а тут какая-то тварь дрожащая забилась в угол, зажмурилась, вдыхает опиум, пишет и читает диктуемое ей из недр космоса многотомное сочинение «Невроза мира» и ей тепло на свете.
По существу, однако, было реально обидно, потому что всё-таки господствовал ещё научный пролетариат, чтение Николая Фёдорова могло быть приравнено к чтению «Нового Средневековья» Бердяева, а за за это чтение как раз ещё досиживала свой срок пара петербуржцев. Выходило как бы обличение справедливое, но в адрес распятых на андроповском распятии, которые не могли ответить.
Впрочем, отвечать было кому, но не было времени и желания, потому что у кого религия действительно вся пошла в умиление, закуклились и не отвечали снисходительно, а у кого религия никоим образом умилением не была, не отвечали по недостатку времени — в настоящей жизни место подвигу найти ещё можно, но полемике по вопросам, решённым ещё в раннем голоцене, нет.
К тому же вопрос был вообще неверно поставлен. Подмена отношений с Богом эмоционализмом (а это и есть умиление в фельетонном смысле слова) была и остаётся частным случаем более серьёзного феномена: подмены жизни разговорами о жизни.
Феномен, впрочем, не серьёзный, даже комический, а всё же не комический, а трагикомический. Люди, лишённые свободы мыслить, не всегда переживают лишение это как проблему. В этом смысле Великая Октябрьская и порождённый ею тоталитаризм не так уж драматичны. Для крестьян и пролетариев это была катастрофа временная, но временная: как только они дали себя переделать в государственных чиновников, страдания их закончились. Гусеницы и бабочки превратились в совков и ватников, которым не до умиления, а перебиться до зарплаты, довести внуков до пенсии, а если фишка ляжет, то дача и машина, и отпуск в Турции, спасибо Горби. В жизни уборщиц и надзирателей, архивистов и солдат вообще ничего не изменилось, им по должности мыслить не положено, тогда как крестьянин или пролетарий могут всё-таки, идя за плугом или ворочая болванку, размышлять о смысле жизни и классовой борьбе.
Впрочем, благодаря высоким ценам мирового рынка сперва на зерно, а потом на нефть, да и пост-индустриальность не подвела, с тех самых 70-х стало неуклонно расти число люмпен-интеллектуалов, голубых воротничков, которые не пашут и не вытачивают, а состоят при каком-то информационном потоке и следят, чтобы не прорвало. Даже в армии таковых становилось всё больше: главное-то оружие вообще неподвижно торчит в шахте, а сколько вокруг него клерков, от академиков до программистов и обратно.
Вроде бы всё как у людей и псевдо-жизни тут взяться неоткуда, но тоталитаризм-то никто не отменял. У нормальных людей («Запад») кроме работы — хобби, политика, религия, митинги, пикеты, скалолазанье, и всё это безо всяких понуканий и ограничений, а просто потому, что такова полноценная жизнь. Семейные праздники и профессиональные праздники, ссоры и примирения, путешествия и комы, концерты и чтение. А в ненормальной жизни — в России — вроде бы всё это есть, а всё не то. Ну как Берия вроде бы Рузвельт был, а не тот Рузвельт, подменный какой-то, так же недотягивающий до Рузвельта как Пётр Третий до Емельяна Пугачёва.
Ближайший аналог — пьянство. Ну вот сидят две компании и говорят о Боге. Но одна пьяная, другая трезвая. Трезвая говорит о Боге, потому что это богословы на конференцию собрались. Разъедутся с конференции — будут по домам встречаться отнюдь не с богословами, а Бог знает с какой пёстрой публикой, говорить не о Троице, а о редукторах, девушках/юношах, о политике, погоде, опять о политике...
А пьяная компания это кто угодно — инженеры, уборщицы, академики, мореплаватели, плотники, солдаты, офицеры — а о Боге они говорят, потому что пьяные. Почему нормальный пьяный говорит о бабах, а ненормальный о Боге? Потому что соловей в неволе не размножается. Даже «баба», что бы ни подразумевалось под этим словом, в тоталитаризме теряет свою бездонность и уже не кажется высшей ценностью.
Так что пьяные богословы Достоевского были не просто алкоголиками с претензией, а бескрылыми буревестниками Великой Октябрьской бури и, опять же, порождённого ею тоталитаризма. О чём говорить, когда ни о чём нельзя говорить вполне свободно? Ну, о Боге! Если тоталитаризм в своей секулярной фазе. Ежели же тоталитаризм переходит в религиозную фазу, то упаси Бог говорить о Боге — только о бабах. Либо религиозное умиление, либо эротические умиление, главное — умиление, чтобы со слезой, с котиком в сердце, с рябиной в почках и Покрова на Нерли в печени.
Умиление тут — подвид душевности, она же русская духовность, когда в лифте человеку могут озадачить вопросом о смысле жизни. Конечно, это не во всяком лифте. В лифте дома, где живут люди с приличным окладом, для которых весь мир обслуга, умилению не место, там даже религию не потерпят — религия до воскресенья. Но в лифте какой-нибудь восьмиэтажной трущобы, где нищету стелют и депривацией накрываются, там даже без водки столько разговоров на вечные темы, что можно экспортировать, да только никому эта дешёвка не нужна. А о чём ещё говорить, когда ни о чём нельзя говорить без опаски, что тебе за эти разговорчики не нарисуют червонец и пять по рогам или хотя бы и двушечку.
Впрочем, конечно, цена вопроса невелика. Умиление и в 1970-е было уделом немногих, как и чтение Фроста с Огденом, а уж при зрелом путинизме тем более. Уехали все фростоносители и огденоносцы, остались... Ну вот кто остался, тот остался, демон Максвелла в рай не пустил, вот и живём в холодном антимире, где не Павел Иванович ищет, кто бы ему мёртвых душ продал, а мёртвые души толпятся у подножия трона, умоляя их купить со всеми их мёртвыми потрохами, а если не купить, потому что такое великое счастье удел немногих мёртвых душ, то хотя бы пенсию приподнять, плитку класть не сикось, а накось, раз в пять лет МРТ делать, не сносить дом, в коем князь Павел Гагарин спал с певичкой Вервицциоти, закладывая основы русского театра и космизма, и не запрещать ходить босиком по золотому кольцу или хотя бы позолоченному квадрату.
Яков Кротов сфотографировал в 2021 году на "Винзаводе"