Историки XIX века не понимали Геродота, потому что для них история была описанием войн. «Политика» в её тогдашнем понимании сводилась к завоеваниям. В ХХ веке как-то очень быстро и у всех это поменялось. Уже в «Истории Сатирикона» едко высмеивали школьные учебники, сводящиеся к бессмысленному и потому незапоминаемому и скучному «штяки завоевали гуников, потом дюраны истребили штяков... ad infinitum». Победа в войне составляла смысл и конец истории. Затем следовала новая война и новая победа.
Обычно считается, что современное отвращение к войне (даже военные министерства переименовали себя в министерства обороны) — результат Первой мировой войны, которая якобы была ужаснее всех предыдущих. Это вздор. Изменились воюющие. В окопах Первой Мировой гибли люди с совершенно новым уровнем коммуникационной культуры. Более грамотные, более знающие о мире, с более развитым критическим мышлением. Люди, у которых потребность в общении была намного выше, чем у всех предыдущих поколений. Общение — а не честь, не подвиги, не безопасность. Фермер смотрит на войну иначе, нежели профессор, и в Первую мировую на фронте уже много было если не профессоров, то доцентов. Во всяком случае, в Западной Европе.
Соответственно изменился и взгляд на саму жизнь. Для человека архаического жизнь — это квест, завоевание сокровища, победы и одоления. Найти женщину и завоевать её, овладеть ею. Сказки заканчиваются свадьбой. Занавес опускается до времени, когда следующее поколение подрастёт и будет искать жену себе. Это — миф. Это тот самый универсальный сюжет мифа, общий знаменатель — нет, не всей литературы, но большей части литературы и древности, и современности. Понятно, что Монтень, Шекспир, Толстоевский вовсе не об этом. Они — о том, что после свадьбы, после первой и двести первой брачной ночи. Они о том, что без свадьбы, без детей.
Геродот — о греко-персидских война? А «Ромео и Джульетта» — о войне Капулетти и Монтекки?!
Современный человек — не человек пост-правды, а человек пост-рода, пост-коллективизма, пост-семьи, пост-социума. И пост-вранья. Это замечательно. Никакой правды в стадности нет и быть не может. Есть лишь спекуляции на правде. Правда же в том, что смысл истории не может быть внутри истории, как и всякий смысл.
Что смысл истории должен быть вне истории, часто встречается в религиозном контексте. История есть нечто временное, бездарный промежуток между грехопадением и Страшным Судом. Её смысл — в возвращении в вечность. Но какой же это смысл? Это издевательство!
Смысл истории в том же, в чём смысл всякого общения — в обретении другого, и этот другой вовсе не какое-то высшее существо, а такой же человек, как и ты. Вот почему Солон, объясняя Крезу, почему богатство не даёт счастья, приводит в пример истории самопожертвования (сыновья ради матери). Оказывается, преждевременно погибнуть ради другого — это осмысленно!
Истории любви они ведь о том же: любящий отдаёт себя любимому, звонят хрустальные туфельки и облизываются коты в сапогах. Только в момент, когда человек оставляет отца и мать и прилепляется к жене своей, двое становятся одной плотью. Двое схлопываются. Они — одна штука, один экземпляр. Смысл их истории уже не в их семье, а в чём-то внеположном. В чём? А это по-разному! Толстой (в отличие от Достоевского, который живописал как раз истории до венчания) изумительно описал трагедию истории после первой брачной ночи, если любящее едино существо живёт ради счастья своей семьи, включая детей. Дети — это внутри «я», не вне. Поэтому любые оправдания подлости и бесчеловечности ссылками на детей подлы и бесчеловечны и губят как раз детей.
История до венчания, история поиска и триумфа — это история конечного. История после обретения любимого человека есть история непредсказуемая, история открытая и история вечная уже здесь, во времени, на земле — если это история открытая не только любимому человеку, а благодаря любимому человеку — всем и каждому.
Вот почему после Первой мировой войны появилась новая история: история, в центре которой не государства, войны, абстракции, а люди. Это было своеобразное возвращение к Геродоту, у которого история есть история отдельных людей: Креза, Кира и далее. Человек — не часть истории. История — часть человека.
