Сергей Волков родился в 1899 году. В 1970-е годы эти воспоминания ходили в самиздате, я и сам их перепечатывал. Они интересны, как и воспоминания ровесницы Волкова Надежды Мандельштам. С годами их интересность не пропала, как в старом вине, она чуть изменилась.
Люди, которых описывает Волков — монахи, преподаватели духовной академии, Флоренский, Спасский — не слишком интересны. Так и персонажи воспоминаний Мандельштам не слишком интересны.
Писатели всегда неинтереснее своих текстов, даже Ахматова. Писатели особенно неинтересны в сравнении с плодами своих рук. Гамбс, возможно, был интереснее стульев Гамбса, плотник Иосиф точно интереснее плодов его рук, но даже Пушкин не так интересен, как его стихи. Особенно Пушкин — ведь он же гений! Разрыв ещё очевиднее.
Впрочем, в воспоминаниях Мандельштам в основном ведь не ахматовы, а окололитературные тусовщики-креативщики. Так и монахи, теологи, епископы в мемуаре Волкова — не Господь Иисус Христос, не великие мистики, не пастыри, а тусующиеся вокруг Христа креативщики. Церковная среда при царском самодержавии была такой же враждебной к гениям, как литературная среда при самодержавии советском. Да и церковная не изменилась, просто один погоняла сменился другим.
Сам же Волков был и остаётся интересным. Он отнюдь не писатель, как и Мандельштам, язык у них банальный, средний интеллигентный язык своего времени. Из его погодков в России писатели — настоящие — в нисходящем порядке Олеша, Вагинов, Набоков. Из общемировых — Кавабата. Волков, как и Мандельштам, представители одной из самых важных профессий — она же и самая малозаметная. Он учитель. Так и Надежда Мандельштам всю жизнь преподавала.
Учитель — очень специфическая профессия. На ней завязана человечность, потому что учитель учит общаться. Знаниям и навыкам общения нужно учиться. При этом сам учитель не должен быть гением коммуникации. Он должен быть жаден на информацию, он не имеет права коснеть в багаже, который приобрёл во время собственного обучения, но он не должен быть и исследователем, психологом, писателем. Это ему даже решительно бы повредило.
У Волкова и Мандельштам общая черта — жадность на тексты и жадность на людей. На Мандельштам обиделось множество народу, на Волкова не обиделся никто, потому что, увы, большинство из его героев либо погибли в концлагерях, либо обархиереелись, либо вообще забыли, что его встречали. Самиздат читали совсем другие люди, а опубликовали его мемуар лишь в 1995 году, когда уже и ученики его поумирали.
Была у Волкова ещё одна важная для учителя черта. Можно назвать её отсутствием честолюбия, можно смирением. Учителю некуда «расти», негде «делать карьеру». Сравнение священника с учителем и врачом потому и хромает, что священник и его паства в идеале — постоянный коллектив, всякий уход или смена пастыря это не слишком нормально, но чтобы больной постоянно лежал в больнице, чтобы ученик всю жизнь был под учителем, немыслимо.
Честолюбие есть свойство конкурентной среды, школа же не имеет права быть конкурентной. Когда такое случается, это всегда плохо. Любопытно, что темпераменты Волкова и Мандельштам противоположны, он меланхолик, она холерик. Разнообразие темпераментов нормально для учителей, конкуренция же патологична.
Мемуары Волкова и Мандельштам — это записки учителей, это тот «классный журнал», который всякий учитель ведёт у себя в голове, и учениками для настоящего учителя являются все окружающие, хотят они того или нет, подозревают об этом своём статусе или нет. В этом смысле, и Волков, и Мандельштам были свободные люди, а свободный человек — лучший профессионал. Они были гениальные учителя, судя по всему. Волкова в Посаде знали как «этого учителя», он об этом узнал случайно, на закате дней, и очень удивился.
Имеет ли учитель право публиковать свой классный журнал или должен оставить его потаённым? Перед Волковым эта проблема не стояла, но он холил и лелеял свой magnum opus, переплёл его роскошно. Рассчитывал на будущих читателей! Надежда Мандельштам и опубликовала. Интересны не оценки учителем учеников — знакомых, друзей, человечества. Да Волков и Мандельштам не оценивают. Интересен угол зрения. Учитель видит людей особым зрением, которое можно назвать добрым — и взгляд Мандельштам тоже ведь добрый, и злость её это добрая злость. Учителя видят потенциал людей, а что они не всегда могут его раскрыть, так это трагедия не учеников (сами должны себя раскрывать), а учителя. «Не могут» в смысле «не имеют права». Они ведь всего лишь учителя, не мужья и не жёны, а главное, не Бог.
Волков остро переживал свою нереализованность. При этом он понимал, что ему ещё повезло — не расстреляли. В чём была эта нереализованность? Он же всё-таки был именно учителем? Если бы не было революции, если бы он эмигрировал, он бы всё равно был учителем. В том и трагедия. Близок локоть, да не укусишь. Учитель, который вынужден камни таскать, страдает телом, но камни — не ученики. Он просто занят другим делом. Это драма. Учитель, который вынужден фальсифицировать учительство — это трагедия. Волков с тоской вопрошает в 1943 году: «Как хотел бы я знать, живы ли Бальмонт, Мережковский, Лев Шестов, Муратов, Вяч. Иванов, Борис Зайцев, Бердяев, Булгаков, Карсавин, Лосский, Франк? Где
они? Что пишут, что написали? Жаль, что этого, пожалуй, не узнаешь долго, а, может быть, и никогда...».
Он горюет, что никак не дойдёт до библиотеки, но ужас в том, что ничегошеньки он бы в библиотеке не узнал. Железный занавес опустился не после речи Черчилля, а крика Ленина: «Свершилась!» Сразу после 25 октября началась и борьба со свободой учителей, как и всех других профессионалов. Волков уже пришёл в школу, где не было свободы, начиная со свободы учителя читать, что ему нужно и хочется, по своему предмету. Собственно, на этом можно и закончить, как на объяснениях, почему пушки не стреляли — порох не подвезли. Закупорен вход — на выходе уже не будет качественного продукта. У коммуникации железные законы.
Волков — скептик, Мандельштам — православная. Это различие вполне второстепенно. При чтении как раз Мандельштам кажется скептичнее Волкова. Она не демонстрирует свою религиозность, он же озабочен демонстрацией — самому себе — своего агностицизма. Так ведь среди других уроженцев 1899 года — из тех, чьи записи будут звучать ещё очень долго — православная Мария Юдина и Луи Армстронг, который, может, и верующий, но это нимало неважно, как и православие Юдиной для её музыки неважно. Важно, что и Волков, и Мандельштам — наследники Монтеня. Это эссеистическая мемуаристика, это не письмо Хлестакова другу, это самопознание, и именно способность к самопознанию и делает хорошего учителя гениальным.
Среди «великих людей», родившихся в 1899 году, ни одного учителя нет — в списках, которые предлагают широкой публике. Нет и быть не может. Спортсмены есть, даже Лаврентий Берия есть — и его западный позитивный аналог Альфред Хичкок. Практик ужаса и теоретик ужаса. Шутка: конечно, Хичкок не Ирод, Хичкок Екклесиаст. Но в принципе учителя и врачи и не должны фигурировать в списках, предназначенных для поднятия духа той самой конкуренции, которая в медицине и школе недопустима. Поэтому такое дурновкусие, когда начинают продавливать Христа в списки «самых популярных» или «самых важных». Тогда уж и Млечный Путь надо в навигаторы вколачивать, а Большую Медведицу в зоопарк.
Вообще-то 1899 год не самый символичный, как и 1900, и 1901. Разумно объединить родившихся в эти года как «ровесников столетия». Но политических лидеров среди них очень мало. В каждой отдельной сфере человеческой деятельности есть свои волны — они связаны как раз с процессом обучения, который ведь есть род подчинения. Берия подчинён Сталину и, соответственно, младше его, как Сталин младше Ленина. Возраст подчёркивает подчинённость. Отношения ученика и учителя и в поэзии есть, и в физике, и хорошо, если учитель вовремя благословляет и убегает в могилу или в сортир. Символично, что ровесники ХХ века оказались в плену у тех, кто родился за 20-30 лет до ХХ века. Так ведь и люди, оптимизировавшие Иисуса, родились за 20-30 лет до Него. В этом смысле мечта о детском парламенте и короле Матиуше не так уж глупа, как кажется. Детской жестокости никто не отменял, но жестокость взрослых инфантилов куда опаснее.