Набоков написал эссе о пошлости, но сам Набоков есть образчик пошлости. Пошлости гламурной, пошлости аристократической, пошлости хорошо выезженной, но — пошлости. В том числе, пошлости эротической. Набоков начинает с упоминания пошлости как «вульгарного эротизма», но быстро уводит разговор в сторону. Ведь «Пошлость» написана в 1958 году, а «Лолита» в 1955. Чует кошка, чьё сало.
Набоков уводит разговор в самую пошлую сторону: критикует рекламу. Это один из ранних образцов папских филиппик против «культуры смерти», «консюмеризма». Подумайте, какой кошмар:
«Глубочайшая пошлость, источаемая рекламой, не в том, что она придаёт блеск полезной вещи, но в самом предположении, что человеческое счастье можно купить и что покупка эта в какой-то мере возвеличивает покупателя».
Тирада в устах писателя очень странная. Это логика функционально неграмотного человека, логика буквалиста, убеждённого, что нельзя никого называть отцом, потому что это запрещено Богом. Это логика католического садо-фундаментализма, по которой секс должен доставлять страдания, чтобы им точно занимались ради деторождения. Тогда уж всякая речь — реклама и манипуляция. Сказал «доброе утро»? Да как ты смеешь пытаться мною, самим мною, манипулировать?! Как утро может быть добрым? Один Бог добр!
Набоков смешивает пошлость с конформизмом — именуя его «обывательщиной», «мещанством». То-то «Лолиту» представляли иногда как анти-мещанскую сатиру. Ага, а маркиз де Сад — антифеодальный сатирик, предтеча большевизма, потому что предпочитал всё делать через з...цу.
Набокову Америка казалась страной победившего мещанства. Впрочем, Швейцария, наверное, тоже — ресентимент не знает границ, потому что умеет очерчивать границу вокруг себя. Номер в швейцарской гостинице — воплощение мечтаний премудрого пескаря. Вот оно, настоящее счастье, которое почему-то нигде не рекламируется. Или замок в Гастель Гандольфо — многие обличители культуры потребления холили там свою старость.
Набоков — великий учитель нековыряния в носу. А чему он учит? Да тому же, чему учили разные Константины — Великий, Леонтьев, Победоносцев: «Мещанство возникает на определённой ступени развития цивилизации, когда вековые традиции превратились в зловонную кучу мусора, которая начала разлагаться».
«Вековые традиции» — яркий сигнал о том, что сейчас будет произведено грандиозное интеллектуальное мошенничество, когда всех лишат свободы, оставив её только для себя, в швейцарской гостинице.
«Лолита» — вот пошлость. Набоков пошл, потому что всего лишь воплотил судьбу Чарткова и многих других: «Начнём как боги, кончим как свинья». Свинья утончённая, популярная, но свинья. Променять талант (который у Набокова безусловно виден в ранних произведениях) на успех, он же деньги.
Набоков бранит «обывателя», которого отождествляет с «пошляком»: ему-де «присущи лжеидеализм, лжесострадание и ложная мудрость. Обман — верный союзник настоящего обывателя».
Возможно, хотя не обязательно. Пошлость, однако, вовсе не есть обман. Пошлость есть правда и истина, превращённые в постамент для самого себя. Пушкин воздвиг себе памятник, Набоков воздвиг себе постамент.
Набоков пошляк не как порнограф (хотя он порнограф, и эротическая сцена в «Лолите» делает неплохой, хотя мелкий роман, абсолютно пошлым). Он пошл как человек с могучими средствами, сознательно отвергнувший все возможные цели. Кроме одной — той, что Бродский назвал «завод по производству себя». Бродский имел в виду Евтушенко, но к Набокову это тоже вполне относится. Заметьте, я не говорю, что у Набокова нет непошлого. Есть.
«Приглашение на казнь» не пошлое. Но это не «1984» и не «Замок» — это текст не пошлый, но холодный, бездушный и, увы, с самолюбованием. Но как личность Набоков, безусловно, пошляк и пижон. Когда он пишет: «Мещане питаются запасом банальных идей, прибегая к избитым фразам и клише, их речь изобилует тусклыми, невыразительными словами» — да, наверное, так. Но его изысканность и нетривиальная выразительность ничуть не лучше. Они не мещанство, но буржуазность — да, полные штаны. Набоков любил подчёркивать свою аристократичность, но он был типичным мещанином во дворянстве, и дворянство Набоковых — с конца XVIII века, вполне себя судейско-канцелярско-чиновничье. Тем не менее, у Набокова был выбор — ведь его отец нимало не был пошляком ни в чём.
Набоков обличает пошляка: «Великие слова Красота, Любовь, Природа — звучат в его устах фальшиво и своекорыстно». Ну, из уст Набокова эти слова не звучали, так что фальшивить он не фальшивил. Но просто он бранил пошлость катафатическую, позитивную, а сам создал пошлость апофатическую. Обыватель в костюме джентльмена, мещанин, отлично сыгравший дворянина.
Владимир Дмитриевич Набоков жил в трехэтажном доме, имел огромную — казалось его сыну и многим друзьям — библиотеку, издал её каталог.
В библиотеке было чуть более 2 тысяч книг.
Для сравнения: библиотека Бердяева была более 10 тысяч томов.
2 тысячи книг — это очень мало. Столько было у среднего российского интеллектуала (переводчика, писател, историка) 1960-1970-х годов.
Эрудиция его сына очень часто переоценивается людьми с высшим российским образованием — тем высшим образованием, после которого 99% выпускников не знают ни одного иностранного языка. Теми людьми, у которых домашняя библиотека это пара книжных полок. Набоков блистал эрудицией, но это как раз то, чем образованный по-настоящему человек никогда не занимается. Эрудиция это ходули, которые возвыщают над толпой, но на которых не походишь по рабочему кабинету.
Другое дело, что для беллетриста и эссеиста не нужно такого багажа знаний, который нужен богослову и философу.
Огорчительно другое: психологическая недостоверность — но этого у Набокова нет, зато есть другое огорчительное: аллегоризация персонажей. На какой-то стадии художественного замысла такая аллегоризация неизбежна. Когда планируется сюжет, персонажи сперва предстают некоторыми масками, типами. Потом они обрастают плотью и кровью, становятся живыми. Или не становятся. Именно степень оживления персонажа различает писателей. Иногда не очень талантливый писатель умеет вывести персонажа живого в своей непредсказуемости и в то же время цельности и характерности. Гений так поступает всегда. Конечно, ничего не может выше Бога, Который создал людей абсолютно не ходульными, хотя дал им свободу и на ходули становиться, и на котурны, и на цыпочки, и на диване лежать, в общем, терять себя. «Ходульность» — когда персонаж предсказуем, когда он только «тип» и ничего более. Увы, такое бывает и с живыми людьми, это и есть «тень, занявшая место человека».
Набоков писатель хороший, «Лолита» вышла у него неудачно и пошло, зато он получил отличный гонорар. Тем не менее, в России его вспоминают лишь подобные мне старпёры, у которых юность совпала с проникновением «Лолиты» в страну. Людям моложе 30 Набоков совершенно неинтересен. Спитой чай. Что до языка, то, когда всё сказано о Платонове и Шишкине, всё равно остаются четыре евангелиста: Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов. Всё. И это очень много! Не плюйте в колодец классиков, пригодится. Набоков по отношению к языку в одном кластере с Лесковым: их языковые игры много интереснее их содержания. Предпочитать Лескова или Набокова — хороший тест, по поговорке «кому люб поп, кому поповна».
«Лолита» же прекрасный пример того, как хороший писатель дал петуха, заработал на пошлятине. Кстати, и у Лескова есть пошлый роман: «На ножах». Бывает!
